реубеждают моего собеседника в том, что его работа — сплошное унижение. Он с удовольствием вспоминает тот номер журнала "MONEY" ("Деньги"), где приводилась статистика, как ньюйоркцы оценивают социальный уровень тех или иных профессий. Таксист в том списке стоял на предпоследнем месте. Ниже значились лишь уборщики мусора. Продолжая твердить об отвращении к своей профессии, мой собеседник договорился до того, что ему стыдно отвозить маленького сына в школу на своей жёлтой машине; не хочет, чтобы учителя знали, что у ребёнка папа таксист.
Ежедневное 12-14-часовое сидение за баранкой полностью исключает для Константина возможность бывать в театрах, на концертах и даже в гостях. Но одно приятное занятие в служебные часы он для себя всё-таки оставил. В ожидании пассажиров, стоя возле гостиниц или на перекрёстках, он постоянно читает книги, журналы и газеты. Его любимая тема — экономика Америки, любимый журнал — MONEY. Каких-либо практических целей таксист-читатель в связи с такого рода самопросвещением не ставит, но и по радио и по телевидению предпочитает прежде всего экономические передачи. Старая российская школа в душе кандидата экономических наук что-то всё-таки оставила.
…Я не вместил в этот очерк и половины тех сердитых эпитетов, которыми мой земляк наградил свою профессию и самого себя, как таксиста. "Мне стыдно того, чем я занимаюсь", — сказал он в заключение. "Вы имеете ввиду обман пассажиров?" — спросил я. "О, это мелочи! Позорна, унизительна сама профессия. Человек за баранкой — неизбежно деградирующая личность." Я поблагодарил Константина за откровенность и спросил, нет ли у него каких-либо пожеланий по поводу будущего очерка о нём. "Только одно, — последовал ответ, — замените моё имя и фамилию.” Я не стал спорить. Заменил.
2. Глазами врача…
Моими собеседниками в последние недели чаще всего оказывались врачи. Я побеседовал с двумя хирургами, терапевтом, специалистом по сердечно-сосудистым заболеваниям, с зубным врачом и даже педиатром. Нет, нет, я не обращался к ним с жалобами. Со здоровьем у меня всё в порядке. Я искал медиков, в прошлом российских, а ныне американских, чтобы услышать их мнение о профессиональных проблемах, которые возникали у них ТАМ и продолжают беспокоить ЗДЕСЬ. Я спрашивал, как их учили на родине, легко ли было подтвердить свой диплом в Штатах. Хотелось также узнать, как ведут себя на приёме американцы и россияне. Были и другие вопросы, опять-таки не относящиеся к лекарствам и методам лечения, но открывающие каждодневные служебные ситуации человека в белом халате. Удалось сыскать шесть добрых людей, согласных потратить время на беседу с журналистом. Передо мной прошли врачи, прожившие в Соединённых штатах от пяти до двадцати лет, мужчины, женщины, молодые и не очень. Люди попались разные, но при всём том группа эта четко делилась на две категории. Часть врачей говорила о тяготах жизни резко, с раздражением, другие вспоминали профессиональные трудности снисходительно и даже с дружелюбной улыбкой. Эти два четко выявленные характера побудили меня записать наши беседы как разговор не с шестью, а с ДВУМЯ медиками: С Доктором А (оптимистом) и Доктором Б (скептиком). Вот как выглядел этот диалог.
Марк Поповский: Вы получили высшее медицинское образование в бывшем Советском союзе. Как вы считаете, хорошо ли готовили врачей у нас на родине?
Доктор Б. (скептик): До конца понять, как нас учили, удалось лишь добравшись до Америки и сравнив здешнее образование с тамошним. Разумеется, были в каждом институте хорошие и слабые преподаватели. Но окончательная подготовленность выпускника мединститута зависела не только от одарённости лекторов, но и от качества институтских учебников. Их не переиздавали порой по двадцать лет. Теперь я вижу, насколько содержание этих учебников отставало от уровня мировой науки. Это не было случайностью. Даже самые талантливые медики и биологи СССР были лишены свободного контакта со своими западными коллегами, они не знали, чем дышит их наука сегодня. В конце шестидесятых — начале семидесятых нам в институте не преподавали такие науки, как генетика, иммунология и ряд других. Их к этому времени вроде бы уже поносить перестали, но и преподавать не начали. Зато не менее трети нашего учебного времени транжирилось на постижение марксизма-ленинизма и другой политической болтовни.
Доктор А: Вынужден перебить вас, коллега, и напомнить: всё-таки у нас дома учебники были бесплатными, а здешние безумно дороги….
Доктор Б: Потому-то они ничего и не стоили, что не стоили ничего. Поскольку вы вернули нас к вопросу об учебниках, то напомню: в Америке медицинские учебники с обновленным текстом переиздаются каждые три-четыре года. При этом здешний студент получает каждый раз 200–300 страниц свежего текста, отражающего новейшие достижения науки.
