— Снова Харлампий знак подает? — спросил я, стараясь как можно тише, Аверина.
— Сплюшка, — также тихо отозвался подпоручик.
Я так и не смог понять, о чем говорил мой командир, но переспрашивать не стал, боясь показать свое незнание. Чуть позже Харлампий объяснил мне, что таким смешным именем нарекли степную сову.
— Да, прапорщик Григорьев, — подумал я с укоризной на самого себя. — Мало иметь на плечах погоны, нужно еще многому учиться. Это тебе не устав комсомольской организации зубрить. Здесь жизнь во всей своей красе. Настоящая, без надуманности и ненужных идеалов. И познать эту жизнь стоит большого труда.
— Ваше бродь, — раздался голос урядника Казимирова. Пар, будто дух какой-то, выходил из его рта при каждом слове. — Дорога прямехонько в ту станицу ведет, помните?
— Да как такое забудешь! — ответил Аверин и тут же добавил. — Ход твоих мыслей уловил.
— Там хутор не далече. У родственников жинки моей хата там, хозяйство большое, — тут Казимиров замолчал на секунду. — Было, по всей видимости.
— А, если лаконичнее, — буркнул Аверин.
— Так… — продолжил было урядник, но подпоручик не дал ему договорить.
— Можно, Харлампий! За одним и станицу проверим. Мало ли что.
— Слухаю!
— Ну как, Михаил Степанович, — Аверин полуобернулся ко мне. — Не против заглянуть на огонек к родственникам нашего урядника? Шурпы вряд ли отведаем, но вот козьим молоком и брынзой, уверен, угостят.
Слово брынза для меня было смутно знакомым, далеким, но чисто интуитивно я догадался, что раз молоко козье, то, по всей вероятности, из него готовят какой-то продукт, который носит название брынза. Как-то раз, в будущей жизни, мама приносила непонятную желтую субстанцию, похожую на сыр, но таковым не являвшимся, так как мне показался вкус необычно сладковатым.
На мой вопрос:
— Что это?
Мать ответила уклончиво. А, когда я всё же настоял на ответе, выпалила:
— Скажу, а ты есть не станешь!
— Стану! Стану! — поспешно заверил я, так как непонятное лакомство мне понравилось.
— Это коровье вымя!
Она долго хохотала над моим вытянутым лицом. Говорила, что я городской, и это звучало, как ругательство, но вымя я больше не ел.
Сейчас, я был открыт для новых вкусов.
— Я только «за», — живо отозвался я.
Аверин как-то пристально посмотрел на меня и произнес фразу, от которой пробежал холодок по спине похлеще чем от морозного, осеннего утренника:
— Вы, прапорщик, прям как на голосовании у большевиков. «За»-«против»
— Помилуйте, Михаил Иванович, какие большевики? — произнес я довольно серьезным тоном. — Господь с вами! — И я перекрестился.
— Эта болезнь, Михаил Степанович, а иначе как это назвать, весьма заразна, — назидательным тоном сказал Аверин. — Мой совет, сторонитесь ее. Как можно дальше держитесь.
— Помилуйте, господин подпоручик, — ответил я. — И в мыслях не было. К тому же так картина, что мы видели в станице, все стоит у меня перед глазами.
Урядник Казимиров все это время молчал, и лишь переводил взгляд с Аверина на меня.
— Своими руками бы задавил того гада, что сделал это, — добавил я, крепко сжимая эфес шашки.
Мои слова и реакция подействовали на Аверина. Он положил свою ладонь на мою руку:
— Простите великодушно, Михаил Степанович. Сами понимаете, война. Враги могут быть кругом. А красная зараза проникает и в наши ряды. Намедни расстреляли одного. Так перед смертью спел нам «Интернационал» и весь исплевался, вертелся бесом, и проклинал каждого. Отвратное зрелище я вам скажу. Словно все плевки мне в душу прилетели и ядом растеклись.
— Не извольте сомневаться, господин подпоручик — я точно не такой! — отрапортовал я, чуть привстав в седле. — Мои помыслы чисты! И я верен присяге!
— Так как же, ваши благородия? — вмешался вежливо Харлампий. Судя по- всему ему было абсолютно все равно, о чем мы говорили с Авериным. Заботило урядника сейчас только одно — хутор, где жили родственники его супруги. Пальцы его заботливо гладили витую рукоятку нагайки. Только этот жест и выдавал волнение.
— Так я и говорю, — переключился на урядника Аверин. — По какой причине, урядник Казимиров, вы еще здесь?
— Так я что. Я всегда готов, — сбивчиво ответил Харлампий, удивленным взглядом таращась на подпоручика. Вероятно, думая про себя, у вас, офицеров, не разберешь, что на уме.
Аверин поднял вверх руку, и выждав короткую паузу, махнул вперед. Позади фыркнул конь. Наш небольшой отряд двинулся вперед. Уже достаточно рассвело, и степь приобретала свои привычные для глаза очертания.
Вон и станица. У меня перед глазами вновь всплыла картина того дня. Густой, сизый дым, поднимающийся от крыш нескольких хат, майдан с лежащими на нем изуродованными телами и церковь, словно громадная свеча, возвышающаяся над этим всем. Сердце вновь сжалось и явственно предстало передо мной личико той маленькой девчушки, которую я нес на руках к ее последнему пристанищу. Каким моральным уродом нужно было быть, чтобы сотворить подобное. Я сам себе задавал вопросы и не находил на них ответы. Аверин украдкой бросал на меня вопросительные взгляды, но в них не читалось сомнений или недоверия.
