Держал в комнате крыс, почти все были именованы по названиям сыров. Она была в восторге.
Я сказала, что у него за всю школу была только одна девушка, мормонка Китч с безумными глазами. Что он был разыгрывающим защитником в школьной баскетбольной команде, но кинул самую важную игру. С лучшим другом Марко воровал в супермаркете конфеты. Но я будто наркотой торговала – что ни скажи, все мало. Я теряла терпение. Мне вообще-то сочинения надо писать.
Ну а что он мне о ней говорил?
– Сказал, что рад, что мы – подруги. Сказал, что ты явно привязана ко мне.
– Так и есть! – Харлоу вся сияла. – А еще что?
Больше ничего, но так ответить было слишком жестоко. Равно как и дать напрасную надежду.
– Трэверс уехал, – твердо произнесла я, глядя в ее сияющее лицо.
Наверное, я говорила это себе в не меньшей степени, чем ей. Я полжизни провела в ожидании Лоуэлла, и теперь нам просто надо научиться жить без этого ожидания.
– Вот что. Его разыскивают. Из серии “их разыскивает полиция”. Ищет ФБР как террориста Фронта освобождения животных на территории Америки. Ты не можешь даже заикнуться о том, что он был здесь, или меня арестуют. Снова. Но уже по-настоящему.
До тех выходных я не видела его десять лет. И знать не знаю, какая у него на фиг любимая группа. Его даже звать не Трэверсом. Ты серьезно, серьезно, серьезно должна о нем забыть.
И опять я в своем репертуаре, не умею держать язык за зубами.
Потому как теперь замаячила натуральная “Касабланка”! Харлоу внезапно осознала, что всегда мечтала о человеке принципов. Человеке дела. Американском террористе.
Мечта каждой девушки, если под рукой нет вампира.
У Фронта освобождения животных нет органов управления, штаб-квартиры, списка членов. Он состоит из множества автономных ячеек. Настоящая головная боль для ФБР, поскольку один человек приводит максимум к другим двум-трем, и на этом цепочка обрывается. Лоуэлл привлек их внимание, потому что слишком много болтал – глупая ошибка новичков, которую он уже не повторял (и забавная, учитывая, сколько раз он говорил, что я не умею держать язык за зубами).
Вступить в ФОЖ может любой человек. Более того, любой, кто как-либо связан с освобождением животных, кто физическим образом противодействует эксплуатации и жестокому обращению с ними, автоматически становится членом Фронта на период совершения акции, как гласят принципы ФОЖ. ФОЖ не готов мириться с физическим насилием по отношению к любым животным, людям и т. д.
А вот уничтожение собственности как раз очень поощряется. Нанесение экономического ущерба тем, кто наживается на страданиях, декларируется как одна из целей. Равно как и необходимость максимальной огласки случаев жестокого обращения – нужно выводить на свет божий ужасы, творимые в секретных лабораториях. Вот почему некоторые штаты подумывают ввести законы, по которым несанкционированные съемки происходящего на агропромышленных фермах и бойнях будут считаться тяжким преступлением. Показывать людям то, что происходит на самом деле, вот-вот станет серьезным правонарушением.
Точно так же, как членства автоматически удостаиваются за проведенную акцию, без нее членство никоим образом невозможно. Нельзя вступить в ФОЖ, просто сочувствуя идеям. Нельзя вступить, расписывая, как вам невыносимы страдания животных. Необходимо что-то сделать.
В 2004 году Жак Деррида заявил, что перемены уже на подходе. Пытки разрушают не только тех, кого пытают, но и тех, кто пытает. Неслучайно один из видов пыток в Абу-Грейб пришел в армию прямиком с птицеперерабатывающей фабрики. Может, не так быстро, говорил Деррида, но со временем насилие, причиняемое животным, станет несовместимо с представлением людей о себе самих.
ФОЖ не слишком интересно, когда оно не быстро.
Да и с чего бы? Ведь этот ужас, весь этот ужас происходит прямо сейчас.
Харлоу чахла. Лицо опухло, глаза красные, губы искусанные, кожа бледная. Она перестала заходить к нам, два дня не таскала еду из нашего холодильника, что вполне могло означать, что она не ела. Эзра, обвязанный поясом с инструментами сильно ниже талии, устроил важное совещание на четвертом этаже – присутствовали он да я, – чтобы сообщить, что давеча обнаружил Харлоу вниз лицом на полу, на свежеположенном ковре 309-й квартиры. Может, она плакала, сказал он. Эзра был из тех мужчин, кого так расстраивают женские слезы, что ему бы лучше их вовсе не видеть.
Эзра винил Реджа. Несмотря на блаженную уверенность, что он держит руку на пульсе всего происходящего в доме и с жильцами, Эзра дрогнул. – Ты должна поговорить с ней, – заявил он мне. – Объясни ей, что любой конец – это новое начало. Ей надо услышать это от друга.
По его мнению, Редж мог быть скрытым гомосексуалистом или же пережил сексуальное насилие в детстве. Он католик? Если нет, то нет никакого оправдания такой жестокости, и Харлоу еще повезло, что она вовремя сбежала.
