ации специалиста их ни в чём не переубедили, точка зрения журналиста — тоже. Ладно, подождем: время рассудит, кто прав….
Не могу не признаться: отвечать на письма представительниц прекрасного пола мне легче и интереснее, чем откликаться на послания наших мужчин. Мужчины, люди серьёзные, обращаются к журналисту, как правило, с проектами очень уж мудрёными. Например, необходимо создать "банк научных данных”, собрать всю информацию о научных идеях, которые привезли с собой в Америку наши иммигранты. "Банк" этот должен обогатить здешнюю науку и технику. Замысел выглядит неплохо, но за четверть века нашей иммиграции ничего подобного создать не удалось. И мне это не под силу….
Другой мудрец, опять-таки из наших, сообщил, что им создан некий "Закон", охватывающий все стороны жизни человечества. Так вот, не знает ли г-н Поповский, кто бы смог срочно издать его трактат и распространить его по всем континентам. Сделать это надо как можно быстрее, ибо лишь повсеместное провозглашение "Закона" может спасти человечество от приближающейся гибели. Но особенно напористые атаки наших мужчин я испытал после того, как миллиардер Сорос обещал материально поддержать науку России. Я имел неосторожность взять интервью на эту тему у одного из помощников Сороса. Последовало около полусотни писем одинакового содержания: "В эмиграции пребывает не меньше выдающихся учёных, чем осталось на родине. Уговорите Сороса дать деньги не только учёным в России, но и нам, исследователям, поселившимся в Америке".
Женщины ведут себя с журналистом значительно скромнее. Откликаясь на мои газетные выступления, они чаще всего обсуждают проблемы русско-американских браков. Я неизменно сочувствую им. После публикации моего очерка "В поисках заморского купца" героиня обрела неплохого мужа, а я получил приглашение на свадебный обед. "Спасибо вам большое за то, что думаете и пишете о нас, да ещё и помогаете, — писала в те дни харьковчанка Вера. — Я приехала в Америку совсем недавно и была удивлена, как много у меня появилось друзей, очных и заочных, и всё это благодаря газетам и таким журналистам, как вы". Не скрою, такая реакция читателя для нашего брата-журналиста — масло по сердцу.
Я не разделяю весьма распространённый в русскоязычной среде миф о том, что на браки с американцами наши девушки и дамы идут единственно ради того, чтобы подкрепить свой материальный и иммигрантский статус. Моя переписка показала, что на другую сторону планеты наших женщин гонят значительно более сложные переживания. Сорокалетняя Вера, чьё письмо я цитировал выше, познакомилась со своим мужем-американцем после многолетнего одиночества. Прежде чем вызвать русскую подругу в Соединённые Штаты, американец дважды приезжал в Харьков. Эти встречи убедили обе стороны, что ошибки не произошло. "Я счастлива! — пишет Вера. — Мой муж для меня — моё государство: он моё правительство, суд, банк и всё остальное. Мы хорошо понимаем друг друга, хотя он не знает русского, а я — английского. Мы активно изучаем язык друг друга. Нам очень помогает наш юмор. Для лучшего взаимопонимания я разыгрываю для него целые спектакли. Мы читаем вместе книги американских авторов, он — в оригинале, я — в переводе. Стараемся подбирать разную литературу: историческую, лирическую, сексуальную. Пытаемся обсуждать отдельные эпизоды. Лучше всего это получается с литературой сексуальной". Своё письмо, адресованное журналисту, Вера завершила многозначительными строками: "Я люблю любить и это главное, что желаю всем нашим женщинам, нашедшим здесь своего друга-мужа. Старайтесь, подружки, как можно глубже прочувствовать то, что произошло, и это сделает вас счастливыми".
К сожалению, способность любить так самозабвенно, как Вера, дана далеко не всем моим читательницам. Значительно чаще их письма переполнены жалобами, тоской, чувством одиночества. Речь идёт в основном о тяготах, связанных с различием культур. Английский даётся им с трудом. Непривычно жить вдвоём в огромном трёхэтажном доме. "Всё это гигантское хозяйство — на моих руках”, — огорченно восклицает женщина из российской провинции, весь век свой прожившая в тесной коммунальной квартире. Ещё одна русская супруга никак не может привыкнуть к тому, что муж не зовёт её по имени. Да и себя просит именовать только "хани”. В другой семье, где русская жена всерьёз взялась за изучение английского, муж-американец вдруг увлекся русским. Да так увлекся, что забросил свой бизнес и чуть было не разорился. Жене своей он заявил при этом, что заниматься английским ей ни к чему — он и так её хорошо понимает. Как видим, борьба за материальное благополучие, в чём укоряют русскую бабу, ищущую американского мужика, даётся нашим землячкам совсем не легко. "Когда становится уже совсем хреново, рассказывает одна из них, — я всё бросаю и варю борщ, душевно варю, потом чарочку наполняю, закусываю. Всё бы ничего, но супруг и сам не пьёт и мне постоянно твердит о вреде спиртного. От борща он не отказывается, но хлеб при этом намазывает толстенным слоем джема. Тут уж моя очередь приходит зажмуриваться…”.
Читать всё это нелегко, даже больно. Давать советы? Бесполезно. Остаётся лишь одно: по-дружески тепло выразить в ответном письме надежду на то, что время смягчит разницу вкусов и нравов русско-американской семьи, сблизит их и общий язык, а ещё лучше — общие дети.