— Никак не могу забыть ту девочку, — пояснил наконец я. — Не выходит у меня из головы. До конца жизни, кажется, буду помнить. Как же так могли поступить… красные? Ведь чисто бандитский поступок! В голове не укладывается!
— Они еще не то могут! — хмыкнул Харлампий. — Летаешь, ваше благородь много. А весь ужас на земле творится, а не в небесах.
— Такие вот нелюди эти красные, — отозвался Аверин, пряча зевок в кулак. — Недаром и цвет у них кровавый.
— Так и символ сатанинский носят во лбу, — вмешался вновь урядник. — Бисово отродье.
— Истина, — поддержал урядника подпоручик и передернулся брезгливо.
Чем ближе подходили мы к станице, тем сильнее закрадывались в мою душу сомнения, что она выглядит совершенно иначе, чем тогда, летом, когда мы искали место дислокации красных. Я силился понять, что изменилось в этой картине. Но когда мы подошли к станице на расстояние примерно пятисот метров, меня внутри обожгло, будто огнем. На месте хат, чернели черные квадраты неправильной формы. Лишь кое -где сохранившиеся печные трубы, одиноко смотрящие в небо, напоминали о том, что совсем недавно здесь текла жизнь. Молча, не произнося ни звука, мы проходили по этой выжженной территории, бывшей когда-то станицей. Мертвая тишина и, видимо никогда не проходящий, запах гари, встретили нас. Кони то и дело недовольно фыркали, вдыхая воздух.
Мы свернули к майдану. Вот и церковь. Точнее то, что от нее осталось. Сейчас она больше напоминала пожарную каланчу. Колокола до единого, были сорваны с колокольни. Ни крестов на проломленном куполе, ни двух больших икон, что украшали стену перед входом в прошлый раз. Урядник Казимиров, а за ним и остальные казаки, сняв папахи перекрестились. Харлампий спешился, и, вручив узду одному из казаков, вошел в церковь.
— Пусто. Все выгребли нехристи! — со злобой крикнул он, выходя наружу. — Алтарь осквернили, дьявольское отродье. Нужник там устроили. Ненавижу.
Было ясно, что красные в прошлый раз, второпях уничтожили всех жителей. Но их натура требовала большего. Специальные отряды мародеров, созданные красными, подчистую выносили все, что представляло хоть какую-то ценность и затем стирала с земли всето, что некогда было станицей, деревней, селом.
Урядник Казимиров, впрыгнул в седло и стегнув своего коня, помчался к майдану. Мы последовали за ним. Я, да что там, мы все понимали ход его мыслей. Если красные покуражились на развалинах станицы, стерев ее с лица земли, то нет гарантии, что они не тронули места, где мы в прошлый раз похоронили убитых.
Вот и то место. Православного креста, установленного на месте захоронения казаками, не было. Но само место не тронуто. Участок ровной земли так и остался не нарушенным копанием.
— Хоть прах не тронули, ироды, — процедил урядник, истово крестясь.
— Казаки, — произнес Аверин, молчавший доселе. — Крест бы вновь поставить.
— Правы, ваше бродь, — сказал Харлампий. — Это мы живо. А ну, казаки.
Казаки спешились и разбежались по сторонам в поисках подходящего материала. Хорошо, что досок и горбылей было достаточно. Через полчаса, над захоронением порубленных станичников, возвышался вполне приличный восьмиконечный крест. Для меня было загадкой, как умудрились казаки, имея лишь скудный набор инструментов, среди которых были лишь ножи и небольшой топорик, вырезать такой красивый крест. Харлампий громогласно прочел молитву.
— Голосина как у хорошего попа, — подумал я ненароком. — Ему бы в церкви петь.
— По коням, — скомандовал Аверин. — Урядник Казимиров, показывай путь к хутору.
— Слухаю, ваш бродь, — оживился Харлампий, и ловко вскочил в седло.
Аверин молча махнул рукой вперед, и мы тронулись, как обычно: Харлампий впереди, за ним мы с Авериным и дальше казаки.
Весь путь до хутора, где по словам Харлампия жили родственники его жены, ехали молча. Да и нужды в разговоре не было. Каждый думал о своем и не только. Я был уверен, что каждый из нас был подавлен увиденным. Меня же разрывала дилемма. Неужели те, кому я был предан, в чьи идеалы верил беззаветно, до фанатизма, могли так поступать? Что же это выходит? Стало быть, и Ленин знает про эти зверства? Нет! Не может быть! Скорее всего это все делалось без его ведома! Надо донести! Надо сказать, ему! Кто, как ни я должен это сделать?! Уж он то мне непременно поверит!
Хотя…
Кому он поверит? Прапорщику Григорьеву? Да и, как мне добраться до Ленина, как открыть ему глаза? Меня же повесят на первом столбе.
Меня терзали сомнения, но я гнал их от себя, загонял внутрь. Одно стало мне бесповоротно понятным и ясным. Красные — враги. Те, что вокруг нас, те, что воюют непосредственно с нами, точно. Это не может быть регулярной армией. Они похоже на бандитов. Отморозков, которых за бесчинства надо уничтожать под чистую, и без всякой жалости. Ненависть к противнику у меня росла с каждым разом, когда я слышал об их очередных зверствах. Это шло в разрез с тем, чему меня учили со школьной скамьи. Может, дивизия красных вокруг нас какая-то Дикая, состоящая из горцев, которые всех ненавидят и просто вырезают всех от мал