Не стану описывать страдания, которые перенёс в следующие месяцы и годы мой герой. Из Ташкента его через всю страну, в набитых до отказа товарных вагонах, довезли до Красноярска, а затем в баржах тащили две тысячи километров в Заполярный посёлок Туруханск.
Огепеушники неоднократно избивали профессора, уголовники разграбили жалкое имущество его, а местные комсомольцы устраивали издевательские концерты, высмеивающие попа. Но и там, на краю света, власти скоро уразумели, что профессор-епископ — фигура не малоценная. Ему предоставили возможность оперировать в местной больнице. Владыка в те годы спас от слепоты десятки, если не сотни, местных крестьян и рыбаков.
Но огепеушники в полном соответствии со своей службой продолжали искать, как бы изгадить жизнь слишком уж популярного врача-епископа. В конце концов его обвинили в том, что он открывает местные заколоченные церкви и устраивает там церковные службы. За эти "преступления" зимой 1924-25 года для Луки было придумано наказание, которое иначе как преднамеренным убийством не назовешь. В пору жесточайших морозов его отправили в открытых санях за восемьсот километров на Север, на побережье Ледовитого океана. Вероятно, он погиб бы в этом смертельном рейсе, но местные жители стали просить начальника ГПУ вернуть хирурга-епископа. И тем спасли его.
За первой ссылкой последовала вторая (1930), а затем третья (1937). Последняя завершилась в 1942 году, когда огромное количество раненых на фронте заставило сталинское руководство заняться развёртыванием по стране новых и новых госпиталей. В районе Красноярска, неподалёку от тех мест, где в деревне Большая Мурта отбывал очередную ссылку владыка Лука, по приказу из Москвы начали создавать огромный госпиталь на десять тысяч коек. Вот тут-то местные власти вспомнили о ссыльном хирурге. И не только вспомнили, но и начали грызться между собой, кому именно достанется этот доктор. Дошло до того, что один местный вождь послал в Мурту самолёт, который привёз Войно в Красноярск. Вечером того же дня хирург написал младшему сыну: "Я назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и, очевидно, буду освобожден от ссылки". Все эти подробности я узнавал много лет спустя после смерти Луки. Собирание таких материалов в 60-е годы требовало большой осторожности. Владыка Лука умер в разгар хрущевского правления. Поклонник кукурузы и ненавистник модерного искусства, Никита Сергеевич прославился также своими жестокими гонениями на церковь и вообще на любое проявление религиозных чувств у граждан СССР. Известно, что он превратил в склады и просто разрушил не менее десяти тысяч храмов. Летом 1961 года советские газеты не посмели даже заикнуться о кончине Войно-Ясенецкого. От приказного забвения владыку не спасла даже его Сталинская премия, превратившаяся, правда, к этому времени в Государственную. Подчёркнуто антирелигиозный характер власти сохранился и при Брежневе. В следующие 25 лет лишь "Журнал Московской Патриархии" мог позволить себе упоминать о профессоре-епископе. Да и то нечасто. Солженицын в "Архипелаге Гулаг" заметил, что в тех случаях, когда студенты-медики спрашивали своих профессоров, где можно хоть что-то узнать об авторе "Гнойной хирургии", то слышали в ответ: "О нём нет никакой литературы".
Кое-какая литература впрочем появлялась и в те годы. Несколько молодых антирелигиозников получили в 60–80 годы учёные степени за свои "разоблачительные" диссертации, посвященные Войно-Ясенецкому — религиозному мыслителю. В 1965 году издательство "Наука" даже опубликовало труд некоего М. Шахновича "Современная мистика в свете науки", где автор буквально поносит Владыку Луку, обзывая его "фанатиком", а его философские труды "принаряженной чертовщиной". Двадцать лет спустя, уже на пороге горбачевских преобразований, врач Т. И. Грекова в книге "Странная вера доктора Швейцера" (М., 1985) вновь, по указанию властей, схватилась за "научную плётку", чтобы выстегать верующих учёных, и в том числе Войно-Ясенецкого. "Наука и религия несовместимы," — снова и снова твердит в своей книжке Грекова, не замечая, что этот тезис противоречит самому содержанию её книги, посвященной крупнейшим медикам XX столетия.
Не приходится удивляться, что собирая материалы к будущей книге, я наталкивался на опасения и страх со стороны даже близких родственников своего героя. Дети Войно-Ясенецкого принимали меня сначала дружелюбно, предоставили возможность ознакомиться с письмами отца, но затем испугались, решили, что появление книги может дурно повлиять на их профессорские карьеры. Особенно нервничал старший сын Михаил. Он несколько раз звонил ко мне в Москву из Ленинграда, требуя прислать на прочтение уже готовые главы. Подвергать свой труд цензуре я не спешил. В начале 1976 года, когда рукопись была почти завершена, Михаил Валентинович в телефонном разговоре начал угрожать: если я не познакомлю его с текстом, он обратится в ГБ. В июне 1977 года гебешники действительно совершили обыск в нашей квартире, но был ли замешан в этом Войно-Ясенецкий-сын, утверждать не могу.
