Национальность? Половина учеников в нашей школе были евреями. Но я тосковала по русской дружбе, по той сердечной близости, которую оставила в Москве. Таких отношений я от своих американских одноклассников так и не дождалась. Полегчало мне в Америке только после того, как в Нью-Йорк приехало несколько российских семейств. Они поселились неподалёку от нас, и я нашла среди них подруг по своему вкусу.
— Как подвигается учение сейчас?
— Я окончила Художественную школу и поступила в колледж опять-таки с художественным уклоном. Учусь и работаю. Но хочу сменить факультет на литературный. Меня тянет к журналистике, к писательству.
— Как на это реагируют родители?
— Резко отрицательно. Они считают, что я способный художник и должна получить соответствующее высшее образование. Призывают меня задуматься о будущем, о профессии. А литератор, по их мнению, не та профессия, которая может прокормить. Я отвечаю, что хочу учиться тому, что мне нравится сегодня. А профессия — дело будущего. В Америке переучиться никогда не поздно. Я их стараюсь успокоить: за ваши спины я не спрячусь. У меня в Америке характер изменился, я научилась работать и сама буду решать своё будущее.
Неудовольствие родителей вызывает и другая установка дочери. Ира собирается переехать в университетское общежитие. Те, кто живёт в общежитии, считает она, легче сближаются между собой, крепче дружат. У них возникают свои студенческие интересы, контакты, которых русской девушке не хватает. Переезд в общежитие для неё вопрос решенный.
— Есть ещё какие-нибудь проблемы между тобой и родными?
— Проблем выше головы. Отец живёт в России, время от времени по делам приезжает в Штаты. И опять повторяется старый разговор о возвращении домой. Мои отношения с папой всегда были значительно более тяжёлыми, чем с мамой. Я его люблю и, когда он приезжает, я ему рада. Но взаимного терпения нашего хватает лишь на одну неделю. В конце этого срока мы начинаем ссориться по любому поводу. Он не понимает меня, я — его.
— Ты считаешь, что он не хочет тебя понять?
— Нет, он хочет, но я отмалчиваюсь, не делюсь с ним своими мыслями, чувствами, планами. Вижу: он мыслит по-российски. А я уже не та девочка, что приехала шесть лет назад. Тогда, уговаривая нас вернуться, он произнёс фразу, которую я и сегодня не могу забыть. "Знаете, что вас ждет в Америке? Младшая станет проституткой, а старшая будет мыть полы в чужих квартирах." Меня очень обидели эти слова, и я с тех пор никогда не говорю с папой о своей личной жизни.
— В твоей личной жизни есть что-то, что его ещё более рассердило бы?
— Да, есть. Я ведь влюбчивая….
В этом месте нашей беседы мы подошли к самой острой болевой точке Ириной жизни в Америке. Да, она по-прежнему влюбчива. То ей американцы нравятся, то русские. Русские больше. Но в поведении американца с девушкой ей симпатична корректность. Если американскому мальчику говоришь: нет — значит нет. Американец понимает, на какие пределы интимности согласна подруга. У него есть уважение к личности. В поведении парня с русским воспитанием превалирует вседозволенность.
Первое серьёзное увлечение пережила Ира в девятом классе. Объектом её чувств стал самый популярный в школе американский мальчик. Он улыбался ей, деликатничал, но серьёзного интереса не проявил. В одиннадцатом классе девочка выдержала ещё одно потрясение. Увлекший её парень из их класса уже имел девушку и даже находился с ней в близких отношениях. Но он давал понять Ире, что он готов покинуть свою пассию, если русская девочка отдастся ему полностью. Ире в том году было шестнадцать. Воспитанная в интеллигентной столичной семье, она считала интимную близость чем-то очень серьёзным, ответственным. В компании девчонок, к которой она в ту пору принадлежала, над ней даже посмеивались: "Ирка среди нас — последняя девственница." А парень, явно ожидая своего, то приближался, то отдалялся, то любил, то не очень. Тот год был особенно мучителен для неё.
И вот пол года назад, уже после того, как ей исполнилось 18 и была завершена школа, в жизни Иры возникло чувство, которое она, уже не смущаясь, зовёт любовью. Константину — 24. Он только что закончил курс колледжа. Роман их развивался медленно, так как Костя был занят поисками работы, и они подчас не видели друг друга по нескольку дней. Но в какой-то миг Ира и Константин созрели для близости. Потрясённая своими сексуальными переживаниями, дочь открылась во всём матери. Мать всполошилась. Начались разговоры, от чего следует оберегать себя, от чего уклоняться. Однако успокоившись, Ира решила сохранить неприкосновенность своей интимной жизни. "Я сказала маме, что я взрослый человек, мне уже восемнадцать. И если со мной что-то происходит, то это моё дело. Я созрела для интимных отношений. Меня не надо ни от чего оберегать. Я сама хочу пройти через всё, даже если совершу какие-то ошибки."
Этот принцип независимости Ира восприняла, как она говорит, от американских традиций. Америка, по её мнению, страна пуританская и остаётся таковой, сколько бы по телевизору не показывали мужчин и женщин, срывающих с себя одежду и прыгающих в койку. Родителей, однако, эти теории не успокаивают. В их разговорах с дочерью то и дело вспыхивает раздражение, опасение, страх. Ира твёрдо стоит на своём. Вернее, стояла до вчерашнего дня….
Тот, кто внимательно прочитал наше интервью, очевидно, обратил внимание на то, как меня — автора — удивила поначалу откровенность юной собеседницы. Что побудило её излить постороннему пожилому человеку самые интимные подробности своей девичьей жизни? Для этого, как оказалось, была особая причина. За сутки до нашей встречи Ира вместе с Константином провела вечер у подруги, отмечавшей свой день рождения. Общие знакомые считали их пару идеальной. Но уже там, танцуя с Костей, Ира почувствовала с его стороны какой-то холодок. Потом он повёз её на своей машине домой. Вошли в подъезд дома. И тут в лифте, молчавший до того Костя вдруг заговорил. Ему надо строить жизнь, делать карьеру. Он не хочет играть своими и её чувствами, потому что видит: она любит всерьёз, да и он тоже. И, тем не менее, их отношениям наступает конец. Им следует расстаться. "Я виноват, — твердил он. — Я не должен был доводить тебя до такого накала чувств". И снова возвращался к предстоящим ему деловым трудностям, к трудоустройству, к карьере. Ира буквально в истерике вбежала в свою квартиру. Не раздеваясь, разрыдалась у мамы на плече. Уснуть не могла, всю ночь металась в каком-то безумии. Утром её застал мой телефонный звонок. Я, ничего не зная, пригласил её приехать ко мне на беседу. В другой ситуации девушка скорее всего отказалась бы от встречи с литератором, но после той страшной ночи она буквально помчалась ко мне через весь город. Ей не терпелось кому-то излить душу. Журналисту в этом случае выпала роль исповедника.
