Моим первым словом было “пока”. Я показала его в одиннадцать месяцев, сказала в тринадцать. Первым словом-жестом Ферн была “чашка”. Ей тогда было десять месяцев.
Я родилась в больнице Блумингтона, что совсем не примечательно. Ферн родилась в Африке, где и месяца не прошло, как ее мать убили и продали на еду.
Мама рассказывала:
“Мы несколько лет вели разговоры о том, чтобы взять на воспитание шимпанзе. Но как-то больше абстрактно. Я всегда говорила, что ни за что не соглашусь, чтобы шимпанзе отняли у матери. Всегда говорила: только если ей совсем некуда деться. Что, конечно, было крайне маловероятно. Я забеременела тобой, и обсуждения затихли.
И тут мы услышали о Ферн. Какие-то знакомые знакомых выкупили ее у браконьеров на рынке в Камеруне, подумав, вдруг мы захотим. Сказали, она была еле живая, совершенно изможденная, грязная, в следах от поноса и совсем завшивевшая. Они не верили, что она оправится, но не могли просто уехать, бросив ее там на произвол судьбы.
А если она все-таки выкарабкается, значит, крепкий орешек. Живучая. Адаптивная. Ровно то, что нам нужно.
Когда ты родилась, она еще была на карантине. Мы не могли рисковать, чтобы она занесла что-то в дом. Так что первый месяц ты была моим единственным младенцем. Ты была такой жизнерадостной. И спокойной – почти совсем не плакала. Но я начала сомневаться. Я и забыла, до чего это тяжко, бессонные ночи, бесконечные кормления. И уже подумывала отказаться от эксперимента, но что бы тогда сталось с Ферн? И каждый раз, как меня одолевали сомнения, мне обещали всю помощь мира. Целую ораву аспирантов.
Ферн появилась в городке очень ветреным днем. Совсем крошечная и насмерть перепуганная. Дверь с шумом захлопнулась на сквозняке, и она прыгнула из рук принесшего ее парня прямиком ко мне. Ну и все.
Она так крепко за меня цеплялась, что спустить на землю ее можно было, только методично отрывая палец за пальцем. Два года я ходила вся в синяках от ее рук и ног. Но так природой устроено – малыши-шимпанзе первые два года не отлипают от матери.
Она так крепко вцепилась в меня тогда на пороге, что, когда я опустила ее на пол, она протестующе замахала своими ручонками, и в какой-то момент они случайно столкнулись и склеились, словно магниты. Она не могла их разнять, стала кричать, пришлось твоему отцу расцепить их.
Первую неделю она почти все время спала. У нее была колыбелька, но уложить ее туда можно было только спящую. Она устраивалась, свернувшись у меня на коленях, положив голову на руку, и зевала так, что горло было видно, и я тоже начинала зевать. А потом глаза постепенно потухали, веки опускались, подрагивали с пару секунд и закрывались.
Она была вялой, ни к чему не проявляла интереса. Я всегда разговаривала с ней, если заставала не спящей, но она как будто и не замечала. Было тревожно, что она все-таки не вполне здорова. Или не слишком смышлена. Или так глубоко травмирована, что уже не оправится.
И все же именно в ту неделю она бесповоротно завладела моим сердцем. Такая кроха – и никогошеньки в целом мире. Такая запуганная и грустная. И совсем как ребенок. Совсем как ты, но уже столько натерпелась.
Я говорила твоему папе, что вас нельзя сравнивать, ведь к тебе мир был добр, а к ней – жесток. Но пути назад не было. Я уже любила вас обеих.
Я все что можно перечитала о шимпанзе, которых воспитывали в семьях, особенно книгу Кэтрин Хейс о Вики, и решила, что у нас получится. В конце Кэтрин пишет, что они собираются оставить Вики у себя. Пишет, что люди постоянно спрашивают, не пойдет ли потом Вики против них самих, а она открывает наутро газету и читает про мальчишку, который убил родителей прямо в постели. Все мы рискуем, говорит Кэтрин.
Да, Вики умерла, так и не став большой; настоящие испытания их не коснулись. Но ведь мы с твоим отцом тоже думали, правда думали, что Ферн всегда будет жить с нами. С началом школы твое участие в исследовании закончится, а мы продолжим работать с Ферн. Потом ты поступишь в колледж, и ты, и Лоуэлл, а она останется дома. Собственно, на это я и соглашалась.
Несколько лет назад я нашла в интернете цитату из отца Вики. Он жалуется на то, что ее вечно приводят как пример неудачного языкового эксперимента. Обреченного на провал, потому что они пытались научить ее именно разговаривать, на что шимпанзе, само собой, физически не способны. Как нам теперь уже известно.
Но мистер Хейс заметил, что самым важным и значимым в их исследовании был вывод, который все предпочли проигнорировать: язык – единственное, что отличало Вики от обычного человеческого ребенка”.
– Неудача всегда заметнее успеха, – сказала я.
– Боже, – ответила мама. – Какая безнадега. Если бы я в это верила, прямо здесь и сейчас хлебнула бы цикуты.
Разговор происходил вечером, когда мы, засидевшись за столом, допивали вино. Это был особый ужин по случаю выхода книжки. Аванс превзошел наши ожидания (но не соответствовал нашим потребностям). Пламя свечей колебалось на продуваемой сквозняками кухне, и мы ели из праздничных тарелок, которые уцелели после Ферн. Мама выглядела спокойной и не очень печальной.
