В Астапове снова было солнечно и шумно. Вокруг красного домика начальника станции стали чаще ходить люди – и по их виду, так же как по блокнотам в их руках и по их одежде, можно было догадаться, что прибыли они издалека. Все пытались заглянуть в неплотно занавешенные окна домика – а самые смелые даже подходили ко входной двери. Им, конечно, не открывали.
В девять часов утра с только прибывшего в Астапово поезда соскочили двое хорошо одетых мужчин среднего возраста. Оба носили бороду; на первом она начала покрываться сединой. Лоб второго пересекали две горизонтальные морщины, загибающиеся в углах бровей. Первый мужчина был невероятно взволнован, он теребил руки в гуттаперчевых черных перчатках и постоянно поправлял воротник рубашки; второй только испуганно глядел на своего спутника. На перроне их встретила Саша.
– Владимир Григорьевич! Слава Богу, это вы. Я так устала! Он бредил о вас. У нас тут так… так… – Саша спрятала лицо в ладони и заплакала.
Мужчины ей не ответили и побежали к домику начальника станции.
Лев Николаевич только проснулся. Во всем теле он чувствовал ужасную слабость. Лев Николаевич попытался сжать кулаки. «Какие старые, противные, дрожащие руки. Вот такие глупые руки и губят Россию. Ей нужны не такие, а сильные. Вот как африканский слон – я про них читал. Не животные, а глыбы!» Лев Николаевич посмотрел на свои руки. На правой ладони он заметил немного пепла. Лев Николаевич закрыл глаза, повторил что-то несколько раз про себя и подул на пепел. Он не разлетелся. Лев Николаевич нахмурился и тряхнул рукой. Ничего не изменилось. Тогда он потянулся к столику, взял стакан с водой и наклонил его к ладони, чтобы смыть пепел. Он закусил бороду и нахмурился. Рука дрожала. Вдруг в дверь постучались – Лев Николаевич пролил на себя воду. «Черт! Не чертыхайся, старик!»
– Ты, Саша? Войди, пожалуйста.
В домик зашла Саша с мужчинами, прибывшими на поезде. Саша натужно улыбалась и время от времени подносила платок к глазам. При виде полуседого мужчины Лев Николаевич широко улыбнулся и захлопал в ладоши. Стакан упал с кровати и разбился.
– Лев Николаевич!
– Владимир Григорьевич! Слава Богу, как я рад вас видеть!
Лев Николаевич протянул Владимиру Григорьевичу Черткову руку – тот осторожно взял ее и поцеловал. Саша просияла и стала собирать осколки стакана, второй мужчина молчаливым наблюдателем сел на стул. Лев Николаевич протер тыльной стороной ладони прослезившиеся глаза и улыбнулся Черткову.
– Расскажите мне все! Все хочу знать, до самых незначительных подробностей, chaque petit détail[45]. Как у вас дома? Как Галя? Рассказывайте, рассказывайте скорей!
Чертков не отрывал глаз от Льва Николаевича, улыбался и молчал.
– Ну что же вы молчите! Ну истинно рыба! Фиш-филе!
Лев Николаевич облизал пальцы правой руки и причмокнул. Все рассмеялись. Наконец, Чертков почесал макушку и, все так же улыбаясь, начал:
– У меня все чудесно, Лев Николаевич, так чудесно, как только во снах, наверное, и бывает. С Галей живем душа в душу – только ваше отсутствие мне отравляет жизнь, я так хотел с вами увидеться! Вы даже представить себе не можете, как я мучился эти два месяца вынужденной разлуки.
– Представляю, представляю, очень представляю. – Лев Николаевич закашлялся. – Это все Сонечка, вы же знаете. Как она мучилась, что я все время с вами. И себя извела, и меня… С ней так сложно, Владимир Григорьевич, родной, так тяжело! – Лев Николаевич исподлобья посмотрел на Черткова, как будто спрашивая у него на что-то разрешения. – Я пару дней назад письмо получил, она пыталась утопиться. Снова, снова… Я не вынесу, если она сюда приедет, голубчик, я так от этого устал. Она станет снова про завещание, и про то, что я отравил ей жизнь, и про то, что я обязан перед детьми… Не могу, Владимир Григорьевич! Знаю, что она права, знаю, но еще лучше знаю, что мы с вами правы… Может, не стоило?
– Что не стоило? – Чертков наклонился к Льву Николаевичу.
– Уходить… Но не говорите, сам знаю, что стоило. Многие знают, что я ушел? Сколько знают? Владимир Григорьевич, как бы мне этак незаметно дальше поехать, чтобы не узнал никто?..
В домике повисло молчание. Репортеры за окном громко смеялись, подъезжал новый поезд, а в нем ехали новые журналисты, репортеры и толстовцы. Чертков посмотрел на Сашу. Та подобрала все осколки, шепнула что-то на ухо второму мужчине, после чего они вместе вышли на улицу. Сразу же за дверью послышались многочисленные голоса. Лев Николаевич посмотрел в окно. Солнце снова скрылось. В домике с запертыми окнами было душно – Лев Николаевич хотел протереть дрожащими руками лоб и снова заметил на ладони пепел. Он нахмурился и протянул руку в сторону Черткова. Тот нагнулся к кровати. Лев Николаевич тоскливо прошептал:
– Нет, я так.
Чертков посмотрел в пол. На плитке осталось немного воды. Он протер ее туфлей. Не отрывая глаз от пола, он спросил:
– Что, трудно вам?
– Слабость, большая слабость. – Лев Николаевич помолчал. – Галя вас легко отпустила?
