Последнюю фразу-клич подхватили стоявшие позади главаря боевики. Только кричали по-своему, потрясая оружием над головами. Наоравшись вволю, они неохотно принялись отталкивать с дороги камни и мешки с песком, освобождая проезд.
Все это время я сидел на сидении «ГАЗа», истекая потом, как в бане, держа палец на спусковом крючке и стараясь смотреть сразу во всех направлениях. Орава местных, не боевики, а просто всякий сброд, обступили наши машины плотным кольцом, держась, впрочем, на почтительном расстоянии. И все равно, находиться в окружении этих смуглых, грязных, искаженных нескрываемой ненавистью лиц и под немигающими взглядами расширенных зрачков было все равно, что в озере, полном пираний. Вроде умом и понимаешь, что они не нападут, пока не почуют вкус и запах крови в воде, и в то же время осознаешь, что для этого достаточно крошечной царапинки… Они пялились на нас, что-то бормотали, сплевывали и показывали на нас пальцами, снова бормоча по-своему. Мне стоило немалых усилий делать безразличный вид, словно меня это ничуть не беспокоит.
– Спасибо, – кивнул Шемякин, стараясь не выдавать радостного волнения.
– Но сперва мы проверим, что и кого вы везете! – остудил радость майора голос главаря, – Пусть все выходят из машин и сложат оружие.
Он сделал знак рукой, и трое или четверо боевиков направились к нашим машинам.
– В этом нет никакой необходимости, – твердо сказал Шемякин, положив руку на кобуру с пистолетом.
Несколько секунд длилось молчаливое противостояние. Наш майор и главарь боевиков сверлили друг друга взглядами; хладнокровный и уверенный с одной стороны, полный ненависти, но с примесью страха – с другой.
– А, к дьяволу этих… – боевик вставил какое-то заковыристое словечко на своем языке и сплюнул, – Пусть уезжают!
Не успел я перевести дыхание, как что-то заставило всколыхнуться придвинувшуюся к нашим машинам гурьбу местных. Я скорее ощутил это напряженными до предела нервами, чем увидел или услышал. Инстинктивно оглянувшись, я успел заметить мелькнувшую над бортом микроавтобуса рыжую шевелюру и испуганное лицо одной из женщин. Длинноволосый американец, кажется, пытался пригнуть или заслонить ее голову, но было поздно. Толпа разразилась воплями. Ну все, пиши пропало…
Последующие события заняли гораздо меньше времени, чем требуется для того, чтобы о них рассказать. Не помню, кто выстрелил первым, и это не так уж важно, потому что через секунду-другую стреляли все, у кого было оружие. Майор Шемякин успел выхватить пистолет и уложить двоих из боевиков, что ринулись мимо него к машинам, прежде чем его изрешетили автоматными очередями.
Саша Абрамцев надавил на газ и вырулил на обочину, а я, выставив ствол автомата в окно, ловил в прицел красные повязки боевиков и жал на спуск. Позади грохотали «калашниковы», значит, ребята во втором «газике» и микроавтобусе тоже приняли бой. Невооруженные туземцы с воплями отхлынули от машин, но далеко не разбежались. Спереди в нас летели пули, с боков и сзади – камни и проклятия.
Мы могли бы прорваться, не будь с нами этого чертова микроавтобуса и его пассажиров. Колеса микроавтобуса забуксовали, едва он свернул с дороги на неровную глинистую обочину. У меня, как и остальных бойцов, даже мысли не мелькнуло, что можно оставить автобус, бросить Серегу, Тимура, трех женщин и еще двоих мужчин, и спасти свою шкуру. «ГАЗы» остановились, мы высыпали наружу и стали помогать пассажирам автобуса вылезти и укрыться за его корпусом. Женщины держались неплохо, во всяком случае без истерик и обмороков. Толстый профессор и переводчик тоже не паниковали. У американца даже в такую минуту с лица не сходила улыбка, а двигался он быстро и ловко, будто ему уже доводилось бывать под обстрелом.
Стрельба к этому времени чуть поутихла, потому что боевики, потеряв нескольких человек, попрятались за своими пикапами или в близлежащих зданиях, лишь время от времени высовываясь и посылая в нас короткие очереди. Мы старались беречь патроны, но вынуждены были отстреливаться, чтобы не позволить противнику перехватить инициативу.
Окинув взглядом нашу группу, сгрудившуюся под прикрытием микроавтобуса, я недосчитался одного из охранников дипмиссии. Он неподвижно лежал возле «ГАЗа». Минус двое. Нас оставалось тринадцать, но лишь восемь с оружием. И только пятеро настоящих бойцов.
– Вот вляпались-то, – прокомментировал кто-то, добавив еще фразу матом.
– Принимаю командование! – хрипло выдохнул Артем Прилепко.
Никто не стал возражать. Даже военные советники, формально старшие по званию.
– Вот что, оставаться тут нельзя! – констатировал очевидное новый командир, – К аэродрому не прорваться, даже на машинах. Нужно укрыться в каком-нибудь здании. Отступаем назад, в город.
– Назад через эту толпу? – спросил советник Еремеев, – Это самоубийство! Ты хоть понимаешь, что несешь?