Я не рассказал и половины того, что услышал в то утро от расстроенной девушки. Горечь утраты, однако, не лишила её здравого смысла. Она спокойно объяснила, что выходить замуж за Костю не собиралась. Рано. Понимает она и то, что мучающую её тоску надо преодолеть самой. Но сразу это едва ли удастся. Планы? Пока никаких. Хотелось бы вернуть любимого, но это нереально. Запомнилась его последняя фраза: "Не могу тебе обещать, что в будущем, когда стану на ноги, мы вернёмся друг к другу. Я не хочу, чтобы ты ждала…".
Встречался я потом и с родителями Иры. Они расстроены, жалуются: девочка замкнулась. Говорить с отцом и матерью не хочет. Им кажется, что они могли бы поделиться своим жизненным опытом и тем помочь ей. Боюсь, что эти добрые люди ошибаются. Права в данном случае их дочь: всё пережить самой и накопить свой жизненный опыт. В описанном конфликте двух поколений нет ни правых, ни виноватых. Отцы и дети видят мир по-разному. Иван Тургенев сказал об этом задолго до начала нашей эмиграции.
2. Дама средних лет (Три новеллы).
Говорить о своём возрасте дамы наши, как правило, избегают. В лучшем случае высказываются в неопределенно-романтической форме: "Я дитя предвоенных лет…". Я пытался понять смысл столь упорного молчания: опросил несколько наших соотечественниц, поселившихся в Нью-Йорке. Одна интеллигентная эмигрантка сказала, что разговоры такого рода напоминают ей о приближении старости. "Я — эстетка, — пояснила она, — а старость, какой она мне видится, полна неприятно-неэстетических моментов: морщины, седина, согнутая спина, беззубый рот…. Так что, пожалуйста, не надо о возрасте." Другая собеседница с явным огорчением заметила, что упоминание почтенного возраста роняет женщину в глазах мужчин. "Уже сорок? Уже пятьдесят? Кому же я нужна такая?” Третья незамужняя дама, опять-таки имея ввиду мужчин, грустно заметила: "Нас много, а вас мало. И, конечно же, вас более привлекают молодые. Нам в такой ситуации остаётся лишь помалкивать о своём возрасте…"
Должен согласиться: пропорция мужчин и женщин в российской эмиграции для прекрасного пола действительно неблагоприятна. Поначалу, 10–15 лет назад, она составляла в процентах 45 к 55. Думаю, что сегодня мужчин в нашей "общине" ещё меньше. Оставшись без мужа (покинувшего её или умершего) дама среднего возраста имеет крайне мало шансов вновь обрести супруга или даже просто друга. Не знаю как кого, а меня этот всё более затягивающийся узел искренне огорчает. Помню, как 20 с небольшим лет назад в Москве одинокие знакомые дамы намекали: конечно, родину покидать жалко, но, может статься, в далёкой Америке удастся создать семью и это возместит все потери. О, мечты, мечты…. Откуда нашим женщинам было знать (советская пресса касалась этой темы крайне неохотно), что, покидая государство с самым высоким уровнем разводов, они направляются в страну, где разводы, в первые же два года после свадьбы, поражают каждый второй брак! Не могли эти отъезжантки предвидеть и того, что многие наши мужчины, добравшись до американского берега, предпочтут гёрлфрендовские отношения. Наши юные девы большой беды во всех этих заокеанских переменах не увидели. Но женщинам средних лет пришлось серьёзно задуматься, как строить на новом месте свою личную жизнь. Попробую описать три судьбы, открывшиеся мне в недавнее время, три варианта жизни, к которым принуждает наших женщин эмиграция. Условно назовем первый рассказ:
Новелла первая
"Все счастливые семьи похожи друг на друга…" — утверждает классик. Я решительно не согласен с ним. И в России, и в эмиграции я встречал немало счастливых семей, которые были решительно несхожи между собой. В одном доме счастье базировалось на восторгах мужа перед телесными прелестями жены. Другая пара благоденствует благодаря любви к своим многочисленным детям. Российская дворянка обрела счастье в браке с американским негром, принявшим православие. Есть вокруг меня немало и других вариантов. Расскажу об одном из них.
Благополучие этой пары, отметившей уже три десятка лет супружества, базируется……Впрочем, не стану забегать вперёд.
Любочка очень детально и искренне изложила мне механизм своего семейного счастья. Она из простых. Родилась в маленьком украинском городке. После школы закончила техникум. Добросовестно много лет работала на заводе. Встретила ЕГО, когда ей было уже 27 лет. Скромная миловидная Любочка привлекала внимание многих парней на своём заводе, но пролетариат её как-то не прельщал. Любина мама — библиотекарша — много читала и к тому же приучила свою дочь. Книги в доме не переводились, разговоры на литературные темы — тоже. И вдруг на жизненном пути начитанной девушки оказался настоящий интеллигент. Журналист. Да ещё стихи пишет. И внешне симпатичный. Почти ровесник. Влюбилась по уши.
