— Ну вот, вы знаете, и очень хорошо. Теперь слушайте меня, слушайте внимательно, я расскажу вам что-то такое, что вас, как главу района, обязательно поразят в самое сердце.
Торопясь, волнуясь, старушка принялась рассказывать о том, что пережила и видела она в этих краях в лихую пору немецкой оккупации.
В первый же день войны Сара Марковна проводила в военкомат младшего сына. Вскоре ушёл на фронт старший сын, оставив на попечение старикам свою жену Хану. Средний был кадровым военным и уже воевал где-то в Белоруссии.
Когда немецкие дивизии прорвались к Неману и Торопец был объявлен на осадном положении, старый Гершель отыскал в сарае ржавый заступ и, захватив с собой смену белья, ушёл в один из рабочих батальонов, строивших под городом оборонительные рубежи.
— Не беспокойся, Сара, главное — без паники. Дальше старой границы их не пустят, — говорил он, прощаясь. — Ну, а если какие-нибудь шальные прорвутся, их задержат на наших окопах. Ты знаешь, какие это будут окопы? Ого! — и он торжественно потряс ржавой лопатой перед заплаканным лицом жены.
Но немцы прорвались сквозь старую границу. Не удержали их в этих краях и новые оборонительные рубежи. И вот однажды поток беженцев, двигавшихся на восток по Торопецкому тракту, поток молчаливых, подавленных людей, гружённых скарбом грузовиков, подвод, гуртов пыльного, усталого скота, поток, несущий с запада, с оккупированных земель глухие слухи о бесчисленности сил наступающего врага, о его свирепости, смыл и семью торопецкого мужского портного.
Бросив всё добро, даже не заперев квартиры, Сара Марковна вышла ранним утром из родного города с дочерью Раей и невесткой Ханой. Они поддерживали старушку под руки и несли её узелок.
Это было в те дни, когда фашизм упивался своими победами. Берлинское радио непрерывно играло марши и каждый час передавало сводки о взятых деревнях и городах. Немецкие лётчики развлекались тем, что пикировали с поднебесья на живые реки, лившиеся по большим и малым дорогам на восток, в глубь страны. Они тренировались в бомбометании, целя в беженцев. Истребители с чёрными крестами на крыльях носились на бреющем полёте над головами беззащитных толп, поливая их огнём пулемётов и пушек.
При выходе из Торопца на мосту пуля такого истребителя убила Хану. Её труп вместе с другими отнесли в сторонку и положили у реки в тени прибрежной ивы.
Через день от бомбы немецкого пикировщика погибла Рая. На месте, где стояла девушка, осталась только глубокая дымящаяся воронка.
А Сара Марковна всё шла и шла, шла как-то механически, окаменев от горя, шла, ни о чём не думая, ничего не помня, кроме того, что нельзя отставать от этого людского потока, что нужно двигаться, двигаться на восток во что бы то ни стало.
Чьи-то добрые руки поднимали её, когда она без сил падала в горячую пыль дороги. Кто-то давал ей кусок хлеба или картофелину, и она, даже не поблагодарив, съедала это, не чувствуя ни голода, ни вкуса пищи. По ночам незнакомые голоса подзывали её к кострам, и она подходила, грелась у чужого огни, мать большой семьи, оставшаяся вдруг совершенно одна.
На четвёртые сутки она занемогла. Сойдя с дороги, она упала в пыльную траву, пахнущую дёгтем, бензином и конским потом. Она решила, что тут и умрёт, так как уже не в силах была двигаться. Мимо неё, стуча колёсами, тянулись телеги. Тоскливые, недоумевающие детские глаза смотрели из-за пыльных узлов. Роняли жёлтую пену усталые кони, скрипели колёса, печально мычал изнывающий от жары, задыхающийся в пыли скот.
У людей, шагавших за телегами, тащивших на плечах, кативших на велосипедах, в ручных тележках, в детских колясках узлы с остатками добра, были сухие, воспалённые, измученные, ничего не видящие глаза. Чёрные от зноя и пыли губы были плотно сжаты. Сара Марковна закрыла глаза. Она понимала, что у каждого из них — с избытком своего горя, чтобы думать ещё и о чужом. Она не просила о помощи. И всё-таки нашлись люди, которые на руках донесли её, больную, изнемогшую, до ближайшей деревни, до первой избы.
— Своего горя полон дом, а тут чужое несут, — услышала она чей-то неприветливый голос. — Своих полна изба, а тут на, пожалуйста… Да кладите, кладите, чего ж тут! Ох-хо-хо!
Кто сказал эти — слова, Сара Марковна не знала. У неё не было силы поднять тяжёлые, точно сросшиеся воспалённые веки.
Она очнулась только на другие сутки и с удивлением огляделась кругом, не понимая, где она, что с ней.
Лежала она на лавке в просторной крестьянской избе. Яркие лучи полуденного солнца врывались сквозь сероватую зелень стоявших на окнах гераней. Потрескивая, топилась печь. Мушиный рой надрывно гудел над столом, на котором лежали ложки, хлеб и дымила, остывая, миска со щами — к ней, должно быть, никто не притронулся.
Пожилая высокая костистая женщина, к подолу которой прижались трое ребят, со страхом смотрела из-за косяка на улицу: оттуда непрерывно неслись грохот и лязг, вой моторов и гортанные звуки чужой непонятной речи.
— Детушки вы мои, что же с нами будет-то, что ж будет-то? Как же мы теперь?.. — твердила женщина, глядя на улицу.