– Самоубийство – стоять здесь и ждать, пока нас перестреляют. У нас выбора нет, понимаете? Все, выдвигаемся. Либо вы с нами, либо… как хотите!
– Только не бросайте нас! Мы на все согласны, только не бросайте! – выкрикнула румяная врачиха.
Я хотел было сказать рыжей пару ласковых слов насчет тупого бабьего любопытства, навлекшего беду на всех нас, но счел момент неподходящим. После скажу, если доживем. Еремеев тоже промолчал.
Выдвинулись по правилам. По углам «коробочки» встали автоматчики. Двое советников и последний кэгэбэшник, вооруженные пистолетами, по мере возможностей заполнили промежутки. В центре, разумеется, женщины и безоружные гражданские.
– Не стреляйте без крайней необходимости, – напомнил нам Прилепко, – Патронов мало.
Выйдя из-за укрытия, мы быстрым шагом двинулись к ближайшим строениям. Из толпы в нас летели камни, но мы старались не обращать на это внимания, даже когда одна из женщин вскрикнула от удара камнем по спине.
Боевики, видя, что мы отступаем, осмелели, и вокруг нас вновь засвистели пули. Большая часть из них поднимали фонтанчики пыли с земли или оставляли выщерблины на стенах зданий, до которых было уже рукой подать. Но одна царапнула мне плечо, а другая, спустя секунду, свалила на землю майора Болотникова. Еремеев и Демьянов бросились к раненому, помогли ему приподняться и затащили в узкий переулок, или, скорее, просвет между домами, где уже укрылись остальные.
Я наскоро осмотрел и ощупал свою царапину, убедившись, что она не опасна. Но Болотников получил дыру в спине, откуда хлестала кровь вперемешку с пузырьками воздуха из легких. Удивительно, что он еще не потерял сознание и мог говорить.
– Пистолет! – выкрикнул он, вцепившись в рукав своего старшего коллеги, – Дайте пистолет… и уходите. Задержу их… сколько смогу!
Еремеев, помедлив секунду, протянул майору свой пистолет и помог раненому сесть, привалившись спиной к стене. После этого мы отправились дальше. Спустя минуту или даже меньше позади раздались хлопки пистолетных выстрелов. Пять или шесть один за другим, и, с небольшой задержкой, последний. Никто не проронил ни слова, было слышно лишь тяжелое дыхание мужчин и как всхлипывали женщины.
Минус три.
Мы бежали по узкому и грязному лабиринту между строениями, стараясь держаться на задворках, подальше от крупных улиц. Здесь, на окраине города, дома представляли собой одно-двухэтажные халупы, дощатые стены которых пробивались автоматной пулей насквозь. Нужен был бетон или хотя бы кирпич. Жители этих халуп при виде нас или запирались внутри, или бросались наутек, чтобы через минуту присоединиться к преследователям.
У меня не возникало ни сомнения, ни надежды, что преследователи потеряют наш след. Да, они не видели нас и не могли прицельно стрелять, но все время знали, где мы находимся. Вокруг нашей группы то сжималось, то распускалось кольцо туземцев, обменивающихся резкими криками.
Наконец, мы наткнулись на более-менее прочное и большое каменное здание. Это был магазин, безлюдный и разграбленный, но мы не за покупками пришли. Фасад здания, конечно, выходил на улицу, и с той стороны разбитая витрина не обеспечивала никакой защиты, но внутри была кирпичная перегородка, отделяющая торговый зал от складских и служебных помещений – за ней мы и расположились. Одна дверь, через которую мы проникли в магазин, выходила на задний двор, заставленный мусорными контейнерами и пустыми деревянными ящиками. Эта прочная железная дверь запиралась изнутри на засов, но до поры до времени мы оставили ее открытой. Другая дверь, обычная, филенчатая, вела в торговый зал, где между опрокинутых полок пол был усеян остатками разбросанных и раздавленных товаров.
Тут женщины дали волю слезам. А я заметил, что нас стало еще на одного меньше – пропал патлатый переводчик. Когда и где его подстрелили я не мог вспомнить. Ну и черт с ним, он мне с самого начала не понравился. Да и какой он, к черту, переводчик? Впрочем, на агента ЦРУ или дипломата он походил еще меньше.
Минус четыре.
– Все целы? – спросил Прилепко.
Обошлось без серьезных ранений, не считая царапин, вроде как у меня, ссадин и ушибов. Женщины и профессор Лебедев в изнеможении опустились на скамью вдоль стены. Старик все никак не мог отдышаться после пробежки и держался за сердце. Демьянов занял позицию у выхода на задний двор, Абрамцев у двери, выходящей в зал. Оттуда, через разбитую витрину и дверной проем главного входа, виднелась и простреливалась небольшая парковка перед входом в магазин. К черному же входу можно было прокрасться лишь поодиночке или вереницей, как пробирались мы. Это место годилось для обороны.
– Что теперь? – спросил полковник Еремеев.
– А что теперь? Ждем…
Вы спросите – почему мы не вызвали помощь по рации? Была у нас рация в одной из машин, но закрепленная на приборной панели. Слишком громоздкая, чтобы таскать с собой. Последний сеанс связи состоялся после того, как мы взяли пассажиров и направились вон из города. Но как только «газики» оказались в руках бунтарей, связь с нашими войсками, удерживающими аэродром, была потер