Вообще-то я не думаю, что кого-то сильно впечатлила вещь Первая. Как только в полиции связали меня с Лоуэллом, у них отпали все сомнения, кто же та самая сообщница. Мы все наверняка члены одной террористической ячейки, решили они, и, конечно, будем покрывать друг друга. Они уже какое-то время следили за нашим домом. И им очень не нравилась компания, проживающая на третьем этаже.
Вторая. Мать Тодда. Какой-то раздолбай разрешил Тодду сделать звонок перед допросом. Мать Тодда была в Сан-Франциско известным адвокатом по гражданским правам; наверное, стоило раньше об этом упомянуть. Представьте себе Уильяма Кунстлера, только не такого обаятельного. Представьте себе Уильяма Кунстлера в образе миниатюрной нисэи[18]. Она прилетела на вертолете и, пригрозив последствиями, вместе с Тоддом и Кимми великодушно помянула и меня тоже. Когда я наконец вышла, она поджидала меня в роскошной взятой напрокат машине, чтобы отвезти нас всех на ужин.
Третья. Харлоу. Не сама Харлоу – никто не знал, где она, а Тодд и Кимми, заявившие, что не сомневаются: женщина, которую ищет полиция, это Харлоу Филдинг. Полиция отправилась к Реджу, но Редж сказал, что ничего не знает, ничего не видел, ничего не слышал, но это очень в духе Харлоу – так обработать парня, что он из-за нее отправился за решетку.
На Розмари это не похоже, добавил Редж, что, конечно, очень мило с его стороны. Думаю даже, он и правда в это верил. Он же не знал, что из-за меня Ферн годы провела за решеткой.
Эзра тоже сказал полиции, что это Харлоу. Интересно, героем какого фильма он представлял себя в этот момент? “Хладнокровный Люк”? “Побег из Шоушенка?” “Эрнест идет в тюрьму”? Я поразилась, как быстро и легко он сдал Харлоу, но мне не приходило в голову, что сделал он это ради меня, как позже предположил Тодд. Я уж точно не нравилась Эзре больше, чем Харлоу. Но он был благородным парнем. И если это было в его силах, он бы не дал арестовать меня за то, чего я, как он знал, не совершала.
Четвертая. То, что в полиции не читали мое экзаменационное эссе о религии и насилии.
Мать Тодда повезла нас на ужин не в Дэвис, там не было ничего достаточно шикарного, а в старую часть Сакраменто, с мощеными улочками и деревянными тротуарами. Мы ели в ресторане “Файер-хаус”, где мать Тодда уговаривала меня взять лобстера, чтобы отметить счастливое спасение, но для этого надо было выбрать живого из аквариума, так что я отказалась. На тарелке он бы мне напоминал очень крупную мокрицу.
Она сказала, что я, конечно же, могу лететь домой на следующий день, хотя и обещала полиции не покидать города. Так я и сделала.
И сто раз ее поблагодарила.
– Не стоит, – ответила она. – Друг Тодда…
– Ты же поняла, что все это бред собачий? – поинтересовался Тодд позднее, и на секунду я решила, что бред собачий относился к нашей дружбе.
Но нет, Тодд просто имел в виду, что его мать любила давить своим авторитетом, а в чью пользу, ее ничуть не заботило. Я понимала, что в матери это могло быть не самой прекрасной чертой, но сегодня явно не тот случай. Я считала, есть время жаловаться на родителей, а есть время быть им благодарными, и не стоит смешивать одно с другим. И положила себе на ум не забывать об этом в собственной жизни, но, как оно всегда и бывает, забыла.
Спустя несколько недель я спросила Тодда, друзья ли мы.
– Рози! Мы дружим уже много лет, – сказал он, явно сильно задетый.
Большой черный автомобиль доставил нас домой и уплыл вместе с матерью Тодда в звездную ночь. Третий этаж уже гудел вовсю. Гремела оглушительная музыка; неизбежно пришлось бы вызывать полицию. Разодранные в мелкие клочки конспекты лекций, словно конфетти, падали во двор.
Рабочее кресло постигла та же судьба, оно лежало посреди тротуара, и колесики еще продолжали крутиться. Мы вошли в подъезд под градом наполненных водой презервативов. Вот что значит жить в плохо управляемом многоквартирном доме. Придется привыкать.
Мы сели за стол, островок печали в океане безудержного веселья. Выпили зюдверкского пива Тодда и покачали головой по поводу Эзры, который как-то собирался податься в ЦРУ, но не сумел в своей первой (по нашим сведениям) спецоперации освободить ни одной обезьяны. Никто не ввернул Ферн, и я поняла, что они по-прежнему не знают. Но они знали про Лоуэлла и не на шутку возбудились, что принимали в квартире такого опасного человека. Я тоже их впечатлила – целая отдельная тайная жизнь. Оказалось, копать не перекопать, кто бы мог подумать?!
Тодд извинился за то, что назвал Лоуэлла марионеткой в руках Харлоу, когда верно было ровно обратное.
– Скорее всего, твой брат ее завербовал, – сказал он. – И теперь она член ячейки.
Мне это в голову не приходило, и такое предположение совсем не радовало. В любом случае, маловероятно. Слишком убедительными были сердечные страдания Харлоу. Я не раз видела Харлоу в образе. Видела и без. Я знала разницу.
