– В точку. Мне нужна нормальная девушка. Спокойная. Никого нет на примете?
– Я бы вызвалась, если бы ты был богатым. Прямо дико богатым. Могла бы побыть спокойной ради бешеных денег.
– Польщен, но – нет.
– Тогда не трать мое время и двигай домой.
Я вылезла из машины и вошла в подъезд. Не стала смотреть, что он там делает, решила, это будет выглядеть подозрительно. Поднялась по лестнице.
Эзры было не видать, слишком ранний час, чтоб нести бремя управления домом. Тодд еще не вернулся. Мадам Дефарж восседала на диване, игриво закинув ноги за голову. Я взяла ее с собой в комнату Тодда и, не выпуская из рук, заснула. Во сне мы с Реджем спорили, что гуманнее – гильотина или электрический стул. Не помню, кто был за что. Помню, что его аргументы, неважно какие, были совершенно неприемлемы.
В нашем завтраке я опустила не только нестабильность Лоуэлла. Но и очень многое из того, что он рассказал. Слишком ужасное, чтобы это повторять, да вы на самом деле и так все знаете. Я опустила эти вещи, потому что не хотела бы их слышать, и, поверьте, вы тоже не хотите.
Но Лоуэлл сказал бы, что это наш долг.
Он рассказал мне об эксперименте здесь, в Дэвисе, который продолжался тридцать лет. Несколько поколений биглей подвергались воздействию стронция-90 и радия-226, им были удалены голосовые связки, чтобы не было слышно их мучений. По его словам, занятые в эксперименте сотрудники в шутку именовали себя Клубом биглей.
Он говорил об автомобильных компаниях, которые, изучая аварийные характеристики машин, раз за разом наносили страшные тяжелейшие удары по головам насмерть перепуганных бабуинов в полном сознании. О фармацевтических компаниях, которые подвергали собак вивисекции, о лаборантах, оравших, чтобы те перестали валять дурака, когда псы жалобно скулили или сопротивлялись. О фармацевтических компаниях, которые втирали химические препараты в глаза пищащим кроликам и усыпляли их, если повреждения были необратимы, или же повторяли все заново, если кролики приходили в себя. О бойнях, где коровы были до такой степени напуганы, что у них обесцвечивалось мясо. О набитых до отказа клеточных батареях для кур-несушек, где, как годами повторял дядя Боб, выводили кур, которые не могли стоять, не то что ходить. О том, что в развлекательной индустрии бывают только детеныши шимпанзе, потому что с возрастом они становятся слишком сильными и ими трудно управлять. Этих малышей, которые должны бы висеть у матери на закорках, засовывали в отдельные клетки и били бейсбольными битами, чтобы потом на съемочной площадке те становились послушными от одного вида биты. И тогда в титрах можно было честно написать, что ни одно животное не пострадало во время съемок, ведь весь ужас случился еще до того, как фильм был запущен.
– Весь мир, – сказал Лоуэлл, – живет на топливе этих бесконечных безмерных страданий. Люди обо всем прекрасно знают, но их не смущает то, чего они не видят. Заставь их посмотреть, и они возмутятся увиденным, но возненавидят именно тебя, потому что ты заставил их посмотреть.
Они, говорил мой брат всякий раз, как заводил речь о людях. Не мы.
Несколько дней спустя я пересказала все эти вещи в выпускном эссе на тему “Религия и насилие”. Излить это на бумагу было сродни экзорцизму, попытке выгрузить из собственной головы в чью-то еще. Дело кончилось кабинетом доктора Сосы, под цветным, размером с плакат, отпечатком фотографии “Столпы творения” телескопа “Хаббл”. На противоположной стене красовалась цитата: “Каждый думает о том, чтобы изменить мир, но никто не думает о том, чтобы изменить себя”. Несомненно, кабинет доктора Сосы призван был вдохновлять.
Еще он запомнился мне праздничным убранством. Вдоль книжных полок были развешаны гирлянды рождественских лампочек, на столе стояли банки леденцов, которые нам предлагалось посасывать во время беседы.
– Я не хочу заваливать вас на экзамене, – сообщил доктор Соса, и в этом мы были исключительно на одной волне; я тоже этого не хотела.
Он сидел, развалившись в кресле, водрузив ноги на импровизированную подставку из стопки журналов. Одна рука, покоившаяся на животе, вздымалась и опускалась в такт дыханию. В другой он держал банку леденцов и время от времени взмахивал ею.
– Ваши предыдущие работы были хороши, а последняя… в ней много страсти. Вы затронули важные проблемы. – Доктор Соса резко выпрямился и опустил ноги на пол. – Но вы же понимаете, что не ответили собственно на вопросы задания? Даже близко не ответили.
Он подался вперед, чтобы мне пришлось посмотреть ему в глаза. Знал, что делает.
Но и я тоже. Зря, что ли, меня муштровали с пеленок? Я переняла его позу и не отвела взгляд.
– Я писала о жестокости. О сострадании. О Другом. Мне казалось, все это имеет отношение к теме. Томас Мор говорит, что жестокость людей друг к другу начинается с жестокости по отношению к животным.
