"Игрушки" — вылепленные и обожжённые Иосифом Суркиным глиняные фигурки, украшают всю его квартиру. Присмотревшись, замечаешь, что это набор отнюдь не случайных фигур. У автора своя постоянная тема — еврейство. Склонились над Торой, накинув талес, три старика. Рядом маленький домик и на нём явно непропорциональный, огромный скрипач. Название фигуры, разумеется, — "Скрипач на крыше". А вот еврейский мальчик, герой старой одесской песенки "Купите папиросы". Есть и библейские образы: Моисей раздвигает жезлом воды Красного моря. Фигуры, которые я повидал, были несомненно выразительными, интересными. Но почему начинающий скульптор (профессиональный опыт Иосифа — три года) цепляется лишь за одну тему?
— Вы верующий? Вас одолевают национальные чувства?
— Ни то, ни другое.
— В своей прошлой российской жизни вы предпочитали общество евреев?
— Нет, воспитывался всегда в окружении неевреев.
И всё же докопаться до еврейских корней скульптурного творчества Иосифа Суркина мне в какой-то степени удалось. В Риме, на пути в Соединённые Штаты, он впервые в жизни увидел Библию на русском языке. Вцепился в Ветхий Завет и прочитал его от первой страницы до последней. Тогда, в Риме, Книга показалась ему лишь интересным чтением, но позднее, размышляя над прочитанным, он впервые ощутил себя причастным к истории своего народа.
Жена моего собеседника (они недавно отметили пятьдесят лет своего супружества) считает, однако, что мужа подталкивает к еврейской теме "голос крови", генетика. Что это за штука, она, правда, разъяснить не смогла, но вспомнила ещё один эпизод: когда-то муж рассказывал ей о своих ранних детских воспоминаниях: дедушка Иосифа был верующим и тайком, надевая талес, молился на незнакомом языке. Сам Иосиф Суркин надеется, однако, со временем расширить тематику своих скульптур. Он уже сделал первый шаг к новой теме — музыка, вылепил лицо и руки контрабасиста, склонившегося над своим инструментом. В будущем Иосиф надеется также создать серию портретов, подчёркнуто отражающих характеры людей. Но главное для него — та наполненная до краев жизнь художника, о которой в прошлом он и помыслить не мог.
Сегодня он поднимается в шесть утра, выходит на балкон, где находится его мастерская и, не отрываясь, работает до полудня. После семи вечера — снова балкон и общество рождающихся в его руках фигур. "То, что я делаю, людям чаще всего нравится, — говорит Суркин, — и это — ещё одна сила, побуждающая меня заниматься искусством." Работы его действительно нравятся кливлендским зрителям. Скульптуры уже были представлены на трёх выставках, и в том числе на двух американских. Купили зрители лишь три работы начинающего российского мастера. Но одну — "У Стены плача" — приобрели американцы.
Мы снова обходим полки с глиняными обожжёнными фигурками. Что-то мне нравится больше, что-то меньше. Но так ли это важно? "Я живу этим," — завершает наш разговор Суркин. И я от всего сердца поздравляю его. Искусство, ставшее жизнью, — что может быть лучше?
III. НАШИ МИЛЫЕ ЖЕНЩИНЫ
1. Между девочкой и девушкой
Когда в Америке беседуешь с российскими эмигрантами в возрасте 45–55 лет, то в разговоре почти неизбежно всплывают два клише. Одно произносится с чувством гордости: "Мы эмигрировали ради наших детей." Второе произносится, как правило, с обидой: "А дети тут почему-то отдалились от нас; живут своей собственной чуждой нам жизнью." Речь обычно идёт о юношах и девушках в возрасте 17–19 лет, о тех, что за годы, проведённые в Америке, оторвались от детства, но и взрослыми не стали. Во всяком случае, родители взрослыми их не считают. Я пытался дознаться у обиженных пап и мам, что именно в поведении детей их не устраивает, но чёткого ответа не получил. Попробовал потолковать на ту же тему с молодёжью, но юноши и девушки откровенничать с пожилым журналистом не стали: кто его знает, неизвестно, что ещё он там напишет, этот старик…. В конце концов мне посоветовали разыскать Ирочку, студентку одного из ньюйоркских университетов.
Ире девятнадцать. Миловидная, умненькая девушка из интеллигентной семьи. Отец, кинематографист, завёл контакты с американскими коллегами и шесть лет назад приехал в Штаты по делам. Привёз с собой семью, надеясь поразвлечь жену и дочь, показать им страну, о которой так много и восторженно говорили в те годы дома. Беседа наша с Ирой получилась на редкость откровенной. И лишь в конце двухчасового разговора я понял, почему девушка одарила меня такой степенью открытости. Но об этом — ниже.
— Какой ты видишь себя в 13 лет, в год, когда семья отправилась за океан?