Надо сказать, что в прошлом один мужчина в любиной жизни уже был. Вышла за него замуж в 22 года и даже дочь родила, но он умер через несколько месяцев после свадьбы. Отравился чем-то на своём заводе. И вот, теперь новый избранник. Эммануил со своей пишущей машинкой и многочисленными рукописями въехал в однокомнатную квартиру, где Люба жила с матерью и маленькой дочкой. Обстановка для молодой пары сложилась — хуже некуда. Теснота, уединиться негде. И бедность. Несколько лет мечтали купить для Эммануила диктофон, но денег собрать не удавалось. А пока суть да дело роль звукозаписывающего инструмента в семье играла молодая жена. Муж диктовал ей свои рассказы и статьи, потом перепечатывал записанное ею. "Мне нравилось всё, что он сочинял, — вспоминает Люба. — Но более всего прельщали меня его интеллект, образованность (филологический факультет университета закончил!). А, главное, пленяло слово "писатель", которое он постоянно вставлял в разговор, как только начинал говорить о себе."
В дом свой писатель ничего почти не вносил (где-то работал, изредка печатался в газетах). Но, по словам Любочки, его творчество, интеллектуализм были для неё важнее денег. "Я с детских лет привыкла надеяться только на себя, — говорит она.
— Семейные расходы планировала, исходя из своей зарплаты." Нет, Эммануил не был грубым мужиком-потребителем, каких на Руси сколько хочешь. Но он считал, что рано или поздно преодолеет нежелание редакторов печатать его, издаст свои романы и сборники стихов и тогда, добившись признания, сможет осыпать свою семью всеми возможными благами. "А пока, — говорит Люба, — он видел себя несправедливо уязвленным, и я всячески сочувствовала ему." Так и прожили они вместе почти четверть века.
Главное испытание ждало семью, когда семь лет назад супруги попали в Америку. Они оказались тут не в качестве беженцев. Просто знакомый профессор пригласил Эммануила в свой университет прочитать какие-то лекции. С лекциями ничего не получилось, надо было возвращаться обратно, непризнанный на родине писатель решил, что наилучшим образом он может состояться именно здесь, в Америке. Ведь здесь нет ни цензуры, ни редакционных запретов советского толка.
— Эммануил посоветовался с вами?
— Да, но я ему сказала, что остаться не смогу. Это значило бы для меня бросить дочь, двух внуков и маму. Да и у него остаются на родине старики — отец и мама. Я считала: так обращаться со своими близкими нельзя.
— И что же он?
— Эммануил действовал в соответствии с еврейской пословицей: "Спроси у жены совета и действуй наоборот".
Ситуация в семье возникла критическая. Муж вцепился в свою идею: во что бы то ни стало пробиться в настоящие писатели, увидеть свои стихи и прозу опубликованными. Всё остальное отодвинулось для него на задний план. "Он несколько раз кричал мне: "Не хочешь оставаться, катись обратно в свою Денисовку!" Денисовка — городок, где я родилась и провела своё детство. Думаю, что, поднимая крик, он всё-таки сознавал: ни в какую Денисовку я от него не поеду, одного его не оставлю, — говорит Люба. — Когда мы уезжали из Советского Союза, о том же его просила его мама. Она, как и я, хорошо знала: в бытовом отношении её сын — человек неприспособленный. Поразмыслив над всем этим, я уступила мужу, уступила сознательно. Поняла: если разъедемся, плохо будет обоим".
По своей привычке решать финансовые проблемы самой Люба быстро сыскала семью, где была нужда в уходе за пожилой больной женщиной. Женщина лежала в Ньюйоркском госпитале, так что Любе и Эммануилу пришлось перебраться в этот город. Эммануила такой переезд вполне устраивал, где же ещё и состояться писателю, как не в "столице мира".
Любе встреча с Нью-Йорком принесла, наоборот, серьёзные переживания. Её первая хозяйка, еврейка с неважным характером, лежала в госпитале. Говорила она только на идиш, но была убеждена, что говорит по-английски и все должны её понимать. На этой почве в палате то и дело вспыхивали скандалы. Любе предстояло в своём лице совместить и няню и переводчицу. "Идиш я немного знала, — вспоминает она, — а по-английски ни бум-бум. Кое-как со словарём в руках, пыталась объяснять медсестрам и санитаркам капризы своей хозяйки и как-то смягчать наэлектризованную атмосферу." Так, буквально со слезами на глазах, провела она первые свои четыре недели американской службы.
Но не прошло и двух месяцев по приезде в Соединённые Штаты, как эта маленькая женщина уже обрела спокойный рабочий ритм: начала убирать квартиры американцев. Её добросовестность была быстро оценена хозяевами, и её начали рекомендовать, передавать из дома в дом. Сейчас у неё уже четырнадцать клиентов. Половина из них, люди, как правило, обеспеченные, доверяют ей ключи от своих квартир. Работая ежедневно по 5–6 часов, она получает наивысшую почасовую зарплату, принятую в нашем городе.
Но деньги деньгами, а как Люба чувствует себя душевно? Как воспринимает свою отнюдь не почтенную по российским стандартам службу уборщицы? "Мне важно, не чем я занимаюсь, — говорит она, — а как я выгляжу при этом в собственных глазах и в глазах окружающих. Всё, что делаю, я всегда делаю на высшем уровне. Это мой принцип. Американцы это понимают. Они знают и о моём техническом образовании и считают нынешнее положение нашей семьи временным. Верят, что мы, с нашим образованием и опытом, рано или поздно выбьемся. Мне целуют ручки и щёчки. Одна клиентка называет меня "профессором чистоты", другая говорит обо мне: "Вы настоящая леди."
Эммануил, как и его жена, без излишней стеснительности занимается с утра физическим трудом: развозит завтраки пожилым людям. Зато вторая половина дня полностью отдана творчеству. Два года назад он настоял на покупке компьютера. Сначала речь шла лишь о пишущей машинке (вордпроцессоре). Но потом возникла мысль об издании собственных и не только собственных стихов. Иначе говоря, о создании издательства. На осуществление этой идеи и уходит сегодня немалая часть семейных доходов. Но приносит она и радости. Особенно поднялось настроение у Эммануила, когда ему собственными руками удалось напечатать и издать, пусть и ничтожным тиражом, два сборника своих стихов. Люба ко всем этим расходам относится терпимо, как и ко всей литературно-издательской деятельности мужа. "Моральное состояние мужчины в доме важнее всего остального, — говорит она. — Конечно, подчас терпения не хватает. Ворчу, но потом уступаю. Что-то в душе берёт верх над рационализмом и бытовой расчётливостью. Может быть, чувство долга. Я знаю, что должна проявлять терпение, а порой и смирение…".
