Я чувствую, как по шее стекает пот и исчезает в воротнике лыжной куртки. У меня один из самых дорогих сноубордов на рынке, его спонсирует Rockstar Energy, но мне плевать, если с ним что-то случится.
– Извини, – говорю я. – Вчера была бурная вечеринка.
Это ложь. Я почти ничего не помню с вечеринки, потому что там была Пейсли. Мое состояние скорее связано с сегодняшним утром, после того как она вспомнила о поганом намеке Уайетта. Мне до сих пор хочется дать ему за это по морде. Но, к сожалению, я слишком хорошо его знаю. Если бы он не был так пьян, он бы ни за что об этом не заговорил.
Кэмерон фыркает и топчет снег зимним ботинком, давая мне понять, что он очень зол.
– «Бурная вечеринка»? Нокс, черт возьми, ты вообще воспринимаешь свой успех всерьез?
Ответить честно? Нет. Успех интересует моего отца, но не меня. Если бы это зависело от меня, я бы наплевал на славу, изучал бы психологию и катался на сноуборде просто для себя. Но, к сожалению, это уже давно перестало зависеть от меня. Это папина мечта. А после смерти мамы – это единственная мечта, которая у него осталась.
Я вздыхаю, втыкаю доску в снег и щурюсь от солнца, чтобы посмотреть тренеру в лицо.
– Прости, Кэм. Ты знаешь, на что я способен. Сегодняшний результат не повторится.
Он качает головой:
– Мне плевать, сколько ты устраиваешь вечеринок и как сильно напиваешься, Нокс. Меня волнует только то, как ты справляешься с доской. Сегодня у тебя с этим сплошная катастрофа. Сейчас заканчивай, а завтра постарайся выдать то, что я привык от тебя получать.
Я поджимаю губы:
– Понял.
Кэм надувает щеки, потом снова качает головой и вздыхает:
– Я знаю, какой сегодня день, Нокс. На тренировке ты ничего не потерял. Иди и дай волю боли. Ты сильный. Ты знаешь, кто ты, – он улыбается. – Иногда такие дни заставляют нас ненадолго забыться.
Я с дрожью выдыхаю. В моем горле застрял огромный ком, который разрастается и мешает мне дышать. Я не знал, что Кэм знает о сегодняшних поминках.
Я киваю:
– Спасибо.
Кэмерон кладет руку мне на плечо, коротко, но крепко обнимает меня, после чего отворачивается и уходит вверх по трассе. Некоторое время я стою неподвижно, вдыхая прохладный воздух, запах снега. Я смотрю на солнце, которое поднимается далеко над самым высоким горным хребтом, и закрываю глаза. Теплые лучи ложатся на мои щеки, даря мне чувство безопасности и защищенности. И только тогда, когда они растапливают комок в моем горле, я поворачиваюсь и иду к подъемникам. Всю дорогу вниз я чувствую себя как в тумане, с трудом соображаю и попеременно вижу в своем сознании лица мамы и Пейсли. Несколько раз пытаюсь отмахнуться от этих мыслей, но бесполезно.
Пейсли так похожа на мою маму. Вспыльчивый характер, светлые волосы и голубые глаза, железная воля и, прежде всего, амбиции в фигурном катании. Ненавижу, когда ассоциирую ее с мамой, потому что из-за этого я постоянно думаю о ней, и это больно, черт возьми. Это чувство колет мне прямо в сердце, от чего я начинаю тосковать по ней.
Кабинка резко останавливается, и дверь открывается. Задумавшись, я выхожу и прохожу вперед. Я настолько погружен в себя, что даже не замечаю, как ко мне внезапно приближается Харпер. Только когда она останавливается прямо передо мной и здоровается, положив руки мне на бедра и прижавшись своим телом к моему, я обращаю на нее внимание.
Ее появление не особенно поднимает мне настроение. Скорее наоборот. Каждый раз, когда я вспоминаю, что связался с фигуристкой, пусть даже на одну ночь, я снова слышу их. Те самые крики.
