С детства он рисовал. Сначала это были простенькие пейзажи – картины, по мере того как Хаим рос, обраставшие деталями, внутренней сложностью и красотой. Позже он перешел на натюрморты, которые, впрочем, его надолго не заинтересовали. Затем он стал писать портреты, чем настолько восхитил всех жителей деревни, что они собрали деньги на поездку молодого гения в Париж, где он должен был научиться профессионально рисовать. Но здесь Хаим довольно быстро понял, что гений в маленькой еврейской деревушке совсем не то же самое, что парижский гений. Его давили, над ним смеялись, его отказывались выставлять. В Академии, куда он пытался поступить, сказали, что таланта у Хаима с гулькин нос и что такая мазня может понравиться разве что клошарам. Деньги заканчивались, так же как душевные силы; идей не осталось, не осталось и воли к жизни. Хаим купил револьвер и никуда без него не выходил; пару раз неудачно попытавшись пустить оружие в ход, в конце концов он заперся в своей квартире, наставил дуло на висок и даже зажмурился – как вдруг в дверь постучали. Вошедший представился Дьяволом, сказал, что восхищается талантом Хаима и готов предложить ему сделку – раз уж он и так близок к его царству. В обмен на гениальность и признание Дьявол потребовал от художника любовь. Все человеческое, сказал он, чуждо великому художнику; любовь же надо вырвать с корнем и больше о ней не вспоминать. Только так может родиться гений.
И Хаим согласился. За грандиозную силу «Собора» Дьявол забрал Сакре-Кер – и больше Хаиму не хотелось возвращаться в базилику на Монмартре. За мировое признание – девушку, в которую он был влюблен, и родителей, которые скончались почти что в один день. За место в истории – ребенка. Теперь вместо всех привязанностей у Хаима был один Собор. Целые дни его заполнялись мыслями о Нотр-Даме, но зайти туда он не решался – всякий раз его что-то останавливало, какое-то внутреннее отторжение. И Хаим заперся – больше ничего не оставалось; во внешнем мире художника никто не ждал.
– Но почему день? Почему всего день, Хаим? Ты мог попросить у него неделю, месяц… Почему так мало?
– Месяца все равно не хватит, а я чувствую, что в этот день что-то случится. После него останемся только мы.
– Только мы?
– Да, Эльза.
– Без него? Только я и ты, Хаим? Иногда мне кажется, что он здесь, что он нас слышит… Выпусти меня! Я хочу посмотреть на солнце, меня убивают эти стены, я выучила их наизусть… Я умру, Хаим!
– Не бойся. Скоро будем только ты и я. Спи. Все будет хорошо. Я люблю тебя. Мы будем вместе.
Дойдя до перекрестка и раздраженно взглянув на часы, Дьявол воскликнул:
– Так мы ничего не успеем! Веркюлен, нам нужен транспорт.
– Я могу взять такси.
Дьявол фыркнул.
– Еще чего. Были бы кэбы, да у вас не принято… – Дьявол хитро улыбнулся. – Идея! Веркюлен, слышал ли ты когда-нибудь про парижские катакомбы? У меня есть один боевой товарищ, он нас вмиг проведет по ним до самого Собора! А теперь, будь добр, заложи уши.
– Что?
– Заложи уши, Веркюлен, или ты уже оглох? Я буду свистеть.
Хаим послушно закрыл уши указательными пальцами и в тот же миг вздрогнул. Послышался такой ужасный рев, какой бывает при взлете самолета, – рев гудящего мотора. С озера в близлежащем парке, гогоча, слетела стая уток; припаркованный рядом автобус засигналил, а стекло в магазине с вывеской: «Correspondances inévitables dans le texte»[6], с китайским замком и иероглифом, лопнуло и рассыпалось по мостовой. Дьявол стоял, сложив губы трубочкой и забрав руки за спину.
Вдруг он перестал свистеть. Погасли фонари – и Хаим, немного оклемавшийся от громового свиста, различил на небе звезды. Он подумал об Эльзе, лежащей в сумке, и улыбнулся. Когда она была близко, Хаим чувствовал себя спокойно.
Вдалеке показалась медленно бредущая в их сторону фигура. Чем ближе она становилась, тем лучше было видно заросшее лицо, босые ступни и лохмотья на груди.
– А вот и товарищ. Но, Веркюлен, – Дьявол строго посмотрел на художника, – ни в коем случае не подавай виду, что от него отвратительно пахнет. Ему только дай повод. Понял?
Когда к ним приблизился клошар, Хаим почувствовал такую смесь отвратительных запахов, какой не слышал никогда в жизни. В ней были рыбьи головы и мусорные свалки, ночлежки и сероводород. Как тонко чувствующий художник, Хаим испытывал потребность убежать; как воспитанный француз – непринужденно улыбнуться. Клошар был низкорослый и весь черный – то ли от рождения, то ли от налипшей к коже грязи. Под мышкой он держал табличку, на которой было написано: «Aidez-moi au nom de notre seigneur Jésus Christ. On m’a volé mon portefeuille, on m’a rendu un SDF sale. Donnez-moi 1,90 pour que je puisse rentrer à la maison et me laver»[7]. Сначала клошар поздоровался с Дьяволом, поклонившись ему в пояс (тот ответил сдержанным кивком), а затем обернулся к Хаиму и подал ему руку.
– Добрый вечер, многоуважаемый! Вы простите, что я тут это… навонял. – Клошар расстроенно опустил глаза. – Грязь меня преследует.
Хаим натянуто улыбнулся.
– О чем вы говорите? Я не чувствую никакого запаха.