— Вы всё ещё верите, что произведения Эммануила будут признаны современниками серьёзной литературой? Или что он способен основать издательство, которое станет кормить вашу семью?
— Не знаю…. Не знаю…. Эммануил по характеру своему экспериментатор. Он не умеет останавливаться на достигнутом, снова и снова улучшает свои рукописи, совершенствует свою”компьютерную типографию". Это его жизнь. Я не могу стоять на пути его мечтаний.
— Я позволил себе довольно колючий вопрос: не кажется ли Любочке, что американцы относятся к ней с большим пониманием и уважением, чем муж, который занимается только тем, что его занимает? Он ведь тратит на издательское оборудование, в частности, деньги, которые она зарабатывает нелёгким трудом. "Он так не считает, — последовал ответ. — Он считает, что это наши общие деньги, и я его не разуверяю…".
Есть у Любы и другие сферы переживаний. Надо как-то помогать детям, оставшимся в России. Поддерживать порядок в собственном доме. Да и на работе не всё так гладко, как кажется со стороны. Её работой все довольны и, тем не менее, время от времени эта приезжая из России как бы испытывает "подземные толчки", связанные с различием российской и американской культуры, нашими и их привычками и нравами. Так, одна американская дама, у которой на книжных полках стоят в переводах произведения Толстого, Достоевского, Чехова, Пастернака, тем не менее несколько раз затевала разговоры о том, что жители России в массе своей дикари. Она призывала Любу "быть больше американкой". Когда уборщица из России появилась у неё впервые, профессорша начала обучать её… как пользоваться пылесосом и переговорным устройством (интерком). Другой клиент пытался преподать Любе "основы этики". Утром того дня, когда она должна была приехать к нему для уборки квартиры, он позвонил ей и сообщил, что в одной из комнат у него ночует гость и, прежде, чем входить в эту комнату, ей надлежит постучаться….
Есть семьи, где хозяин может поставить свои сникерсы на кухонный стол. Хозяйка в той семье купает своего маленького ребёнка в том же тазике, который Люба использует для мытья полов. Различны у нас и у них и отношение к домашним животным. В одном доме хозяин кормит любимого кота на том же столе, за которым обедает вся семья. Посуда собачья и кошачья моется в этом доме вместе с посудой, из которой едят хозяева. Понятия о домашнем уюте у американцев и россиян тоже изрядно разнятся. У аборигенов в спальне можно увидеть железный ржавый сейф, который наша хозяйка даже в сарай не поставила бы. Все эти детали американского быта поначалу царапали Любочку, помешанную, как и многие российские женщины, на чистоте и уюте. Но сегодня она относится к нравам своих клиентов уже более спокойно. Основная чувствительная точка её жизни по-прежнему семья, отношения с мужем. Надо поддерживать в доме равновесие, сохранять мир и покой. Основную роль в этом, длящемся уже почти 30 лет процессе, должна брать на себя жена. "Ваш муж понимает, каково оно, ваше значение в его жизни?" — спросил я напоследок. "Думаю, что понимает. Но никогда об этом не говорит. Характер такой…”.
Новелла вторая
Рядом они выглядели забавно: муж-американец огромен, белобрыс. Из-под джинсовой куртки выпирает изрядное брюхо. По лицу его бродит стеснительная улыбка. Он нежно и неуверенно поглядывает сверху на свою махонькую русскую жену. Она прямая противоположность супругу. Тоненькая, изящная. Несмотря на возраст (Рите сильно за сорок), физиономия у неё миловидная, даже красивая. Но никакой наивности и доброты в этой красивой мордочке нет и в помине. Острый, холодный взгляд мгновенно засекает обстановку. Она явно из тех, кто знает, когда следует улыбаться, когда выглядеть гордой и неприступной, а когда нежной.
Русско-американская семья Риты и Джима возникла в Нью-Йорке меньше трёх месяцев назад после двухнедельного знакомства. Американец (ему немного за пятьдесят) никогда не был женат. У него нет детей. Её же интимная биография намного сложнее, но говорить на эту тему она не склонна: что было, то прошло и быльём поросло. Сейчас начинается новая жизнь. Американская.
Маленькая Рита рассказывает. Говорит о себе бойко, темпераментно. Возникший в её изложении автопортрет изъянов не имеет, талантлива, благородна, трудолюбива. Мой объективный друг-магнитофон записывал каждое слово нашей беседы, ничего не искажая, и мне оставалось только разобраться, где в этой страстной Ритиной речи правда, а где… всё остальное.
…Русская, с какими-то казачьими корнями семьи. Родители, прошедшие войну, познакомились вскоре после завершения боев в небольшом городке на Северном Кавказе. Там Рита и родилась. Папа инженер, мама врач-хирург. Интеллигенты. Учили дочь музыке, хореографии, посылали в драматический кружок. Профессию актрисы Рита избрала ещё в школе. "Я хотела петь, танцевать и играть, как Любовь Орлова. Она была моим кумиром." Мама не возражала, но жизненно более опытный папа настаивал на более "серьёзной” профессии. Производственной. Решили, что дочь пойдёт на химический факультет. Рита, не желая никого обижать, завершила театральное училище почти одновременно с химфаком. Сегодня умненькая Рита находит весьма оригинальное объяснение своему двойному образованию. "Знание химии весьма ценно для актёра. Профессия наша требует постоянного анализа того образа, который мы воссоздаём на сцене. Аналитическая химия тут очень уместна”.
Двадцатилетняя актриса добралась до Ленинграда и там в театре при Театральном институте успешно сыграла роль Антигоны в одноимённой пьесе древнегреческого автора. "После Антигоны я стала заметной, обо мне начали говорить. Но меня не столько интересовал успех, сколько желание освоить мою профессию. Я люблю репетиции. Я — трудяга. Я родилась под знаком Тельца. Тельцы крепко стоят на земле, хотя рогами устремлены ввысь, в небо…".
