лись с людьми Малика, не давая им подняться из окопов, прижимая их к земле, немцы перешли речку выше по течению. Обнаружилось это внезапно. Послышался за спиной лязг гусениц, и Малик увидел танк. Танк незнакомых ещё очертаний, с белым крестом, грузно колыхаясь, поплёвывая на ходу снарядами, брёл через поле, проламываясь, сквозь кусты ольшаника и, явно стремясь зайти в тыл позиций взвода. Его стальной тушей прикрывались автоматчики. Часть их сидела на броне, часть, стреляя, бежала позади танка.
— Танк справа, приготовить гранаты! По пехоте частый отсечный огонь! — едва успел скомандовать Малик, мучительно старавшийся вспомнить, что в таких случаях полагалось делать по боевому уставу пехоты.
Он взял винтовку из рук убитого красноармейца, и сам по ходу сообщения, пригибаясь к земле, побежал туда, куда шёл танк.
Но прежде чем слова команды были переданы по цепи, бойцы на правом фланге уже сами завязали перестрелку. Танк дошёл до переднего окопа; остановился и неуклюже завертелся над ним, стараясь, очевидно, раздавить людей, сидевших в узкой земляной щели. Это был тяжёлый танк. Бронебойщики ударили по нему, но снаряды их с острым, пронзительным визгом отскакивали от стального панциря, высекая снопы искр. Немецкие автоматчики стремились проскочить в глубь позиций. На мгновение Малику показалось, что дело безнадёжно, что стальная махина неуязвима и что ничто уже не может спасти положение. Он даже расстегнул кобуру пистолета. Что же, он готов с честью умереть, сражаясь, как надлежит советскому человеку! Но в следующую минуту он навсегда убедился, что на войне не бывает безвыходных положений.
Из головного окопа, того самого, на котором, скрежеща гусеницами и чадя синим дымом, вертелся тяжёлый танк, на миг высунулся по пояс парторг роты Василий Кондратьевич Шашко.
Это было только мгновение. Но Малик видел, как он, крича что-то, взмахнул рукой. Раздался взрыв. Тяжёлая машина вскинулась на столбе шин и земли, остановилась, — потом, повреждённая, но ещё страшная своим огнём, — дёрнулась вперёд. Тогда из раздавленного окопа ещё раз поднялась уже окровавленная голова Шашко. Он снова взмахнул рукой. Откуда-то из-за танка рванулся в небо чёрный столб. Взрыв встряхнул землю, и вдруг стальная машина вспыхнула, вспыхнула буйно, клочковатым, чадным пламенем, точно отлита она была из целлулоида, а не из стали.
— За товарища нашего, за парторга нашего, за Василия Шашко! По пехоте огонь! — крикнул Малик, снова и снова нажимая спусковой крючок своей винтовки.
Он стрелял, меняя обоймы и обливаясь потом до тех пор, пока немецкие автоматчики, зацепившиеся было за передние окопы, не побежали прочь. Тогда Малик, позабыв об опасности, выскочил из окопа. Он не видел разрывов, не слышал злого чириканья пуль, ничего не слышал. Он поднял над головой винтовку, потрясая ею, и вдохновенно кричал:
— По отступающим! За Шашко! За Василия Кондратьевича! Огонь! Огонь! Огонь!
Его вдохновенно передалось бойцам, они забыли усталость, страх и открыли такой огонь, как будто это были не остатки измученного, поредевшего взвода, а целая свежая рота.
Ещё сутки продержался взвод Малика в окружении. Немцы, развивая успех, уходили от речки всё дальше и дальше, выставив против горстки упорствующих людей небольшие заслоны. Солдаты доели сухари, курили древесный мох, достреливали последние обоймы. Во взводе осталось всего двадцать два бойца, а линия фронта отодвинулась на восток уже так, что звуки артиллерийской канонады едва доносились оттуда, как шум далеко идущего поезда. Держать позицию становилось бесцельным. Малик решил прорвать кольцо заслона и пробиваться к своей дивизий.
Ночью похоронили убитых, забрали их оружие и партийные билеты. Когда под утро морозный туман закутал неубранные, помятые войной поля, солдаты по одному ползком выскользнули из вражеского кольца, точно растаяв в промозглом воздухе.
Вошли в лес, выстроились, сделали перекличку. Малик объявил, что будет пробиваться к своей дивизий, скомандовал: «Вперёд!» — и люди пошли на звук далёкой канонады.
…..Три дня лесами, болотами, без дорог, ориентируясь по компасу и грому далёких пушек; вёл Малик свой взвод. Голодные люди, у которых четвёртые сутки не было во рту и крошки, двигались, сохраняя боевой порядок, выбросив вперёд разведку, выставив на фланги дозоры. Несли и катили пулемёты. На плащпалатках, прикреплённых к палкам, по очереди несли раненых. И к этому маленькому отряду, в котором командир суровой рукой сохранял дисциплину, как железные опилки к куску намагниченной стали, стягивались и приставали бойцы и командиры отступивших частей, в одиночку выходившие из окружения.
На третий день пути в отряде Малика было уже сто восемьдесят семь бойцов при двенадцати станковых и двадцати ручных пулемётах, с достаточным количеством боеприпасов, но без куска хлеба и без крошки табаку.
