» группы Doors, поднял указательный палец вверх и прошептал: «Андерграунд!» Так же он говорил и про метро. До того как Вальжану исполнилось одиннадцать, до того как случилось то, что случилось, метро его не интересовало. Бог с ним, с метро, были дела и поважнее в Ханчжоу. Были мамины рассказы, были стычки с Шэнли и другими (с кем их только не было), был Тао… Потом метро достроили. Школа Вальжана находилась в нескольких километрах от дома – раньше его подвозил туда папа, но после того как случилось то, что случилось, папа стал попивать, его выгнали с работы, а Вальжан переехал к тетке, у которой было много детей и мало денег. В ее квартире всегда было темно, везде висели рекламные плакаты с улыбающимися семьями, чистящими вместе зубы, а на кухне горкой лежала грязная посуда – прибежище мух и тараканов. Из двух комнат одну занимала тетка, а вторую – три ее ребенка вместе с Вальжаном; кухня была нейтральной территорией, на которой разрешалось находиться всем. Раньше у Вальжана был велосипед, но тетка продала его, так что с одиннадцати лет он каждый день вставал тогда, когда еще не проснулось солнце, и шел пешком до школы. Иногда, если у него оказывались деньги, Вальжан ездил на автобусе, вечно забитом людьми и табачным дымом, но денег чаще не было, а ту мелочь, что была, отбирала тетка. В метро он не садился никогда.
Вальжан перешел дорогу. Около лестницы в подземку на коленях стоял клошар. Он держал в руках табличку, на которой было написано: «Aidez-moi au nom de notre seigneur Jésus Christ. On m’a volé mon portefeuille, on m’a rendu un SDF sale. Donnez-moi 1,90 pour que je puisse rentrer à la maison et me laver»[8]. Вальжан брезгливо поморщился и кинул монетку в два евро. Бродяга заулыбался:
– Merci beaucoup! Vous êtes un homme très propre! Vous avez une belle odeur! Dieu vous bénisse! Merci![9]
Вальжан нахмурился и спросил:
– Et vous croyez en Dieu?[10]
– Bien sûr, comment ne pas y croire. En effet, sans lui les jeunes comme les vieux, tous sont comme des SDF sales sans importance. Sales et, on peut dire, mal sentant[11].
Когда Вальжан стоял на перекрестке, он еще раз оглянулся. Клошар спрятал куда-то монетку и снова выпрашивал деньги на проезд. Вальжан улыбнулся и пошел дальше – в сторону кладбища Пер-Лашез.
Могила Джима Моррисона Вальжану не понравилась. Он сидел на лавочке, пил вино и смотрел на зелень. С каждым глотком Вальжан чувствовал все большую гадливость к этому вину; как опытный сомелье, он открывал в «Мальбеке» все новые ароматы, и каждый казался ему отвратительнее предыдущего.
Заметив наполовину съеденный багет, к ногам Вальжана засеменил голубь. Он спешил, быстро переваливаясь с лапки на лапку. Вальжан отломил ломоть хлеба и положил его себе в рот. Голубь обиженно заворковал.
– Ну-ну. Шучу.
Вальжан раскрошил немного хлеба у себя под ногами. Голубь, широко раскрыв маленький красный глаз и опасливо озираясь на Вальжана, принялся за еду.
– Тебя как зовут?
Голубь обернулся на Вальжана, несколько раз моргнул и вновь стал клевать крошки.
– А меня Вальжан. Вальжан Шуи. – Вальжан отпил из термоса и прищурился. – Жуткое пойло. Веришь?
Голубь в знак согласия прокурлыкал.
– Вот-вот… Ты же местный? Конечно местный… А я вот издалека. Ханчжоу – знаешь? Город такой, большой. Клоака та еще. Хотя у вас не лучше, честно говоря.
Голубь обиженно поднял голову, и Вальжан поспешно его перебил:
– Ну что, правда! Все говорят: Париж, Париж… А что – Париж? Посмотрел я на ваш Париж. Везде был. Даже на Эйфелевой башне был. Там знаешь как высоко? Ты никогда так высоко не был.
В ответ голубь снисходительно на него посмотрел и, не отрываясь от обеда, распушил широкие белые крылья. Вальжан уважительно кивнул и положил в рот хлеб.
– Нет, ну это-то понятно. – Вальжан подавился и, откашлявшись, продолжил: – Ладно башня, но люди… Это же ужас! Грубые, писклявые, высокомерные, все такие фи-фи! И главное, такие вежливые, так все улыбаются приторно, – Вальжан приторно улыбнулся, голубь понимающе кивнул. – А у самих фига в кармане! В Китае не так, в Китае улыбаются и помогают безо всякой фиги. И шумно у нас, может, да, толкаются, зато все по-честному! Веришь?