Журналист, постоянно берущий интервью, я уже привык к тому, что мои собеседники склонны изображать себя несколько лучшими, чем они есть. Меня это не волнует. Но в беседе с Ритой захотелось узнать, что же действительно означает "родиться под знаком Тельца". Я достал книгу по астрологии. Там значилось: женщина-телец "тяготеет к музыке и актёрству", "до старости сохраняет красоту лица и тела". "Она практична и напориста, с весьма земным деловитым взглядом на жизнь". "Тщеславна и честолюбива". Было в той книге много и другого. Но об устремлении ввысь, в небо, о романтизме Тельцов ничего сказано не было.
Театральная карьера Риты началась в Риге. Режиссёр местного Театра Юного Зрителя заявил ей поначалу, что в актёрах у него нужды нет и знакомиться с её мастерством он не собирается. "Но я знала, он меня посмотрит", — вспоминает напористая Рита. Режиссёр действительно вернулся, поглядел на молоденькую, хорошенькую актрису и пригласил её зайти завтра на просмотр. В конце концов он взял её в свой театр. Следующие семь лет Рита успешно, по её словам, играла на рижской сцене. Личные отношения с коллегами, однако, не всегда ладились. "Меня либо любили, либо ненавидели, — рассказывает она. — Я не имела среди актёров нашего театра подруг, друзей. (Астрологический справочник говорит по этому поводу, что Телец "эгоистичен и не забывает ни одной из нанесённых ему обид").
Следующий рывок — Ленинград, театр Ленинского комсомола. Знаменитого руководителя театра режиссёра Товстоногова, к этому времени уже не было в живых. Но новый режиссёр поверил в Ритину одарённость и принял её. "Актёрская судьба моя складывалась в Ленинграде успешно, — утверждает она. — Когда я играла в пьесе Вампилова "Утиная охота", каждый мой выход зрители сопровождали бурными аплодисментами.” Но и успех ленинградский мою собеседницу не удовлетворил. В 38 лет она отправилась в Москву, убеждённая, что сумеет пробиться в Художественный театр (МХАТ). Возраст, правда, был уже не очень подходящий. Да и вообще, как она поняла к тому времени, российский театр не удовлетворял её. Повидав американский мюзикл "CATS" (Кошки), она уразумела: вот чем она хотела бы стать — синтетической актрисой. Чтобы на сцене петь, танцевать и при всём том не порывать с ролями драматическими. Увы, в России таких возможностей не было…
Во МХАТ она тем не менее пробилась. Сыграла роль мальчика Тиль-Тиль в "Синей птице”, отобрав эту роль у своей коллеги. Пробивной характер "новенькой" и её длинноватый нос навёл сотрудников на подозрение, что к ним приехала еврейка. "Я не стала никому доказывать, что я не еврейка", — вспоминает Рита. Разговоры о еврействе опрокинула она с помощью медицины. Обратилась к хирургу — специалисту в области пластики, и он выстроил ей тот коротенький, с открытыми ноздрями носик, который и по сей день украшает её моложавое личико. (Про операцию ту Рита в интервью не упомянула — очевидно, забыла. Но я зато вспомнил документальный фильм, о хирурге-пластике, который видел ещё до эмиграции в Москве. Рита была там одной из героинь.) Приближаясь к сорокалетию и ощущая, что профессии её приходит конец, Рита сделала ещё одну попытку удержаться в театре. Она показала себя знаменитому режиссёру Любимову, возглавлявшему Театр на Таганке. Любимов её одобрил, но сыграть в любимовском театре ей не пришлось: шеф уехал за границу и обратно вернулся лишь через много лет.
На этом роль Риты, как актрисы, закончилась, но взамен "театр жизни" одарил её ролью матери. В 1990 году, на сорок третьем году, она родила Витеньку. Отцом ребёнка был, как она рассказывает, очень талантливый, но уже немолодой московский композитор. Похоже, что эта поздняя связь была наиболее волнующей в личной жизни темпераментной Риты. Она и сегодня с нежностью вспоминает Витиного отца, который вскоре после рождения ребёнка был сражен раком и умер.
Итак, все беды сразу: гибель близкого друга, обрыв театральной профессии и одновременно то экономическое землетрясение, которое обрушилось на страну в начале девяностых. Моя энергичная собеседница тем не менее не растерялась. "Я пошла в бизнес, — сообщает она. — Основали ту фирму, куда я попала, отставники из КГБ. Запросто с улицы в их контору не войдёшь: офис находился при ЦК КПСС. Порекомендовали меня туда мои друзья, хотя в делах финансовых и производственных я решительно ничего не смыслила. Об этом я своим хозяевам так напрямик и заявила. Они ответили, что ничем таким мне заниматься не придется. "Сидите и слушайте внимательно, когда мы разговариваем с партнёром, а потом дайте нам анализ встречи, анализ личности, с которой мы затеваем деловые отношения". Рита и эту работу восприняла как своеобразный театр. Приходит в кабинет ("на сцену") незнакомый человек ("исполнитель неведомой пока роли"). Достоверно ли то, что он предлагает и обещает — неизвестно. Когда он врет, а когда говорит правду — неведомо. И тем не менее аналитик Рита уже в этой первой сцене обязана разгадать его будущее поведение в предстоящей "пьесе". Рита, очевидно, какую-то пользу всё-таки приносила, что-то её анализы хозяевам-кегебешникам подсказывали. Я поинтересовался, не было ли ей противно общество таких вот "хозяев", но она равнодушным голосом ответила, что до их морали ей дела не было. Зато в их компании она многому научилась и через год уразумела, что готова завести и собственный бизнес.
В ту пору торговали чуть ли не все граждане России, иначе было не прожить. Рита сумела, как она рассказывает, заинтересовать своей, опять-таки торговой, идеей крупную фирму. Получила от них деньги на строительство в центре Москвы шикарного магазина и сразу разбогатела. "Я стала не просто Ритой, а миллиардершей", — гордо восклицает она. Мне трудно было уразуметь сущность финансовых трюков, о которых поведала моя собеседница. Я уловил лишь, что в какой-то момент она стала главным акционером крупной торговой компании. Но в этом качестве Рита о театре не забывала. "Мне помогала моя театральная интуиция, умение построить свой бизнес на неординарном подходе. Представляете, прихожу в банк, где одни мужчины. Я, крошечная женщина, должна выстроить им свою деловую линию, чтобы они мне поверили и дали деньги. Это был театр, страшный, тяжёлый, где я всё-таки своё брала…".