А потом мы все заново смотрели “Чудо на 34-й улице”, и Тодд с Кимми признались, что вообще-то большую его часть проспали и несколько других фильмов тоже, так что я сто раз могла прийти и уйти незамеченной.
“Чудо на 34-й улице” оказался очень проадвокатским фильмом. И совсем не таким милым по отношению к психологам.
Даже если Лоуэлл и не подбил Харлоу, все равно она сделала это из-за него. Мы и правда опасное семейство, но не в том смысле, как думает Тодд. Харлоу явно пыталась найти Лоуэлла по единственному доступному ей следу, по оставленным им маячкам. Интересно, чем это закончилось. Я бы против нее не ставила.
Вообще-то Харлоу не его типаж; ей просто нравилось изображать, что оно так. Если ей нужен Лоуэлл, придется спуститься на землю. Никаких театральных отделений и смотрите-все-на-меня фигни. Но мне подумалось, она бы смогла. Подумалось, что, быть может, они даже были бы счастливы вместе.
Той ночью, зайдя в свою комнату, я уловила легкий ванильный аромат духов Харлоу. Я направилась прямиком к небесно-голубому чемодану. Разумеется, мадам Дефарж в нем не было.
Часть шестая
Я вскоре понял, что для меня существуют две возможности: зоологический сад или варьете. Я не колебался ни секунды. Я сказал себе так:
“Надо приложить все силы, чтобы попасть в варьете, это единственный выход; зоологический сад – не что иное, как новая клетка. Попадешь в нее – и ты погиб”.
Впервые годы после Ферн мы взяли за правило куда-нибудь отправляться на Рождество. Дважды побывали в Йосемити, раз в Пуэрто-Вальярте, раз в Ванкувере. Как-то доехали аж до Лондона, где я впервые попробовала копченую рыбу, в другой раз – до Рима, где родители купили у Колизея маленькую камею с лицом девушки, потому что продавец сказал, что она на меня похожа и мы обе bellissima. А когда вернулись, профессор Ремак, преподававший немецкую литературу в Университете Индианы, но обладавший скрытыми талантами, вставил камею в кольцо, и я чувствовала себя bellissima всякий раз, как его надевала.
Мы не были религиозными, так что в этом смысле Рождество никогда не отмечали. А после Лоуэлла и вовсе перестали.
Когда я наконец прилетела в Блумингтон под невеселый конец 1996-го, о празднике напоминал лишь маленький куст розмарина в горшке, подстриженный в форме елки. Он стоял на столике у входной двери и благоухал на всю прихожую. Ни хвойных венков на доме, ни украшений на розмарине. Я решила отложить разговор о Лоуэлле на после Рождества. Вокруг ни намека на веселье, значит, день этот все еще слишком болезненный, и мама пока еще не окрепла.
В тот год не было снега. Двадцать пятого числа мы отправились в Индианаполис отужинать с бабушкой и дедушкой Куками. Трапеза как всегда была мокрой. Клеклое картофельное пюре, раскисшая зеленая фасоль. На тарелках высились горы еды, совершенно не распознаваемой под реками мясной подливки. Отец пил как сапожник.
Помнится, в тот год он поднимал бокал за регбистов индианаполисской “Колтс”, которых “Ассошиэйтед пресс” отобрало в Команду лучших игроков. Обычно Индианаполис такой чести не удостаивался. Папа пытался вовлечь в разговор и своего отца, но дедушка Джо прямо за столом заснул на полуслове, будто сраженный волшебным заклинанием. Теперь уже понятно, что наступал неумолимый Альцгеймер, но тогда мы этого еще не знали и лишь добродушно посмеивались.
У меня начались месячные, в животе тянуло, поэтому я пошла прилечь в комнате, где спала летом, когда мы остались без Ферн. Само собой, я не сказала, что истекаю кровью, но выразилась так уклончиво и благопристойно, что дедушка Джо вообще ничего не понял и бабушка Фредерика шепотом объяснила ему на ухо.
На стене по-прежнему висел постер с арлекином, но у кровати был новый каркас: четыре столбика и изголовье из кованого железа с узором из листьев плюща. Бабушка Фредерика была в процессе перехода от псевдокитайского стиля к бескомпромиссному провансу.
В этой комнате я провела долгие недели, думая, что я та самая сестра, изо рта которой сыпались змеи да жабы, та, которую бросили умирать в горе и одиночестве. В этой комнате я поняла, что Лоуэлл рассказал всем, что я законченная врунья, а поскольку Лоуэлл ни разу ни в чем не солгал, все поверили ему. В этой комнате я была злом, отравившим радость жизни Ферн.
Та история с Ферн и котенком была ужасна. Если я ее выдумала, мне и правда нет прощения.
Так все-таки выдумала?
Я отвернула к стене ночник и легла лицом к окну. В доме соседей через улицу рождественские огоньки сосульками стекали по карнизу, отбрасывая мягкий свет в мою комнату. Я думала об Эбби, девочке из общежития, рассказавшей как-то ночью о сестре, которая обвинила отца в надругательстве, а потом передумала и заявила, что ей это только приснилось.
– И вот эта чокнутая сестра берет и все на корню рушит, – отрезала Эбби. – Ненавижу ее.