– Бросьте… – смущенно проговорил клошар. – Это вы специально врете, чтобы не расстраивать грязного бомжа. – Он повернулся к Дьяволу. – Господин, ведь он же врет?
– Безбожно, – Дьявол подмигнул Хаиму. – Впрочем сегодня ты действительно пахнешь чуть лучше, чем обычно.
Клошар подпрыгнул от радости и, не зная, к кому обратиться, замотал головой:
– Спасибо! Да, да, это все потому, что вы, господа, очень умные, сразу все увидите, что не так. А я ведь сегодня утром, – клошар пригнулся к уху Хаима и шепотом продолжил, – искупался.
– Искупались? – Хаим зажмурился и попытался вспомнить об ароматном венском штруделе, которым его угощали в опере три месяца тому назад.
– Так точно! В Тюильри прудик такой есть, там кораблики еще… А я как нырну! Все рыбы вверх брюшком поплыли…
Дьявол нетерпеливо хмыкнул.
– Баал, все, достаточно. Ты утомил нашего гостя. Я хотел просить тебя об услуге.
– Конечно, мой господин! – закивал Баал. – Все, что угодно!
– Ты ведь все так же живешь в этих мерзких катакомбах?
Баал обиженно насупился и отвернулся в сторону Хаима.
– Смотрите, господин художник, как обижают нашего брата! Дом называют мерзким и сами же еще чего-то взамен хотят. Согласитесь же, что так нельзя? Нечестно! Наш брат – он, может, и грязный, и даже дурно пахнущий, но права у него такие же! Согласитесь?
– Думаю, вы правы.
– Вот-вот. Правы. Думаете, этот, – клошар показал желтоватым пальцем в сторону Дьявола, – меня когда-нибудь на «вы» называл? Спрашивал, что я хочу? Обычный, грязный Баал… Ай!
Дьявол схватил Баала за руку и подтянул к себе. Его глаза мгновенно почернели – с улицы исчезли все звуки. Стало ужасно тихо – так тихо, что Хаим даже услышал, как дрожит Баал. Молчание тянулось пару секунд.
– Ты отведешь нас в Нотр-Дам. По катакомбам. Ты меня понял?
– Понял, мой господин, понял, понял…
– Грязная тварь. Прочь. Веди нас, но не приближайся – не хочу запачкать свою одежду.
– Да, конечно, мой господин.
Дьявол отпустил Баала – и снова стали слышны машины вдалеке, снова где-то запели, и даже тихо зазвучала «Марсельеза». Баал, обиженно опустив голову, зашаркал к заброшенному спуску в метро. Хаим взглянул на свою сумку. Он впервые почувствовал, что Эльза – не его, что она чья-то чужая. Как будто в сумке была какая-то совсем другая Эльза – не та, которую он любил много десятков лет, которой посвятил всю свою жизнь; не та, ради которой он вставал по утрам и ложился ночью, а другая – из-за которой все это и началось, из-за которой он умирал в парижских катакомбах вместе с Дьяволом и грязным, дурно пахнущим бомжем. Хаим испугался и помотал головой. Когда он взглянул перед собой, ему хитро улыбнулся Дьявол и пальцем поманил к себе.
– Хаим?.. Мне кажется, что он где-то совсем рядом.
– Он до тебя не доберется, Эльза. Я ему не дам.
– Не дашь, Хаим?
– Не дам, Эльза.
– А вдруг…
– Хватит. Ты ведь знаешь, что ничего не будет… Иногда мне кажется, что ты сама хочешь к нему.
– Хаим! Что ты говоришь! Как ты можешь, ведь я…
– Знаю, знаю, Эльза. Прости. Я просто очень сильно устал. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Спи, Эльза. Спи.
Повсюду были черепа. Тусклый желтоватый свет освещал бесконечные узкие коридоры оссуария, глядевшего на Хаима со стен пустыми глазницами давно умерших людей. Спертый воздух мешал ему думать – Хаим, привыкший сидеть дома, почувствовал подступающий обморок, и Дьяволу пришлось взять его под руку, чтобы помочь идти. Баал шел впереди и только изредка оглядывался на своих спутников. Шуршали мыши, монотонно гудели лампочки. После очередного поворота в лабиринте катакомб Хаим споткнулся. Дьявол подхватил его и хотел было помочь встать, но Хаим грубо оттолкнул Дьявола.
– Что же ты так, Веркюлен? – обиженно спросил Дьявол. – Я ведь хотел помочь.
Молча пошли дальше. Наконец, Дьявол не выдержал:
– И все же, Веркюлен, ты не прав.
– Ты думаешь? – огрызнулся Хаим.
– Я убежден! Я ведь хотел только помочь… Что, раз я Дьявол, я не могу хотеть помочь? Это же ведь так просто… – Дьявол недовольно взглянул на Хаима. – Разве я сделал тебе что-то плохое?
Хаим поморщился.
– Сделка – так ты сам на нее согласился, – продолжил Дьявол, – тут извини. Неужели ты несчастен? Я ведь дал тебе, что ты хотел!
– Дал.
– И что же? Пустяк? Мелочь?.. – Дьявол разрезал рукой воздух. – Да некоторые люди убивают ради этого. Ты ведь теперь бессмертный, Веркюлен! Тебя будут помнить спустя годы! Более того, – Дьявол подмигнул Хаиму, – тебя будут любить! Вся человеческая любовь будет твоя!
Хаим схватил Дьявола за ворот пальто и оттолкнул к стене. Позади Дьявола раскололся чей-то череп.
– Не смей… – Хаим зажмурился. – Не смей мне говорить про любовь. Не смей.