Она сказала:
– Помню, читала где-то об одном ученом, который полагал, чтобы справиться с шимпанзе, стоило бы их уменьшить, как поступили, например, с таксами и пуделями.
Я не стала говорить, что читала об Илье Ивановиче Иванове, который в 1920-х годах совершил несколько попыток скрестить человека и шимпанзе, получить некого эфемерного челанзе. Он оплодотворял шимпанзе спермой человека, хотя изначально задумывал наоборот. Вот какие мечты делают нас людьми, мама. Передай-ка мне цикуты, когда выпьешь.
Мама сказала:
“Ферн просыпалась так уж просыпалась. Вертелась юлой. Врывалась вихрем. Носилась по дому маленьким Колоссом. Помнишь, папа прозвал ее Заводной Шкатулкой? Весь гам, и пестрота, и суета Жирного вторника прямо у нас на дому.
Когда ты немного подросла, вы стали слаженной парочкой. Она открывала шкафы, ты вываливала все кастрюли-сковородки до последней. Она на раз-два справлялась с любым защитным запором, но ей недоставало твоего упорства. Помнишь ее пунктик на шнурках? Мы без конца ходили-спотыкались, потому что Ферн втихаря развязывала шнурки на ботинках.
Она залезала в платяные шкафы, стягивала одежду с вешалок и сбрасывала ее тебе. Приносила тебе пососать монетки из моего кошелька. Открывала ящики и вручала тебе булавки и иголки, ножницы и ножи”.
– А вы не боялись за меня? Того, чем это все могло кончиться? – спросила я, подлив себе вина для храбрости, потому как не могла представить годный ответ на трезвую голову.
– Ну конечно! Я все время боялась. Но ты просто обожала Ферн. Ты была очень, очень счастливым ребенком.
– Да? Не помню.
– Правда-правда. Меня тревожило, как на тебе скажется эта жизнь с Ферн, но все же хотелось, чтобы у тебя был такой опыт.
Свечи отбрасывали на стены кухни кукольные тени. Вино было красным. Мама сделала глоток и отвернула чуть обвисшее лицо.
– Мне хотелось, чтобы у тебя была невероятная потрясающая жизнь.
Мама откопала видео из тех, что снимали аспиранты. Кассет было великое множество, поэтому у нас до сих пор стоит старый видеомагнитофон, а свои вы уже сто лет назад повыкидывали. Начинается оно с длинного кадра подъема по лестнице нашего дома. Под музыку из “Челюстей”. Распахивается дверь моей спальни, раздается громкий крик.
Камера переезжает на нас с Ферн. Мы валяемся рядышком на мягком пуфе в совершенно одинаковой позе, закинув руки за голову. Колени согнуты, нога на ногу – одна на полу, другая на весу. Картина полнейшего умиротворения.
В комнате жуткий разгром. Мы будто римляне посреди руин Карфагена; Мерри и Пиппин в Изенгарде. Газеты разодраны в клочья, одежда и игрушки разбросаны повсюду, растоптанная еда валяется на полу. Бутерброд с арахисовым маслом размазан по покрывалу, занавески исчирканы фломастерами. Аспиранты разгребают этот бардак вокруг наших скромных, весьма довольных жизнью персон. Пока они трудятся, в календаре на экране дни сменяют один другой.
Когда-нибудь можно будет залить это видео в книгу. Но пока мы использовали фотографии из маминых альбомов и пытались превратить список всего первого – первых шагов, первых зубов, первых слов и т. д. – во что-то вроде рассказа. Взяли фотографию Ферн в шляпе бабушки Донны. И ту, где она ногами подносит ко рту яблоко. И ту, где разглядывает свои зубы в зеркале.
В каждом дневнике была пачка портретов крупным планом – для изучения настроений. Мы составили из них пары, чтобы показать разницу в выражении эмоций у ребенка и шимпанзе. Вот я веселюсь, все зубы напоказ, а вот Ферн, губа надвинута на верхние зубы. Когда я плачу, все лицо скукоживается. Лоб наморщен, рот разинут; по щекам текут слезы. На фото плачущей Ферн рот тоже открыт, но голова запрокинута, глаза закрыты, лицо сухое.
Я не вижу большой разницы между снимками меня довольной и тем, что подписана “радостная”. С Ферн проще. На первой рот открыт, на второй – губы сложены трубочкой. На довольной лоб гладкий, на радостной – сморщенный.
Ферн оказывалась почти на всех моих фотографиях. Вот я на руках у бабушки Фредерики, и Ферн тут же, внизу, ухватилась за ее ногу. Я сижу на качелях, и Ферн свешивается с перекладины над моей головой. Вот мы прижимаемся к нашему терьеру, Тамаре Пресс, крепкая троица мелких домашних животных. Мы обе сжимаем в кулаках шерстку Тамары. Она кротко смотрит в камеру, будто ей вовсе не больно от всей силы нашей любви.
Вот мы с отцом у озера Лемон. Я спереди, в кенгуру, спина прижата к его груди, лицо сплющено ремешками. Ферн в рюкзаке, выглядывает из-за его плеча, волосы всклокочены, глаза ошалевшие.
Стихи в наших детских альбомах написаны рукой матери, но поэты были папиными любимыми – Кобаяси Исса и Эмили Дикинсон. Когда я впервые прочла их в дневниках еще тогда, зимой 1997 года в общежитии, мне подумалось, что при всем своем категоричном отрицании антропоморфизма, отец едва ли мог выбрать кого-то, кто набрал бы больше очков в тесте Лоуэлла на родство и сходство. Плюс дополнительные очки за букашек.