Та "пьеса”, если верить Рите, завершилась действительно страшной сценой. Через четыре месяца после пышного открытия в центре столицы огромного магазина в её квартиру ворвалась вооружённая банда. Мужики в масках, с револьверами и ножами искали деньги и драгоценности. По счастью, маленький Витя был в это время с бабушкой на Кавказе. Её связали, били, жгли, выбили зубы. Она отдала им свои украшения, дорогую старинную икону, но убедить мафиози, что наличных денег в доме нет, было очень трудно. "Когда они ворвались, я за секунду проиграла в голове весь спектакль. Если убьют, мой Витенька окажется в советском детском доме. Ничего хуже не придумаешь. Надо выжить любой ценой. Я не плакала, когда меня жгли, а пыталась спокойно, по-деловому разговаривать с ними. Предложила даже впредь работать на них. И парни поверили: денег в квартире нет, и сохранили мне жизнь". Рита пережила после того тяжёлый стресс. "Господь дал мне знать: бросай свой бизнес, он тебе не по силам, рано или поздно мафия уничтожит тебя. Более всего мучила мысль о сыне, что будет без меня с Витей?…"
В том же 1995 году позвонила из Америки подруга, пригласила в гости. К этому времени Рита уже успела завершить свои финансовые дела наиболее, как она говорит, разумным образом, сняла с себя функции "фигуры номер один". После первой поездки в Америку поехала второй раз. И не просто болталась по Нью-Йорку и Бостону, а заплатила за обучение в колледже, где взяла курс английского. Думаю, что мысль о муже-американце сложилась у Риты ещё в Москве. Она снова и снова повторяет, что после налёта на её квартиру все мысли были лишь о том, как уберечь Витеньку, дать ему достойное образование. Деньги, очевидно, были, но не было той степени защищенности, в которой нуждался ребёнок. Американский вариант лучшим образом решал эту проблему: найти там мужа и вывезти в Штаты маму и ребёнка. Рита о планах своих не распространяется, но история её брака свидетельствует о продуманности каждого её шага. Первая, живущая в Америке, подруга подходящего "жениха" сыскать не сумела. Рита обратилась за поддержкой к ещё одной знакомой. Вторая оказалась более динамичной и поворотливой. У неё нашёлся знакомый американец, школьный учитель. Неженатый. Подруга попросила его походить с Ритой по музеям и театрам Нью-Йорка. Американец был в отпуске. Согласился, почему бы не провести неделю в обществе хорошенькой русской. Надо полагать, Рита в те дни выявила свой театральный талант во всю мощь. В конце второй недели знакомства американец, не бывавший в браке, растаял и сделал иностранке предложение. "Я не знаю, как мы объяснились, — вспоминает она. — Но я увидела его доброту, терпение, культуру. Я искала отца своему ребёнку и нашла его.” О своих личных чувствах к мужчине говорить со мной она воздержалась. Возможно, что и говорить было не о чем….
Выбор Джима вызвал в его англосаксонской семье лёгкий шок. Но невеста сумела обаять и этих неплохо зарабатывающих биржевиков. "Медовый месяц" молодые провели во Флориде. По возвращению Джим оплатил университет, где жене предстояло изучать язык и компьютерные науки.
— Вы рассказали ему о своём сыне, о том, что собираетесь привезти в Америку маму и маленького Витю?
— Мне не пришлось просить его, он сам предложил поселить маму и ребёнка в своём доме.
Рита довольна. Нет, она не рассыпается в восторгах по поводу своего американского мужа. Но, подводя итоги последних трёх месяцев, выражает полное удовлетворение. "Я отношусь к тому, что со мной произошло, как к блестящему повороту своей судьбы." Джим её вполне устраивает. У него есть свой дом, квартира, он имеет акции какого-то предприятия и постоянную работу. "Впервые в жизни я не должна думать, хватит ли денег дожить до конца месяца. Более всего я думаю сегодня о своём сыне. Выучусь — пойду работать в бизнес, чтобы мой мальчик имел всё, всё, всё…". Слово мальчик опять-таки обращено к сыну.
…Когда двухчасовая наша беседа подходила к концу, Рита посмотрела на часы и вспомнила мужа. "Джим там внизу, ждет.» Я не понял: оказывается, Джим привёз её с другого конца города и уже два часа сидит в машине, ожидая конца нашей беседы. Но почему же она не пригласила мужа зайти в дом? "Он скромный, постеснялся входить в чужую квартиру." Мы спустились вниз. Стоя возле машины, Джим закусывал по-американски: ковырял пластиковой ложечкой в металлической тарелке, которую, очевидно, приобрёл в соседней китайской кухне. Увидев жену, расцвел. Вот тут-то я и сфотографировал их рядом, громадного белобрысого американца и крохотную русскую. Наивность рядом с деловитостью, доброжелательство на поводке у строгого расчёта. "Я не судья брату моему", как сказано в одной умной книге, но мне, откровенно говоря, жаль этого Джима. Да и многих других его соотечественников, которых тяготение к экзотике загоняет в сети, хитро сплетённые умненькими русскими головками. Будет ли счастлива в браке Рита? Едва ли. На пороге своего пятидесятилетия ей предстоит играть в сложной заграничной пьесе. Когда-то её восхитил мюзикл "Cats” ("Кошки"). Но "Кошки" ещё не Америка, а жизнь американская отнюдь не мюзикл. Удастся ли Рите и сотням российских женщин с такой же деловой установкой стать "синтетическими актрисами" и прижиться на американской сцене — не знаю, не уверен, хотя в душе и желаю им счастья. А пока — театр продолжается.
Новелла третья
Мы предприняли серию бесед на эту тему не случайно. Именно женщинам этого возраста эмиграция приносит наиболее тяжёлые переживания. В частности, поговорим о женском одиночестве. О том, на что толкает оно подчас наших тружениц и мучениц.
Итак, Луиза и Фёдор Иванович.