С начала шестидесятых я разделил каждый свой год на две части. Девять месяцев по-прежнему расходовал на добывание хлеба насущного, писал очерки и статьи для прессы, книги, пригодные для издания. В оставшиеся же три месяца удалялся в дома творчества, где погружался в писание сочинений, за которые в те годы сажали. Продолжалась эта двойная литературная игра почти полтора десятилетия. В конце концов гебешники разобрались, что к чему. В квартире нашей был учинён обыск, но рукописи, созданные между 1963 и 1976 годами, ушли к этому времени на Запад. И в том числе книга о Владыке Луке.
Но самым трудным оказался для меня год 1972-й. Материал был собран. Очередной свой отъезд в писательский дом творчества я твёрдо решил посвятить первой главе моей будущей книги. И тут — стоп! Размышляя о том, как наилучшим образом выстроить жизнеописания героя, я вдруг сообразил: моих знаний на такой труд не хватит. В свои пятьдесят, окончив школу, университет и медицинское училище, я оставался с типичным советским образованием. И конечно же, атеистом. С моими тогдашними безбожными представлениями открыть читателям духовный мир героя мне было явно не под силу. Я заметался в поисках человека, который согласился бы преподать мне основы христианской религии. Встретился с двумя священниками и даже с двумя епископами, но люди эти явно шарахались от этого странного писателя-еврея. Они вполне резонно подозревали во мне автора очередной антирелигиозной книжки.
Кто-то посоветовал поговорить с отцом Александром Менем, настоятелем маленькой церковки под Москвой. Этого ныне зверски убитого человека знают сегодня миллионы, но тогда, отправляясь в неведомую мне деревню (электричкой, потом автобусом, потом пешком), я об этом замечательном проповеднике ничего не ведал. Вот запись, которую я сделал в моём дневнике, вернувшись после первого свидания.
"27 июля 1973 года. В гостях у о. Александра Меня.
Ему, очевидно, лет 45, но воспринимается этот красивый священник с умным живым лицом и лукавыми блестящими глазами, как человек на редкость молодой (в том году о. Александру исполнилось 38). На нём полотняные брюки, пляжные туфли на босу ногу и жёлтая, очень идущая ему к лицу сорочка под чёрной курткой. Свободные движения, во всём нескованность, искренность, естественность. С ним удивительно легко и смеяться, и говорить о самых серьёзных материях. Они с женой занимают мезонин двухэтажного деревенского дома. На полках — масса книг по философии и истории всех и всяких религий, много редких изданий и изданий английских, французских, немецких. Я с завистью увидел всего Тейяра де Шардена. Комната, в которой о. Александр принимал нас, если не считать сравнительно небольшого киота и висящего в углу облачения, скорее всего могла бы быть жилищем философа-космополита. На этажерках фигурки Будды, а рядом бронзовое изваяние Данте. При всём том — скромность, простота.
Мы говорили о Войно-Ясенецком, о поисках материалов к моей книге. Потом он рассказал о своей литературной работе. Я взял первый том его изданного в Бельгии под псевдонимом шеститомник "Истоки религии" (1970). Очень хороший язык, широта знаний, широта обобщений.
Говорили о делах мирских. Впрочем, о. Александр никак не даёт понять собеседнику о своём сане. В его отличном русском языке нет никаких славянизмов, церковных оборотов. Еврейскую эмиграцию считает он делом чисто национальным, даже этническим, не имеющим никакого отношения к протестантизму политическому. "Каждый должен когда-нибудь добраться до своего дома," — говорит он. Мень знает и о ситуации в демократическом движении. Он одобрил тему книги, пообещал читать каждую главу и обсуждать возникшие проблемы, связанные с моей христианской непросвещённостью".
Та встреча буквально осчастливила меня, я унёс из дома молодого священника чувство близкой родственной души. Началось наше, длившееся четыре года, сотрудничество, перешедшее в сердечную дружбу. После очередного "сидения" в доме творчества я вёз новую главу своему "наставнику", как я стал мысленно называть отца Александра. Постепенно в беседах наших открывались не только основы веры моего героя, но жизненные проблемы и самого Меня. Он был абсолютно откровенен со мной. В частности, на вопрос, как он, еврей, чувствует себя на должности православного священника, о. Александр, нисколько не смущаясь, ответил: "Как белая ворона". Приведу запись из моего дневника тех лет:
"18 августа 1973 года. В церкви о. Александр служил уже 23 года. Отношения с Патриархией были вначале очень даже тёплыми. Но потом возникла легенда о том, что ходившее по рукам разоблачительное письмо священников Якунина и Энглимана на самом деле писали не они, а Мень. Это было не так. Но легенда была удобна уже тем, что воду мутит еврей, который вовлекает честные и наивные души русских батюшек в крамолу. Последовали обыски, допросы. Потом возник донос одного из коллег ©.Александра с указанием на то, что Мень держит дома самиздат, тамиздат, к нему ходят читать что-то молодые люди. Снова обыски. Доносчику, однако, не удалось утопить о. Александра. Теперь Мень живёт в деревне, стремясь как можно меньше соприкасаться с