Я пытаюсь отстраниться от нее и сделать шаг назад, но у Харпер крепкая хватка. Только когда я убираю ее руки со своих бедер, мне удается освободиться от ее объятий, похожих на удавку.
– Привет, – Харпер улыбается во весь рот, заправляет прядь своих рыжих волос за ухо и так выразительно хлопает накладными ресницами, что я опасаюсь, как бы они не отвалились. – Рада тебя видеть. Я… я звонила тебе.
– Да-а-а… – на самом деле она не просто позвонила мне один раз, а устроила целый телефонный террор. Я знаю, что должен был ей сказать, что наша связь была разовой. Ничего серьезного. Но, честно говоря, я надеялся, что она поймет намек, если я не буду отвечать на звонки.
Я натягиваю извиняющуюся улыбку и чешу затылок:
– Харпер… Насчет нас, в общем… Прости. Правда. Но у нас ничего не получится.
Ой. Я буквально вижу, как сильно задели ее мои слова. Она кривится, как будто я дал ей сильную пощечину.
– Ты воспользовался мной, – говорит она. Я слышу, как она старается говорить спокойно, чтобы сохранить видимость самообладания. – Ради секса.
– Нет, ты… – я замолкаю, потому что, в общем-то, она права. Пусть я не хочу считать себя таким человеком, но я должен признаться себе, что поступил именно так. И мне на это наплевать. Я мог бы конечно обойтись и без секса. Но я был пьян, и она была рядом, а потом… ну, одно вылилось в другое. Сейчас я даже не помню, как прошла ночь. Помню только, что у нас был секс, но каким он был? Понятия не имею. Господи, какой же я ублюдок.
– Да. Воспользовался. Прости, Харпер.
Кожа вокруг ее глаз краснеет. Мне ясно, что она изо всех сил пытается сдержать слезы, чтобы я не видел, как она плачет. Она ненадолго отворачивается и смотрит в другую сторону, вероятно, чтобы собраться с мыслями, а затем снова смотрит на меня.
– И я еще считала, что что-то в тебе разглядела. Я в самом деле верила, что в тебе есть нечто большее, чем то, что говорят о тебе девушки. Очевидно, я ошибалась. Но позволь мне прояснить тебе одну вещь, Нокс, – она подходит на шаг ближе. Когда она заговаривает, ее голос становится угрюмым. – Я ухожу. Ты для меня – история. Но не потому, что ты победил или ранил меня, а потому, что твоя гребаная задница не стоит и секунды моего времени.
Последним изящным жестом она поднимает подбородок, поворачивается и уходит. Некоторое время я смотрю ей вслед. Не то чтобы мне было наплевать на ее чувства. Мы раньше были одной компанией: Ариа, Уайетт, Гвен, Харпер и я. Мы провели полжизни вместе, пока не случилась вся эта история с Арией и Уайеттом. Я знаю, что Харпер сильная. Но где-то под ее твердой раковиной скрывается нежное сердце. К сожалению, я также уверен, что я не тот человек, который должен ее раскрыть. Не тот, для кого это сердце предназначено. Может, она хотела, чтобы я стал тем единственным, но… черт, я же скотина. Сплошное разочарование. Я не могу даже стоять рядом с фигуристкой, чтобы не испытывать это гнетущее чувство, которое захватывает меня и тянет за собой. Туда, где темно. Где крики громче всего. Там, где на меня наваливается неприкрытый страх, вызывает мурашки на коже и заставляет меня снова почувствовать себя мальчишкой, беспомощным и испуганным.
Ноги несут меня вперед, но я этого даже не замечаю. Я оставляю машину у подножия трассы, а сам кладу сноуборд, шлем и очки в багажник и иду пешком в центр Аспена. Меня охватывает оцепенение, пока я бреду по заснеженным улицам и наконец добираюсь до чугунных ворот. По бокам от них сидят два каменных ворона, их бдительные взоры устремлены вдаль. Сердце бешено колотится, когда я кладу руку на изящную ручку и вхожу на кладбище.