Луиза — полненькая коротышка с ярко рыжими крашеными волосами. Личико вполне симпатичное, но всякий раз, когда я делал попытку сфотографировать её, она прикрывала нижнюю часть лица ладонью. Похоже, что двойной подбородок — её главная женская проблема. В действительности же, главное в её жизни — одиночество, давнее, безнадёжное. Отсюда подчёркнутая стеснительность. Интервью наше состоялось с её согласия. Луиза пообещала рассказать о сложной романтической ситуации, которая захватила её в начале нынешнего года. Но разговор наш на каком-то этапе споткнулся. Об интимной стороне своей жизни эта немолодая дама говорить попросту не умела. В ответ на мои вопросы ёжилась, стыдливо улыбалась и в лучшем случае качала головой: да, дескать, было дело….
И тем не менее я решил написать о Луизе. Очень уж типичной показалась мне судьба этой эмигрантки "среднего" возраста. Эта ей принадлежала фраза, которую я привёл во вступлении к первому очерку: "Я — дитя предвоенных лет". Так она объясняла свой возраст. С большим трудом мне удалось вырвать признание в том, что год рождения 1937-й и сегодня ей таким образом за шестьдесят.
На прошлом Луизы долго не задерживались. Интеллигентная семья, папа и мама учёные. Девочку обучали музыке, водили на концерты. Но когда пришла пора поступать в институт, то по логике советских родителей-евреев, дочь должна была пойти в институт сугубо технический. Так спокойнее. Стала инженерной. Два десятка лет вкалывала в Гипромаше и ещё каких-то "гипро". Инженерная деятельность не слишком её занимала. Но жизнь скрашивали балет, опера, концерты. Музыка и театр годами оставались главной её радостью. Замуж вышла, но радости тот брак не принёс. Развелись. Детей не было.
По внешности Луиза на еврейку не похожа, русская мордочка. Но когда в 70-х хотели её принять в оперный театр на должность специалиста по освещению, ничего из этого не получилось. Заглянув в паспорт Луизы, должностное лицо пожало плечами: извините…. В те же годы произошло у неё ещё несколько неудач с устройством на работу. Нервничала. Но главное, что мучило — одиночество. Мама умерла, отец, осуждённый по политической статье, погиб в тюрьме. Второго брака не предвиделось. Женская неустроенность подтолкнула Луизу на прыжок за океан. Сегодня она понимает: то был прыжок в пустоту, в ничто.
Сначала, правда, эмиграция выглядела празднично: семь радостных дней в Вене, сорок фантастических суток в Риме. По приезде в Нью-Йорк немедленно помчалась в Метрополитен Оперу, где в тот вечер пел Поваротти. Но потом всё вошло в затверженно-унылый ритм. Бытие эмигрантское не слишком отличалось для неё от жизни на родине. Как в России время для неё разделилось в Америке на две непересекающиеся плоскости: днём скучная надоедливая служба в должности бухгалтера, а по вечерам походы на концерты в Карнеги Холл, посещение Сити Балета или оперного театра. Так оно и шло из года в год. Одиночество, как и на родине, терзало, выбивало подчас слезу, тоска сдавливала сердце. В многомиллионном Нью-Йорке найти родственную душу оказалось ещё труднее, чем в Москве.
С приходом "горбачевской весны" открылась возможность побывать в России. Поехала домой с тайной надеждой на что-то. Но на что? В Москве зашла в ОВИР, спросила, что надо сделать, если желаешь вернуть себе советское гражданство. Ответили: проживите год у своих родственников, а потом уже подавайте заявление на возвращение гражданства. Но оказалось, что страх перед "родственниками за границей" у советских граждан всё ещё силён. Луиза позвонила родной тёте, но та разговаривать с племянницей не пожелала. Попросила и впредь её звонками не беспокоить. Круг замкнулся: и там одиночество и здесь пустота.
Вторая, через год, поездка в Москву уже позволила повидать старых знакомых, школьных и институтских подружек. Но того, что ожидала душа, не свершилось: приятели переженились, знакомые за десяток лет разлуки отдалились. Изменилась и сама столица: возвращаться ночью из театра стало опасно, в подземных переходах зазвучали непристойные, порой антисемитские песенки. И тем не менее в начале нынешнего года Луиза снова отправилась на родину. Причина та же — одиночество. Теперь уже родственники не шарахались от "американки", а сводный брат даже попросил остановиться у него. На душе чуточку потеплело. Луиза даже продлила своё пребывание в России на неделю. Именно в эту неделю, вернее — в последний день перед отъездом и произошло то, чего она так долго ждала.
В гостях у одной родственницы прозвучала случайно брошенная фраза: "Её муж — хирург”. В памяти Луизы слово "хирург" пробудило вдруг давнее, очень давнее воспоминание. Почти тридцать лет назад у неё, тогда ещё совсем молоденькой женщины, врачи обнаружили в груди какое-то уплотнение. Что за опухоль, никто сказать не мог, но медики решили — оперировать. Стали искать подходящего хирурга. Кто-то из знающих людей посоветовал Фёдора Ивановича, молодого, талантливого медика с умными, как говорили коллеги, руками. Фёдор Иванович "по блату” положил молодую даму в свою военную клинику и прооперировал её. Опухоль оказалась неопасной фиброаденомой. Врач и пациентка после той операции подружились, стали встречаться, ходили несколько раз в театр.
Но отношения их вскоре прервались: Фёдор Иванович был женат. И вот теперь, почти треть века спустя, Луиза вспомнила о давнем знакомце. Нашла в телефонной книге его фамилию, позвонила. Домашние сообщили, что доктор поскользнулся на улице и упал. Сейчас находится в больнице. Дали адрес.
"Я вспомнила о нём в последний день пребывания в Москве, — говорит Луиза. — Вечером предстояло идти во МХАТ, а днём я отправилась в госпиталь. Что повидала во МХАТе, уже не помню, а нашу встречу с Фёдором Ивановичем помню во всех подробностях. Он вышел на костылях, в больничной пижаме, но всё равно, я сразу увидела — Мужчина. Блестящие голубые глаза. Высокий, моложавый, полный жизненной энергии." Фёдор Иванович тоже мгновенно узнал бывшую пациентку. Вспомнил её имя, фамилию, диагноз давней болезни. Встреча взволновала обоих. Сумбурно, перескакивая с темы на тему, стали вспоминать, чем наполнены были минувшие годы. Он всё ещё оперирует, работы выше головы. Женился второй раз. Партбилет свой сдал ещё в 1972 году. Из страны никуда не выезжал. Во-первых, не выпускают, как бывшего военного, а во-вторых, денег нет. Зарплата месячная, если перевести на доллары, всего одна сотня….