— Вижу маленькую, пухленькую, балованную девочку, убеждённую в том, что она всё знает и понимает. Я была общительной, весёлой, никогда не чувствовала себя одинокой. Рисовала, участвовала в школьных спектаклях, викторинах. В школе занималась только тем, что мне нравилось: литературой, английским, историей. По остальным предметам — двойки. В те годы — в 1990 и 1991 — жить в России было очень интересно. Тогда все обсуждали события, связанные с первым съездом депутатов. Я тоже лезла в политические разговоры. Но были и другие интересы: начались встречи с мальчиками. Я была очень влюбчивой, симпатии мои постоянно менялись. Одно время увлеклась парнем, который был старше меня на три года. Я от него, как тогда говорили, сильно тащилась. Он кокетничал со мной, называл меня "бутузиком". Я не понимала смысла этого слова, когда поняла — обиделась. Хотя теперь вижу, я действительно в том возрасте была лишь бутузиком. Влюбилась в другого. Этот откликнулся. Даже подлавливал меня в лифте, пытался поцеловать. Я тоже этого хотела, но не давалась. Стеснялась….
— С родителями по этому поводу конфликты не возникали?
— С мамой мы были всегда очень близки. Она сочувствовала моим девчоночьим переживаниям. Папа от этих моих чувств был далёк. Конфликты с ним возникали по другим причинам, из-за моего скверного характера: папа говорил, что я эгоистка, лентяйка, хамка. Боюсь, что он был прав….
— Национальные проблемы возникали в твоей прошлой российской жизни?
— Я всегда знала, что я — еврейка. Вспоминается такой эпизод. Знакомая иностранка подарила мне серебряный могендовид. Я охотно повесила на шею эту звёздочку, пришла с ней в школу. За мной стали бегать мальчишки из старших классов. Моя подруга спросила их: "Что вы бегаете за ней, она вам нравится?" — "Нет, говорят, но она жидовка." Я восприняла этот эпизод как удар. А мама, узнав про это, и вовсе расстроилась. Очевидно, именно тогда она задумалась о необходимости вывезти меня из России.
— Папа тоже считал, что следует эмигрировать?
— Нет. Он был страстно увлечён своей профессией кинематографиста. А состояться в этом качестве мог только на родине. Поездку в Штаты с мамой и со мной он рассматривал только как развлечение для нас.
А что ты сама в свои 13 лет думала о предстоящей поездке?
Я мечтала об Америке с раннего детства. Мне казалось, что я знаю про эту страну всё: про Дисней Ленд, про ньюйоркские небоскрёбы, про Голливуд. Америка виделась, как что-то весёлое, красочное, волшебное….
Но знала Ира и другое: родители постоянно спорили, следует ли им остаться в Соединённых Штатах. Мама была "за" — папа "против". Спорили по ночам, шёпотом, полагая, что дочь не слышит. Ира слышала, но пропускала эти диалоги мимо ушей. Незадолго до отъезда умер дедушка, мамин папа. В семье его уважали, крупный инженер, он прошёл всю войну на фронте. Предвидя трудности, которые принесёт "перестройка", дедушка незадолго до кончины сказал дочери: "Не хочу, чтобы ты возвращалась." Фразу эту мама произнесла в присутствии Иры, когда семья уже добралась до Нью-Йорка. Но Ира и на эти слова внимания не обратила. Считала, что едет в гости, на время. В Москве она даже с подружками не попрощалась.
Перелёт через океан прибавил ей ещё больше энтузиазма и восторга. Только что закончилась война в Кувейте: на пересадке в Швейцарии Ира увидела американских мальчиков-солдат, красивых, подтянутых, гордых своей победой. Когда в Нью-Йорке ехали из аэропорта, на деревьях развевались жёлтые ленты в честь бойцов-победителей. Но уже после первых месяцев в Америке настроение у Иры резко изменилось. Отец вернулся в Москву. Мать и дочь жили поочерёдно у знакомых и родственников. Принимали их вроде бы любезно, но Ира везде чувствовала себя лишней, чужой. Юная американка, ровесница Иры, дочь приютившего москвичей профессора не хотела общаться с приезжими. В день своего рождения, ожидая гостей, она попросила "русскую" покинуть квартиру. В американской школе подружиться с кем-нибудь из одноклассников тоже не удавалось. Юная москвичка затосковала. Впала в депрессию. Приходя из школы, каждый вечер рыдала.
Отец в письмах и по телефону продолжал настаивать на возвращении семьи домой. Мама, у которой отношения с американцами тоже не ладились, начала уступать, но грянул августовский путч 1991 года. Включив телевизор, мама и Ира увидели танки, которые ехали по той самой московской улице, где находилась их квартира. Ахнули. Что же с папой? С папой ничего страшного не произошло, но мама после августовских переживаний упёрлась ещё больше: возвращаться в Россию решительно не хотела. В конце концов ей удалось получить рабочую визу, найти работу, а Иру, с детства увлечённую рисованием, приняли на стипендию в привилегированную художественную школу. Жизнь как будто бы вошла в норму.
— Отношения с одноклассниками тоже наладились?
— Я старалась, но у меня ничего не получалось. Искала дружеского общения с девочками, хотелось понравиться мальчикам, но и те и другие меня игнорировали.
Ничего грубого никто ей не говорил, но она чувствовала: в глазах учащихся этой привилегированной школы она — чужая, человек социального дна. Единственная близкая душа, с которой Ире удалось сблизиться, была чёрная девочка, американская негритянка. Она тоже чувствовала в школе свою второсортность.
— Опять национальный конфликт?