Голубь несколько раз моргнул в сторону багета. Вальжан раскрошил ему еще и продолжил:
– О чем я?.. Ну да, без фиги. Так ведь и надо – чтоб без фиги, правильно я говорю? И все у вас такое – дома, магазины, Лувры, Нотр-Дамы… Шмотр-Дамы! Хотя ладно, в Соборе не был еще… Но в целом, понимаешь, все какое-то неправдивое! Неискреннее, понимаешь? Как будто притворяется все. Зачем? У вас же великая культура, у вас столько всего было, архитектура там, литература, кино. Я же… – Вальжан недоверчиво посмотрел на голубя. – Можно тебе кое-что важное доверить? Я же спал и видел Францию. Я только Францией и жил. Много лет, очень. На Китай не смотрел даже – чего я там не видел. А тут – и правда Франция, приехал, бонжур. И как только я тут появился, сразу этот обман весь. Знаешь, как будто… Ну, как будто…
Мимо Вальжана продефилировала шумная толпа и согнала голубя – тот взлетел, на мгновение мелькнул светлым хвостом и исчез где-то среди деревьев. Вальжан выругался и злобно взглянул на толпу – туристы громко что-то обсуждали и пели Моррисона. Когда он только пришел на кладбище, они как раз толпились там. Туристы пели мешанину из «Strange days» и «Soft parade», дымили; кстати говоря, было много китайцев. «Они-то тут зачем», – с ненавистью к сородичам подумал тогда Вальжан и сделал очередной глоток «Мальбека». После он еще немного прогулялся по кладбищу; между прочим, помог мальчику в футболке «Joy Division» найти публичный туалет; обошел могилы Бальзака, Шопена и Пиаф; но больше всего его впечатлила могила поэта Аполлинера. Про Аполлинера Вальжан не слышал, мама рассказывала только про Бодлера и Рембо, но надгробный камень у его могилы (буквально камень – необработанная глыба с выбитыми датами рождения и смерти) действительно поразил Вальжана. Было в нем что-то внушительное, притягивавшее взгляд. Потом он сел на лавочку и попробовал прислушаться к себе. Похмелье не отпускало, его тошнило – багет закончился, а есть еще хотелось, – но в остальном он чувствовал себя неплохо. В мыслях Вальжан все возвращался к толпе вокруг могилы Моррисона. Кроме злобы к этим людям он чувствовал что-то еще – чувство, похожее на терпкое, вяжущее послевкусие от хорошего старого вина; ему хотелось проследить за ними, узнать, где они сейчас, может быть, даже немного побыть с ними. В Ханчжоу всегда было много людей – они так же громко говорили, не слушая друг друга, так же смеялись, и точно так же не было в них никакой неискренности, лжи. Впрочем, на могиле мамы почти не было людей. Был только Вальжан, тетка и какой-то ее ребенок, да и тот только потому, что оставить его дома было не с кем. Вообще похороны шли как-то не так, как надо. Надо, чтобы были сумерки, чтобы шел дождь. Может быть, чтобы собаки выли и чтобы обязательно был папа; но как раз папы-то и не было, папа как раз тогда начал попивать. Похороны были ясным утром, а не в сумерках, а когда они наконец закончились, тетка отправила Вальжана в школу, потому что тот, чего доброго, мог отстать по китайскому и литературе. Потом он станет прогуливать эти уроки постоянно, но это будет потом, когда Вальжан поймет, что готов променять всю старую площадь Ушаньгуанчан на одну платформу Эйфелевой башни, а пагоду шести гармоний с огромной бурой лестницей и драконом на потолке – эту бандурину, которой вокруг Вальжана все бесконечно восхищались, – на готические своды Нотр-Дама. Но это все будет потом – а сейчас он шел в школу и не понимал, почему то, что случилось, случилось именно сейчас и именно с мамой, а не, например, с теткой или с папой.
Вальжан вздрогнул от холода. Он встал с лавочки и пошел в сторону выхода. Ноги затекли, голова снова раскалывалась – боль сползла со лба на переносицу. Вальжан протер глаза тыльной стороной ладони. От этого боль стала только сильнее.
Поначалу, чтобы успеть до вечера в Собор, Вальжан держался больших улиц, но вскоре ему надоели автомобильные гудки, напоминавшие Ханчжоу, и он свернул в неоживленный переулок. Еще было светло, но солнце уже скрылось; пахло травой и чем-то неопределенно вкусным. Вальжан не спешил и смотрел по сторонам; на одном из перекрестков ему помахала какая-то девочка с мороженым и засмеялась. На домах, мимо которых он шел, менялись синие таблички с названиями улиц – сами дома будто не менялись, а были одним большим домом с черными узорчатыми балкончиками, из-за которых выглядывали приоткрытые окна; с табачными киосками на первых этажах; с массивными деревянными дверьми, позолоченными снизу и остекленными сверху. Не было во всем этом ничего удивительного, а была какая-то бытовая красота; но хотя Вальжан и понимал, что она была, в себе он ее совершенно не чувствовал. В Ханчжоу было не так – в Ханчжоу больше людей и цвета, везде вывески и свет. Света в Париже было много меньше. Да всего было в Париже много меньше – или, даже проще, Париж был меньше, чем Ханчжоу. В Ханчжоу высотки чередовались с древними дворцами, а дворцовые крыши, выложенные глазурованной черепицей, напоминали чешую драконов.
Вальжан остановился, прислонившись к стене небольшой шестиэтажной новостройки, и в очередной раз посмотрел на вывеску: улица Азиль Попенкур. На доме напротив граффити: три больших черно-белых лица. Больше всего Вальжану понравилось лицо женщины – оно было нарисовано лучше всех, а в ее глазах было что-то, напоминавшее его маму. Она так же смотрела на Вальжана, когда после ссор с папой приходила в его комнату. Вальжан встряхнулся и прикрыл глаза. Он сосредоточился на головной боли, стучавшей что-то одной ей понятное в висках. Вдруг послышался низкий голос:
– Excusez-moi, pourriez-vous m’échanger 5 euros? Pour un distributeur