…Я не рассказал и малой доли всех тех "горьких” и "сладких” переживаний, что вот уже пятьдесят лет приносит мне моя профессия. Работёнка нелёгкая, но расставаться с ней не собираюсь. Что же до тех, кому не по вкусу мои писания, отвечу словами мудреца XVI столетия Эразма Роттердамского: "Мы стремились предупреждать, а не обижать, приносить пользу, но не ранить, улучшать нравы людей, но не оскорблять человека".
2. Предательство
Эти строки никогда бы не были написаны, если бы через 17 лет после отъезда из Советского союза меня не догнало в Нью-Йорке письмо доктора химических наук, москвички Евгении Николаевны Олсуфьевой. Незнакомая мне учёная дама эта, разыскав как-то мой американский адрес, прислала просьбу написать воспоминания об её отце. В следующем 1995 году к его 90-летию она собирается выпустить книгу воспоминаний. Ряд бывших сотрудников и учеников покойного Николая Григорьевича уже пишут статьи для будущего сборника.
Да, конечно, я не забыл Николая Григорьевича Олсуфьева, серьёзного учёного, члена-корреспондента Академии медицинских наук, чуть ли не четыре десятка лет возглавлявшего Лабораторию туляремии в Институте эпидемиологии и микробиологии АМН. В моей литературной жизни человек этот сыграл хотя и краткую, но чрезвычайно яркую роль. Он рискнул сообщить мне, в ту пору молодому литератору, то, о чём никто другой рассказать не решался.
На пороге 60-х мне ещё не было и сорока. Влюблённый в творчество Поля де Крюи (де Крайф), американского писателя-документалиста, писавшего о людях науки, я пытался продолжать его традиции в российской литературе. В поисках выдающихся учёных — медиков и биологов, я метался по всей стране. Моё увлечение вполне соответствовало тогдашней официальной ориентации. По логике тех лет самая передовая в мире советская наука, конечно же, является подательницей самых великих научных достижений. Мне, начинающему литератору-публицисту, надлежало подкреплять этот пропагандистский тезис своими газетно-журнальными очерками и книгами. Что я и делал. Носился из месяца в месяц по так называемым творческим командировкам в поисках достойных героев. Пожаловаться не могу, меня печатали и в толстых и в тонких журналах, в" Литгазете", "Известиях" и даже в "Правде". В 1961 году, когда на подходе оказалась пятая по счёту книга, меня приняли в Союз писателей. Та книга под заголовком "По следам отступающих" должна была сообщить немало интересного о борьбе учёных с опасными и особо опасными болезнями. В поисках героев я побывал в Астрахани, Ташкенте, Самарканде, Ленинграде, Саратове. На Саратове я и споткнулся.
Сейчас уже не помню, кто именно посоветовал мне описать "туляремийную эпопею" — историю открытия туляремии, болезни, которой люди заражаются от крыс, мышей, диких грызунов. Этой, очень похожей на чуму, болезнью имели шанс заразиться в нашей стране не менее 50 миллионов человек. Но лишь до тех пор, пока не была создана противотуляремийная вакцина. Профессор Олсуфьев, ведущий специалист по этому вопросу, порекомендовал мне для начала съездить в Саратов в институт "Микроб". Сотрудники института Алевтина Вольферц, Дмитрий Голов и Сергей Суворов в середине 20-х годов первыми обнаружили туляремию на территории нашей страны, выделили микроб и разобрались, как эта зараза передаётся от грызунов к человеку.
Поездка в Саратов оставила у меня странное ощущение. Мои собеседники явно увиливали от откровенного разговора. Все три первооткрывателя и исследователя туляремии к этому времени уже были в могиле. Их коллеги вроде бы охотно сообщали суть научных поисков Вольферц, Голова и Суворова, но, когда дело доходило до подробностей их жизни, смущались, умолкали, уходили от деталей. Тем не менее фигуры этих троих вызвали у меня несомненное уважение. Алевтина Вольферц, молодая хрупкая женщина, чтобы изучить характер болезни, привила себе инфекцию и тяжелейшим образом переболела. Страстно был увлечён эпидемиологией и Дмитрий Голов. Он выловил несколько тысяч насекомых, обитающих в норах грызунов и установил, что именно комары и иксодовые клещи виноваты в передаче болезни от животных к человеку. Если про американца Френсиса, открывшего туляремию в Соединенных Штатах, говорили, что он делает все 50 опытов там, где 48 было бы вполне достаточно, то современники Голова утверждали, что он делал сто экспериментов там, где всякий другой на его месте поставил бы 50.
О кончине этих троих саратовцы говорили неохотно. В начале 30-х всех троих арестовали, неизвестно за что. Вольферц после восьми лет лагерей вернулась в институт, но туберкулёз, которым она заразилась в лагере, очень быстро свёл её в могилу. Она умерла 46 лет. Сергей Суворов провёл в застенках ОГПУ шесть лет, а Дмитрий Голов в институт вообще не вернулся, что с ним произошло, никто не знает. Есть слух, что его расстреляли в 1937. За что, почему пострадали эти герои науки, никто в Саратове мне ответить не смог, а может быть, и не захотел. Я допытывался, где и когда была создана вакцина против туляремии, но собеседники мои явно увиливали от ответа и на этот вопрос. Советовали только разыскать в Минске профессора Эльберта, одного из двух творцов этого замечательного препарата, который спасает ныне от заражения миллионы людей. Второй творец вакцины Николай Гайский к этому времени тоже умер.