Эзра также сказал Харлоу, что в китайском закрыть дверь и открыть дверь обозначает один и тот же иероглиф. И лично он, Эзра, в трудную минуту находил большое утешение в этом наблюдении. Не знаю, откуда он это взял, как правило, большая часть его цитат была из “Криминального чтива”. Почти уверена, что это неправда.
Я сказала ему, что в китайском иероглиф для женщины – это мужчина на коленях, и вряд ли лекарство от разбитого сердца Харлоу кроется в древней мудрости Востока. Я не пошла с ней разговаривать. И часто думала, а что было бы, если б сходила.
Но я все еще злилась на нее. Я считала, у Харлоу нет права так сильно горевать, нет оснований претендовать на Лоуэлла. Она сколько вообще с ним пробыла? Четверть часа? Я любила его двадцать два года и почти все время ужасно по нему скучала. Харлоу должна бы обо мне печься, так я считала.
Иногда я задумываюсь: только я всю жизнь раз за разом повторяю одну и ту же ошибку или людям это вообще свойственно? У всех ли есть склонность к одному главному пороку?
Если оно так, то мой – ревность, и есть большой искус отнести эту прискорбную одержимость за счет характера. Но отец, будь он жив, конечно, не согласился бы. Кем я себя возомнила? Гамлетом? Современные психологические исследования говорят о том, что характер играет поразительно скромную роль в поведении человека. Мы просто остро реагируем на самые банальные перемены обстоятельств. В этом мы совершенно как лошади, только не такие одаренные.
А я вот не уверена. С годами я пришла к мысли, что реакции людей куда больше определяются тем, каковы они, чем тем, что мы им, собственно, сделали. Само собой, мне удобно так думать. Все, кто в школе так гадко себя со мной вел, они же попросту несчастные люди!
Значит, исследования не на моей стороне. Но будут и другие. Мы передумаем, и окажется, что я всю дорогу была права, пока не передумаем снова, и опять окажется, что я ошибалась.
А до тех пор оставим последнее слово за отцом и снимем с меня груз ответственности. И тогда есть вероятность, что близость выпускных сыграла большую роль, чем ревность. Было делом чести сдать хотя бы несколько предметов. К тому же надо мной висела курсовая. Не скажу, что дотянула с ней до последнего, но до сдачи оставалось всего ничего. Мне моя тема была интересна, что удивительно, потому что профессор велел нам определиться еще несколько недель назад, когда невозможно было предсказать, что будет интересно к моменту, когда начну писать. Я выбрала тему того, как теоретическое наличие зла в “Утопии” Томаса Мора выражалось в его собственной жизни и общественной деятельности. Это один из сюжетов, к которым имеет отношение все, что так или иначе проскакивает у нас в голове. В моем случае так можно сказать о большинстве тем.
И потом еще столько приходилось звонить по поводу чемодана. Женщина, отвечавшая за багаж в аэропорту Сакраменто, уже называла меня дорогушей, вот как мы сблизились.
Так что я задвинула Харлоу подальше – последнего человека, которого стоило задвинуть подальше. И вот за двадцать четыре часа до самолета в Индианаполис я укладывала вещи в спортивную сумку, позаимствованную у Тодда, напевала “Радость в мире”, обдумывала, что рассказать родителям о Лоуэлле и может ли новый дом тоже быть на прослушке, как и прежний, что приводило отца в бешенство – как будто мы подопытные крысы под постоянным наблюдением, вот на что идут наши налоги, говорил он, – и, возможно, стало истинной причиной нашего переезда. А заодно пыталась сообразить, как попросить новый велосипед на Рождество, поскольку потеряла свой в том наркотическом трипе. Так вот, пока я была всем этим занята, у двери нарисовался полицейский.
На этот раз не Арни. Полицейский не представился. У него было треугольное лицо, как у богомола, широкий рот, острый подбородок; он излучал неумолимое беспримесное зло. Вполне вежливо попросил пройти с ним, но я почуяла, что друзьями нам не стать. Он не представился, и меня это устраивало. Знать его имя мне ничуть не хотелось.
На этот раз я шла без наручников. Меня не посадили в камеру. Не отвели в кабинет подписать бумаги. Вместо этого оставили одну в комнате для допросов. В ней было почти пусто, только два неудобных пластиковых стула оранжевого цвета и стол, покрытый линолеумом. Дверь заперли. В комнате было холодно, и мне тоже.
Никто не приходил. На столе стоял графин с водой, но не было стаканов. Нечего почитать, даже какой-нибудь брошюрки о поведении на дороге или технике безопасности в обращении с оружием, или о том, какой трагической ошибкой вашей жизни станет употребление наркотиков. Я сидела и ждала. Я поднялась и прошлась. У меня есть привычка, которой я никогда не изменяла, в любом месте смотреть вверх, прикидывать, докуда смогу взобраться, докуда Ферн и Мэри могли бы залезть. Окон в комнате не было, а стены совсем голые. Никто из нас особо не преуспел бы.
Никто, похоже, не собирался нападать на меня с электрошокером, но меня пытались поставить на место. Было неожиданно осознать, что со мной это не пройдет. Я и сама не знала, где мое место. Тем более кто-то другой.