– Конечно. Она сказала даже, что рада будет, если я провожу вас дальше на юг.
– Нет, зачем, нет… И все же, – Лев Николаевич неуверенно посмотрел на Черткова, – Сонечку все-таки жалко. Вы ее не любите, она вас тоже, но представьте, каково ей… Ей же кажется, что все против нее – и завещание, чтобы детям ничего не оставить, и меня даже ей не оставить… Вы – мой дух, она – моя плоть, я с ней почти полвека жил… Не приехал к ней врач-психиатр?
– Да, приехал.
– Не Россолимо ли?
– Нет.
Лев Николаевич сглотнул и посмотрел на шкаф. «Вот хорошо, как шкаф, жить. Вокруг жизнь, а ты шкаф – то есть вещь нужная и ненавязчивая. Как ему тяжело про нее говорить-то, не любит он ее как. Надо ведь не так, надо ведь полюбовно чтобы… И все вместе… Рассказ: двое влюблены в одну. Одна любит двоих. Двое борются за любовь одной, а погибает от этого одна. Мораль: любовь… любовь…» Лев Николаевич грустно взглянул на Черткова. Чертков не выдержал его взгляда и посмотрел на улицу. За окном на вопросы журналистов отвечали Саша и секретарь Черткова Сергеенко, на пути в Астапово не могли заснуть старшие дети Льва (младшие тоже ехали, но все же умудрились задремать), а его жена, его Сонечка, его Софья Андреевна, ехала следом и думала о всех сорока восьми годах, которые она прожила со Львом Толстым, с великим Львом, с ее Левочкой и со всеобщим графом. Она кусала губы, плакала и представляла все то, что скажет мужу по приезде – все те заслуженные обвинения и гадкие слова, за всю ту жизнь, которая была не для нее, а для него. Софья Андреевна думала о муже, и больше в ее голову ничего не помещалось.
Чертков встал с кресла около постели, заставил себя улыбнуться и обернулся к Льву Николаевичу. Снова выглянуло солнце и осветило книжный шкаф – за стеклянной дверцей не хватало полок, а те, что были, проваливались под тяжестью пыльных фолиантов. В самом углу, на самой верхней полке, там, где не хватало одной книжки, вдруг что-то будто загорелось, блеснуло в отражении капли воды около постели – и сразу же потухло. Когда Чертков обернулся, Лев Николаевич уже был без сознания.
Христос стоял напротив главного алтаря, смотрел на статую Богоматери с распростертыми руками и нетерпеливо топал ногой. За статуей возвышался огненный крест, но в ту сторону Христос старался не смотреть. На коленях у статуи Богоматери лежала статуя мертвого Христа в венце. Христос передернулся. Он ощупал рукой голову, убедился, что на ней ничего нет, и облегченно выдохнул. С двух сторон к статуе Христа тянулись мраморные ангелы – один взял ее за руку, а второй сидел на коленях и смотрел.
– Мам, ну ты тут не очень вышла, честно говоря. Ну если откровенно. Хотя я не лучше. Сколько раз говорил, чтобы с мертвого не лепили. Зато ангелочки ничего вышли. Похоже.
Когда Лев Николаевич вошел в Нотр-Дам, свод уже наполовину обвалился, а большой орган напоминал сразу все адские медные трубы разом. Витражи на окнах, мешаясь с полыхавшим снаружи огнем, раскрашивали Собор в осколки рыже-голубых цветов; центральный неф от поперечного трансепта теперь отделяли не только полукруглые сводчатые арки, но и завалы из свинца и дуба – от шпиля и от крыши. Лев Николаевич нахмурился и несколько раз подпрыгнул на месте. Глухой звук прошел сквозь весь Собор, от входных порталов до капелл за главным алтарем. Христос обернулся. Лев Николаевич шмыгнул носом. «Так. Существует вероятность, что все это – сон сумасшедшего больного. Однако в таком случае сумасшедший – я. А я – не сумасшедший. Надо проверить. Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна. Фу, гадость какая, надо это в книжку вставить какую-нибудь. Так. Бог». Христос улыбнулся и подошел ко Льву Николаевичу.
– Лева, привет. Мне твоя помощь нужна.
– Моя?
– Твоя.
Какое-то время Лев Николаевич стоял напротив Христа и напряженно думал. Затем его брови, согнувшись в сплошную дугу, приподнялись и он тихо произнес:
– А вы, – Лев Николаевич скрестил за спиной пальцы и нахмурился, – вы… Он?
– Нет, Он – мой папа. Хотя и я тоже. В общем, не морочь себе голову, я сам до конца не понимаю.
Лев Николаевич сложил руки за спиной и стал ходить из стороны в сторону. Он жевал бороду и думал. «Глупость какая. Может, ты уже… Того? Глупый старик. А чувствую себя так хорошо! – Лев Николаевич напряг мышцу на левой руке, ощупал ее правой и довольно улыбнулся. – Хорош! Этот старик еще покажет вам турник!» Толстой хихикнул и быстро оглянулся на Христа. Тот тоже улыбался.
– Где ты тут турник найдешь, бедовый мой.
Лев Николаевич снова нахмурился и пристально всмотрелся в Христа. Впервые в жизни он видел лицо, которое не смог бы описать, – как будто все его черты были соединением черт лиц всех людей на свете. Тут были персонажи его книг, его семья, те, кого он видел мельком на фотографиях в газетах или просто гуляя утром по усадьбе. Тут были знакомые еще с времен его студенчества и любимые друзья из детства. Были цари и императоры, писатели и музыканты, были имена, фамилии и отчества. Тут был и Лев Толстой. Христос смущенн