Каждый раз, когда я чувствую под ногами мерзлую землю этого места, у меня возникает ощущение, что вокруг меня витают бессчетные заблудшие души и шепчут мне на ухо, что меня здесь быть не должно, что мне здесь не место. Тем не менее я иду дальше, шаг за шагом по заснеженным проходам, где за одним надгробием следует другое. Вдалеке пронзительно кричит сова.
Наконец я останавливаюсь. Холодный воздух наполняет мои легкие, когда я начинаю тяжело дышать. Даже спустя столько лет мне все еще тяжело сюда приходить. Это больно. Как будто сердце мучительно медленно разрывают на мелкие, хрупкие кусочки, которые невозможно собрать обратно.
Слезы застилают мне глаза, я падаю на колени и протягиваю руку, чтобы смахнуть с надгробного камня налипший снег. Я тяжело сглатываю, когда на глаза попадается имя моей мамы. Элайза Винтерботтом. На мгновение мой взгляд останавливается на букве «З», нижний штрих которой слегка выцвел.
– Мне тебя не хватает, мама, – мой голос дрожит. Мне стыдно, что я даже не принес цветов. – Мне тебя так не хватает.
Меня окутывает тишина, а я так жажду ответа. Ответа, которого, я знаю, никогда не будет. Медленно опускаюсь на землю, обхватывая руками колени.
– Она такая же, как ты, мама, – шепчу я. – Она такая же, как ты, и это сводит меня с ума. Каждый раз я жду, что рядом с ней мне станет плохо, что я услышу… крики, но… но их просто нет. Я хочу держаться от нее подальше, но это так трудно.
Я задыхаюсь. По щекам текут слезы. Я вытираю лицо перчатками и качаю головой. С волос сыпется снег. Какое-то время я молчу, мой взгляд прикован к маминому имени.
– Прошел еще один год. Шестнадцатое декабря. Сегодня десять лет, – бормочу я в какой-то момент, так тихо, что едва слышу себя. – Еще один год, а я до сих пор чувствую себя виноватым. Прости меня, мама. Прости, что ты умерла из-за меня.
Не могу выкинуть тебя из головыНокс
Обратно по кладбищу я иду как будто сам не свой. Я чувствую себя одиноким и покинутым в этом городе, который я так любил до того, как он вздумал приютить у себя смерть.
Засунув руки в карманы куртки, я оставляю кладбище позади и сворачиваю направо, на улицу, ведущую в центр города. Навстречу мне едет одна из карет Уильяма, на которой сидит девушка, помогающая ему в конюшне. Она улыбается и поднимает руку в знак приветствия, проезжая мимо меня с туристами в карете.
Я останавливаюсь у колокольни. Там стоит Духовная Сьюзан, учительница танцев в Аспене, одетая в костюм пингвина, как и группа детей у нее за спиной. Она одаривает меня улыбкой, заметив меня, а затем указывает на нашего уличного музыканта Вона. Он кивает, бренчит на гитаре и начинает петь «Маленького барабанщика». Я присоединяюсь к толпе горожан, которые с сияющими глазами наслаждаются представлением. Духовная Сьюзан – талантливая танцовщица, ее движения элегантны и невесомы, как жидкий шелк, а дети при этом стараются изо всех сил. Вот играет первое «Па-рум-пум-пум-пум», дети поворачивают головы в такт, вправо, влево, вправо, влево, когда малыш с длинным открытым клювом, обрамляющим все его лицо, цепляется за тиару королевы пингвинов. Она пытается отцепить его клюв локтем, а он начинает реветь, и весь строй сбивается. И только Духовная Сьюзан в своей стихии: ее веки тяжелы, а движения полны страсти, как будто эта рыночная площадь со старинной колокольней – ее личный Бродвей. Сцена настолько смешная, что я громко смеюсь, когда кто-то пихает меня локтем. Я поворачиваю голову и вижу нашу старую Патрицию – пекаря из булочной. Ее водянисто-голубые глаза впиваются в меня, а морщинистый подбородок кивает вправо. Проследив за ее взглядом, я замечаю сестру Уайетта, Камилу. Она стоит на краю площади, скрестив руки на груди, и наблюдает за представлением.