Другая беда советского медицинского образования состояла в том, что нас готовили "ко всему и ни к чему определённому". Помню речь одного из моих профессоров, произнесённую незадолго до выпускного вечера. Среди прочего он сказал: "Вы выходите из нашего института людьми широкого кругозора. Когда же на работе займетесь конкретной специальностью, такой, например, как пульмонология или инфекционные болезни, старшие товарищи вас подтянут и сделают мастерами в избранной вами области." Приехав в Америку, я увидел: здесь студент-медик начинает изучать терапию, хирургию, клинические дисциплины уже на третьем году. А на четвёртом году он снова повторяет эти курсы на ещё более высоком уровне. Институт окончен, но американского выпускника после этого не посылают заниматься целительством в глухую деревенскую больницу, как это делалось у нас. Его заставляют ещё три года заниматься клинической практикой под наблюдением опытных специалистов. И только после трёхгодичной резидентуры американский медик вправе считать себя полноправным и полновесным врачом.
Доктор А: Но ведь и у нас есть подобие резидентуры — ординатура…
Доктор Б: Общеизвестно, что попасть в ординатуру имели возможность не более 25 процентов выпускников. Избранные. Да и обучение тамошнее даёт юным медикам во много раз меньше практического опыта, чем то, что получают выпускники резидентуры. Не станем забывать: принятый в резидентуру молодой американский врач работает по 70–80 часов в неделю при четырёх круглосуточных дежурствах. Я спросил недавно здешнего медика, через какие годы проходил высший пик его обучения, когда он получил наиболее серьёзный заряд врачебного опыта. Он ответил: "В резидентуре."
Конечно, медицинские институты в нашей стране были по качеству обучения разные. Московский и ленинградский готовили специалистов более высокого класса. А, например, Одесский медицинский институт в последние годы славился лишь своей блатной системой приёма. Чтобы стать студентом, там требовалось иметь в качестве родственника директора завода, обкомовца или на крайний случай председателя колхоза. Неудивительно, что, набирая такого рода случайных студентов, местные мединституты выпускали немало столь же случайных врачей.
Доктор А: Неужели, живя дома, вы никогда не встречали хорошо образованных и умелых медиков?
Доктор Б: Разумеется, встречал. Но я говорю не об исключениях, а о правилах. Вот лишь один конкретный пример: в оставленной нами стране было сто тысяч акушеров-гинекологов. Но, как установило специальное обследование, только каждый третий из них владел мастерством хирургического удаления матки. И вот результат: смертность среди женщин, подвергшихся такой, в общем-то немудрёной операции, чаще всего оказывалась следствием не остановленного вовремя кровотечения. Так оборачивается безграмотность медика для пациента…
Марк Поповский: Переменим тему. Расскажите, пожалуйста, какова судьба врачей-эмигрантов, пытающихся пробиться в доктора американские.
Доктор А (оптимист): Судьба не простая и не лёгкая. В возрасте после пятидесяти нашему брату лезть в американские врачи дело вообще безнадёжное. Обидно, но таковы здешние традиции. В России врач и в шестьдесят и в семьдесят, порой, остаётся вполне уважаемым медиком. Но изображать нас какими-то недоучками по сравнению с американскими коллегами — несправедливо, более того, абсурдно. Уже более двух тысяч наших соотечественников сдали американские медицинские экзамены и либо проходят резидентуру, либо уже приступили к самостоятельному приёму больных. Случайность? Не думаю…
Доктор Б: Я вижу, дорогой коллега, что вам никак не удаётся расстаться с тем идеальным обликом врача, на котором нас воспитала сначала отечественная классическая литература (доктор Дымов и другие), а затем и советская пропаганда. Самоотверженный, равнодушный к материальным благам, весь погруженный в стремление помочь своим пациентам врач — весьма редкая фигура, как среди американцев, так и среди наших соотечественников с медицинским дипломом. Большая часть тех, кто, обдирая кожу, пытается прорваться через американские медицинские барьеры, руководствуется вполне рациональной идеей о будущей хорошей и очень хорошей жизни. Я спросил как-то одного американского видного и преуспевающего медика, бросит ли он свою профессию, если ему предложат на сто тысяч большую зарплату за перетаскивание трупов в анатомичке. "А почему бы и нет? — ответил этот высокочтимый в медицинском мире врач. — В нашей стране любой мой коллега принял бы такое вполне разумное решение." Уверен, что подобный ответ дала бы и немалая часть русских врачей, освоивших нравы мира капитализма. Конечно, среди наших медиков, много лет проработавших на родине, найдутся люди, любящие своё дело и не согласных расставаться со своей профессией, но процент таких "чеховских" докторов весьма невелик.
Марк Поповский: За двадцать лет жизни в Америке я немало повидал врачей как первого, так и второго упомянутого здесь типа. Каких больше — решать не берусь, но догадываюсь: в тот момент, когда наш земляк-врач принимает коренное решение, касающееся его профессии, деньги играют решающую роль. А что вы можете рассказать об отношениях между русскими медиками и врачами американскими? Не возникает ли между ними и нами конфликтов на почве, так сказать, конкуренции?