Ещё не отдавая себе отчёта в том, что же, собственно, случилось, Сара Марковна поняла: произошло что-то ужасное, и жалобно вскрикнула. Женщина посмотрела на неё теми же сухими, скорбными глазами, какими смотрели и беженцы.
— Ай очнулась? Эх, милая, лучше бы тебе… — женщина не договорила и опять уставилась в окно, откуда волнами, то напрягаясь до того, что дрожали стены и звенели стёкла, то удаляясь и утихая, выплескивался напряжённый вой и лязг. Помолчав, она добавила: — Немцы ж, немцы ж здесь.
Сара Марковна сбросила старое лоскутное одеяло, которым её укрыли, вскочила на нога, но зашаталась я оперлась о стену.
— Я пойду, мне нельзя здесь, я пойду, — сказала она.
Хозяйка посмотрела на неё своими суровыми, жёсткими глазами и только махнула рукой:
— Куда тебе! Лежи. Чему быть, того не миновать.
Мгновенно в памяти Сары Марковны всплыли страшные рассказы беженцев о диких расправах немцев над евреями. О том, как в маленьком городке Себеже евреев созвали в местную синагогу якобы на регистрацию, припёрли двери синагога брёвнами и зажгли старое деревянное здание. О том, как в городе Невеле семьи евреев загнали на узкую песчаную косу, глубоко вдававшуюся в озеро, и по косе той пустили танки, и как в тот день вода в озере, всегда славившаяся своей прозрачностью, стала бурой от крови.
Нет, она не имеет права навлекать беду на эту случайно приютившую её семью, не может, не должна здесь оставаться.
— Я пойду. Пустите, я пойду, — сказала она, вставая. — Мне смерть не страшна, я своё прожила, я своих вырастила, а у вас вон трое, я не хочу, чтобы из-за меня гибли другие…
— И вы знаете, что она мне на это сказала, эта колхозница, Екатерина Фёдоровна Евстигнеева? — рассказывала старушка председателю райсовета, вытирая концом шали слёзы, то и дело скатывавшиеся по её морщинистым щекам. — Я прошу вас записать к себе в книжечку её фамилию: Екатерина Фёдоровна Евстигнеева из колхоза «Будённый». Нет, вы только послушайте, что она мне на это сказала. Она сказала, что я старая дура, да, да, да, старая дура, ни больше, ни меньше, что я выжила из ума, если думаю, что она, колхозница, живого человека на растерзание зверюкам выбросит, чтобы самой шкуру спасти… Она сказала, что плохо, должно быть, меня советская власть воспитала, если я смею о ней так думать. И велела лежать и молчать и не соваться со своими глупостями. Вот она какая, Екатерина Фёдоровна! А ведь у неё не было мужи, и было трое детей, и фашисты были не где-нибудь в Германии: они ехали на своих танках по улице за окном, и мы с ней слышали, как они хохочут у колодца, где они поили свои проклятые машины. Но то ещё не всё. Вы голова района, вы должны знать своих людей, и вы имейте терпение, прослушайте до конца, что было дальше.
По настоянию хозяйки дома, куда случайно занесли её беженцы, Сара Марковна осталась в колхозе «Будённый», который приказом фельдкоменданта, в чьём ведении находились сёла, лежавшие при трактах, был объявлен распущенным…
Хозяйка дала ей старое, трёпаное крестьянское платье, уложила её на печке, а потом, посоветовавшись с соседками, придумала такую хитрость: немецким солдатам из комендатуры, которые наезжали рыскать по хатам и по крестьянским сундукам, разъяснялось, что на печке лежит больная сыпным тифом. Мнительные немцы, очень боявшиеся заразы, не только оставили старушку в покое, но и вообще стали обходить избу Евстигнеевой.
Так прожила Сара Марковна до зимы, не выходя из избы. Когда в дни метелей немцы, совершенно не заботясь об оставшихся в домах детях, выгоняли всё население на расчистку дорог, колхозницы сносили в хату Евстигнеевой своих малышей, а Сара Марковна нянчила их до возвращения родителей. Женщины понемногу привыкли, даже привязались к ней и вместе с детьми, чтобы не упоминать её имени, точно по уговору, стали называть её «мамаша».
Но вот на воротах пожарного сарая появилось стандартное объявление немецкого командования о том, что все евреи должны немедленно пройти регистрацию в ближайшей комендатуре. Тем, у кого евреи проживали, а также тем, кто знал, где они живут, приказывалось в суточный срок донести об этом туда же. В случае невыполнения этого приказа тем и другим угрожал расстрел.
Узнав о приказе, Сара Марковна решила итти на регистрацию. Не сказавшись на этот раз хозяйке, она оделась, собрала свои вещички, но у порога наткнулась на колхозниц, с лопатами и мотыгами возвращавшихся с торопи.
— Это куда же? — спросила Екатерина Евстигнеева, осматривая свою гостью с ног до головы.
Сара Марковна молча опустила глаза. Тогда кто-то из женщин догадался:
— Неужто на регистрацию? Дак, бабоньки, милые, что ж она сама голову в петлю суёт? Нешто не знаешь, как они с вашим людом в Торопце-то обошлись?
— Знаю, всё знаю! — закричала Сара Марковна. — Пустите меня, я не хочу, чтобы из-за меня пропадали добрые люди.
— И вы знаете, что они мне ответили, эти самые женщины? — спросила старушка, вставая с кресла и взволнованно глядя в усталые глаза председателя, в которых затеплились теперь весёлые искорки. — Они сказали мне, что я сумасшедшая, они сказали мне, что я хочу осрамить их колхоз, они сказали, что ежели они со страху дадут этим живодёрам надо мной надругаться, им нельзя будет друг другу в глаза смотреть. И тут подо