Я упомянула это в эссе, так что доктор Соса уже вынес встречу с Томасом Мором. Но когда я наклонилась вперед, рождественские лампочки выскочили из-за его висков, словно раскаленные пылающие рога. И мои доводы немедленно померкли.
На самом деле, Томас Мор выступает не против жестокости к животным, а скорее призывает обращаться к кому-то, кто совершит жестокость за вас. Ему важно, чтобы утопийцы не замарали рук, что очень походит на то, как это дело поставлено у нас. Правда, я не уверена, что подобное решение проблемы так благотворно отразилось на нашей тонкой душевной организации, как он рассчитывал. Не думаю, что это сделало нас лучше. И Лоуэлл не думает. И Ферн тоже.
Хотя я ее не спрашивала. Хотя я теперь уже не знаю наверняка, что она думает.
Доктор Соса прочел вслух первый вопрос.
– “Секуляризация возникла прежде всего как путь к ограничению жестокости. Ваш комментарий”.
– Не впрямую, но связь прослеживается. Есть ли у животных душа? Классическая религиозная дилемма. Серьезнейшие последствия.
Доктора Сосу не так просто было сбить с панталыку. Второй вопрос: “Всякое проявление жестокости, претендующее на религиозные корни, есть искажение истинной природы религии. Ваш комментарий с конкретными отсылками к иудаизму, христианству или исламу”.
– А если я говорю, что наука для некоторых людей является своего рода религией?
– Я не соглашусь, – радостно возразил доктор Соса. – Когда наука превращается в религию, она перестает быть наукой.
Рождественские лампочки праздничными огоньками блеснули в его темных глазах; как всякий порядочный профессор, он обожал споры.
Вместо неуда он предложил прослушать курс еще раз, потому что я всю четверть была очень внимательна на занятиях, потому что честно явилась в кабинет и отстаивала свою тему. Я согласилась.
Мои отметки пришли сразу после Рождества.
– Ты вообще понимаешь, сколько мы платим за твой колледж? – спросил отец. – Как вкалываем, чтобы заработать эти деньги? А ты просто спускаешь их в унитаз.
Я занималась как проклятая, надменно сообщила я. Историей, экономикой, астрономией, философией. Я читала замечательные книги и много думала. В этом вроде как смысл обучения в колледже. Указала на то, что с людьми есть одна проблема (если бы только одна) – они полагают, будто все измеряется в долларах и центах.
С таким настроем и отметками Санта явно оставит меня без подарков.
– У меня нет слов, – сказала мама, что было полнейшей неправдой.
Но я забегаю вперед.
Вернемся в Дэвис, где из 309-й квартиры прямо под нами выехал мистер Бенсон. Я была мало знакома с мистером Бенсоном, мужчиной неопределенного возраста, что обычно означает между сорока и пятьюдесятью, который как-то при встрече отрекомендовался мне как единственный толстяк города Дэвиса. Он работал в книжном “Эвид ридер” и частенько пел в душе “Dancing Queen”[17] так, что нам наверху было слышно. Мне он нравился.
Последний месяц он провел в Грасс-Вэлли, ухаживая за матерью. Она умерла через сутки после Дня благодарения, судя по всему, оставив наследство, поскольку мистер Бенсон бросил работу, заплатил за квартиру и нанял контору по переезду упаковать его имущество. Сам он уже не возвращался. Все это я узнала от Эзры, который с грустью заметил, что мистер Бенсон оказался куда большим неряхой, чем можно было подумать.
Пока 309-ю квартиру убирали, красили, ремонтировали и застилали ковролином, Эзра разрешил Харлоу в ней пожить. Подозреваю, хозяин дома был не в курсе. Эзра очень переживал, что она попала на третий этаж вместе со всяким сбродом, но пребывал в полнейшем экстазе от того, что она в принципе очутилась в нашем доме. Он беспрестанно забегал туда – дел там было невпроворот.
Харлоу сносила тяготы ремонта, отсутствие мебели и, вероятно, навязчивое внимание Эзры, проводя добрую часть дня в нашей квартире. Тодд хмурился, но ведь это временно. Скоро мы все разъедемся на Рождество, а когда вернемся, уже заселится настоящий жилец. Надо полагать, заметила я Тодду, он не захочет получить квартиру с Харлоу в нагрузку. Но Тодд не был так уж уверен.
Я считала, что она так или иначе вернется к Реджу. Я не видела его с того утра в машине, и Харлоу о нем толком не заговаривала. Я даже не знала, кто с кем порвал.
Харлоу сидела у нас на диване, пила наше пиво и без умолку трещала о Лоуэлле. Он предупредил ее, что не вернется, но она не поверила. Как и все им сказанное, она изучала эти слова под микроскопом маниакальной одержимости. Я была его сестрой. Разумеется, он вернется, хотя бы ради меня.
Что он имел в виду, говоря, что нервничает в ее присутствии? А говоря, что у него ощущение, будто он знает ее всю жизнь? Разве эти вещи не противоречат друг другу? Что я об этом думаю?
Она хотела вызнать о нем все – каким он был в детстве, сколько у него было девушек, сколько из них – серьезно? Какая у него любимая группа? Верит ли он в Бога? Что он любит?
Я сказала, что он любил “Звездные войны”. Играл в покер на деньги.