Луиза в ответ стала вспоминать, в каких она странах успела побывать и куда ещё собирается поехать. Фёдор Иванович всплеснул руками, закричал: "Смотрите, эта маленькая женщина уже весь мир объехала!" Присутствующие медсестры и больные изумлённо закачали головами. "Американка" почувствовала себя героиней. В разгар той, взволновавшей их обоих, встречи Луиза предложила Фёдору Ивановичу приехать к ней погостить. Все расходы она готова взять на себя. Он не отказался. На прощанье обнялись.
Дальнейшие события разворачивались стремительно. По возвращению в Нью-Йорк она стала звонить ему, отправила вызов. Москвич получил американскую визу на три года. Потом почта доставила ему уже оплаченные самолётные билеты: Москва-Нью-Йорк и Нью-Йорк-Москва, а также денежный перевод. "Я после той московской встречи помолодела на тридцать лет, — смеется Луиза. — Давно не переживала ничего подобного. Двадцатого апреля поехала в аэропорт встречать его. Увидала — сердце ёкнуло. Не ошиблась: мужчина!" К приезду московского гостя деловитая ньюйоркская жительница во всех деталях разработала месячный план совместных прогулок, путешествий, составила список опер, балетов и концертов, которые предстояло посетить. Договорилась на работе об отпуске. В гостиной своей однокомнатной квартиры на диване приготовила постель для гостя. Я готовилась к его приезду, как к празднику, — признаётся Луиза. — Но не всё в том празднике меня порадовало…".
Первое разочарование настигло уже в аэропорту. Оказалось, что Фёдора встречала не только она, но и старый его приятель, перебравшийся недавно в Америку. Весь месяц, пока Фёдор гостил у неё, он чуть ли не ежедневно звонил приятелю, несколько раз ездил к нему на Брайтон. Луизу это раздражало. И вообще, месяц тот оказался для неё стрессовым, перенапряжённым. Нет, в каждодневном быту Фёдор оказался хорошим другом и даже джентльменом: распахивал перед ней двери, пропускал её вперёд, встречал у станции метро, чтобы взять тяжёлую сумку с продуктами. Мог приготовить завтрак и сервировать стол. Но одновременно российский гость выявлял повышенную независимость и даже упрямство. Не согласившись с хозяйкой, порой по пустякам, мог поднять голос, вступить в перепалку. Луиза за семнадцать лет жизни на западе уже забыла, что такое "русский мужик"! Ей напомнили. Фёдор хотел смотреть по телевизору не то, что нравилось ей. Настаивал на своём. Требовал, чтобы во время совместных прогулок по городу она переводила все надписи, кто что сказал, как что называется. Она соглашалась, преодолевая себя. Старалась не раздражать гостя, но это давалось с каждым днём всё трудней.
Луиза и в себе заметила накопившиеся за годы эмиграции перемены. Американское ПРАЙВЕСИ уже вросло в её российское естество. В частности, её утомляло само присутствие постороннего человека в квартире.
Было в их совместном проживании и много приятного. Поездки в Вашингтон, Филадельфию, Бостон, прогулки по Манхеттену Фёдор воспринимал восторженно. В опере и на концертах бешено аплодировал. Многое, однако, ему тут не нравилось: американская медицина, грязь на ньюйоркских улицах, непривычно для русского глаза одетая толпа. Он ворчал по этому поводу, неизменно добавляя: "А вот у нас…". В целом, однако, доктор Америку одобрил и даже выразил желание приехать сюда второй раз.
Но как мужчина Фёдор Луизу не порадовал. "Я не увидела в нём того, кто мог бы скрасить мою жизнь, — признаётся она. — Он не согрел моё сердце." С сердцем всё ясно. Но, оказывается и тело своей подруги московский гость согрел не сразу и далеко не лучшим образом. Первые две недели, когда по вечерам возникал в их беседе вроде бы романтический настрой, доктор пускался в воспоминания о своей оставленной в Москве семье. Начинал рассуждать о том, может ли человек семейный обманывать свою жену. Сам он, если верить ему, никогда на это не шёл. А однажды Фёдор даже прочитал Луизе целую "лекцию" про то, что уже древние законы запрещали врачу вступать в интимные отношения со своей пациенткой.
Надо понимать, в какой-то момент миловидная Луиза всё-таки пробудила в строгом докторе нормальные мужские чувства. Но вспоминая об этих долгожданных минутах, моя собеседница не может скрыть разочарования. Фёдор и в постели оказался слишком рассудочным, а по сути холодным мужчиной. "Да, было дело…", — грустно покачав головой, ответила на мой вопрос Луиза. Всем своим видом она дала понять: никакой радости "дело” то ей не принесло.
Они простились с Фёдором Ивановичем вполне дружелюбно. Он был поездкой вполне доволен. В последний день разыскал какие-то дефицитные в Москве детали компьютера. Ещё и ещё раз повторял, что хочет побывать в Америке снова, с тем чтобы поработать в здешних клиниках, показать своё хирургическое мастерство. Луиза намекнула на то, что в 60 лет войти в американскую медицину иностранцу практически невозможно. Но уверенный в своём профессиональном мастерстве, гость оставил её замечание без ответа.
Она уже звонила в Москву. Фёдор Иванович добрался до дома благополучно. Выражал надежду на новые встречи. Но Луизу такого рода перспектива уже не волнует. Ей грустно, очень грустно. Я понимаю её. Сочувствую. Думаю, что против её женского счастья сработал не возраст (они с Фёдором почти ровесники). Дело скорее всего в приобретенной за годы эмиграции разнице культур и характеров. Хочется пожелать моей милой собеседнице, чтобы в следующий раз повстречала она человека более близкой душевной конструкции. В этом всё дело. А предельных возрастов и сроков для любви не бывает. Любят и в шестьдесят и позже….