Теперь главным врагом становился голод. Итти с каждым маршем было всё труднее. Людей шатало, они еле плелись, и колонна растягивалась по лесу длинным жидким хвостом. На привалах бойцы бросались на мёрзлую землю, и стоило огромных трудов поднять их потом. Всё громче и чаще стали раздаваться голоса, что всем вместе, такой массой, не выбраться, что лучше рассыпаться и выбираться по одиночке на свой страх и риск, что надо оставить раненых где-нибудь в деревне и избавиться хотя бы от пулемётов, предварительно их испортив. Кое-кто, обессилев, стал потихоньку бросать оружие.
Малик скомандовал большой привал. В овраге созвал он коммунистов и комсомольцев. Он сообщил им своё решение: любыми средствами, не останавливаясь ни перед чем, сохранить отряд, непрерывно итти вперёд. Сильные по очереди должны вести ослабевших, нести их оружие, раненых тащить на руках. Коммунисты и комсомольцы обязаны подавать в этом пример. Паникёров и дезорганизаторов обещал расстреливать на месте. Штатский человек был ещё силён в нём. Своё решение он поставил на голосование. Все руки поднялись «за». Тогда Малик приказал коммунистам и комсомольцам к утру накипятить в котелках воды, отмыть походную грязь и копоть костров, побриться, привести в порядок одежду, оружие.
На рассвете на лесной поляне, у стены сизых елей, был выстроен весь отряд. Малик скомандовал: смирно! Солдаты вытянулись и застыли. Но что это были за солдаты! В шинелях и пилотках, разорванных и прожжённых в дни лесных скитаний, с заросшими, закопчёнными у костров лицами, на которых из потемневших впадин лихорадочно сверкали глубоко запавшие глаза, они еле стояли на ногах. У некоторых заметно подгибались колени, и они стояли, пошатываясь, опираясь локтями о соседей. Но в этих измученных, усталых шеренгах своей энергией, своим подтянутым видом, умытыми, бритыми лицами выделялись сегодня коммунисты и комсомольцы, и среди них гигант Коваленко, ухитрившийся даже где-то разжиться ваксой и начистить свои кирзовые сапоги. Взгляд Малика на мгновение задержался на его больших, обутых в матово сверкавшие сапоги ногах, твёрдо стоящих на снегу, и ему стало вдруг весело.
— Мне сказали, что некоторые из вас думают, что надо отряд распустить и выбираться по одиночке. Может быть, верно, разойдёмся? — сказал Малик, обводя усталые лица бойцов взглядом чёрных, узких, красивых глаз.
Солдаты смотрели на него удивлённо, недоуменно, насторожённо. Но на нескольких лицах он увидел сочувственное выражение, кое-кто подтверждающе кивнул головой, а один из вновь приставших к отряду бойцов, совершенно заросший, в крестьянском треухе вместо пилотки, что-то радостно зашептал соседям.
— Говорите громче, ну? — приказал Малик.
— Я говорю: верно, лучше бы рассыпаться. Разве такой оравой фронт незаметно перейдёшь?.. А по одиночке, говорю, верно, легче.
По рядам прошёл шумок. Малик понял, что этот маленький, совершенно потерявший военный облик за долгие дни скитаний по лесам солдат сказал то, что думали некоторые из тех, кто недавно пристал к отряду. Он стоял, зябко поёживаясь, и тихонько притопывал о землю разбитыми сапогами, на которых рыжела ещё давняя грязь. Потом взгляд Малика снова притянули к себе матово сверкавшие сапоги сержанта Коваленко, его большие ноги, покойно и прочно стоявшие на снегу. Он заметил метлу, валявшуюся возле. Должно быть, бойцы вчера разметали ею снег вокруг костров.
И тут, думая о том, как ответить этому маленькому, измотанному днями скитаний, дрожащему от холода бойцу, недавний фольклорист вспомнил старую сказку, существующую у всех народов. Он поднял эту метлу, вырвал из неё прут и, протянув его маленькому бойцу, приказал переломить. Тот удивлённо глянул на командира: дескать, не рехнулся ли человек от голода, однако подчинился и легко сломал прут. Малик дал ему метлу:
— Ломай!
Метла гнулась, но не поддавалась.
— Ну, ну, ещё! — командовал Малик; хриплый смех измученных людей слышался со всех сторон. — Нажимай, нажимай, не жалей сил!
— Нажми! Наддай! Что, не важит? — кричали со всех сторон бойцы и поглядывали на командира, начиная понимать, к чему он клонит.
— Так вот и мы: пока, вместе, пока у нас дисциплина, никакой враг нас не сломает, — пояснил Малик. И сурово добавил: — Первого же отбившегося от отряда расстреляю собственной рукой. Понятно? Стро-о-ойсь!
Вечером высланная разведка донесла, что на пути справа целая, не сожжённая, но занятая немцами деревня. Посланный в разведку сержант Коваленко пропадал до темноты и, вернувшись, доложил, что в деревне, по всей видимости, расположился какой-то тыловой интендантский пункт — крупные склады, на улице много проводов, что хотя укрепления и не отрыты, деревня сильно охраняется, караулы выставлены во всех направлениях, однако они довольно беспечны и больше греются у костров, пробраться мимо них можно. В заключение рапорта сержант вынул из кармана бутылку молока, краюху хлеба и протянул командиру:
— Откушайте, вам достал. Женщины на дорогу снабдили. Ох, и ждут же нас!
— Отдай раненым, — сказал Малик, склоняясь над картой и делая вид, что пища его мало интересует, хотя от кислого хлебного духа у него потянулась во рту слюна и закружило голову.