«Возьми себя в руки, Нокс. Ты хочешь этого. Тебе это нужно. Ты делал это сотни раз. И тебе всегда нравилось».
Аманда отрывается от моих губ. Ее дыхание учащается, когда она опускается передо мной на колени в туфлях на высоком каблуке, а ремень моих брюк касается лодыжек. Я прислоняюсь головой к стене и закрываю глаза, пытаясь сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас, на том, что я этого хочу.
Но, черт возьми, ничего не получается! Я чувствую, как она смыкает губы вокруг той части моего тела, которая всего несколько минут назад дико требовала этого прикосновения, но теперь…
…она реагирует. Но совсем не так, как мне сейчас надо.
– Ты серьезно?
Я открываю глаза, запускаю руку в ее длинную гриву и сам помогаю ей.
– Я почти готов. Надо просто… немного подождать…
Аманда в недоумении смотрит на мой член, который никак не хочет вставать. Как бы быстро я ни двигал рукой и ни заглядывал в ее глубокое декольте, он никак не хочет подниматься.
Она качает головой, недоверчиво хмыкая:
– Вот для этого ты слишком самоуверенный.
Это худшее унижение в моей жизни. И, конечно же, я виню в этом Пейсли. Я так зол на нее, что подумываю уволить ее сегодня же. Но тут возникает другое чувство, которое противоречит прежнему. И вдруг мне кажется, что я больше не знаю самого себя.
– Твою мать! – я стучу ладонью по шкафчику рядом с собой, а затем прислоняю голову к стене и провожу рукой по волосам. – Просто свали, хорошо?
Это не ее вина. Точно не ее. Но сейчас я чувствую себя униженным и жалким, пристыженным, оскорбленным и беспомощным, таким беспомощным, каким не чувствовал себя уже давно.
Проходит всего две секунды, прежде чем я ощущаю на себе звонкую пощечину. Я принимаю ее, потому что заслужил, поджимаю губы и пытаюсь бороться с тем, что я ничтожный и беззащитный.
У меня ничего не получается.
Каблуки цокают по плитке. Хлопает дверь. На меня опускается тишина, она обволакивает меня и хочет утешить, но я не знаю, хочу ли я, чтобы меня утешали, я вообще не знаю, чего я хочу. Будто тишина доносит до меня беззвучный шепот, все ответы на устах, слово за словом, но я их не слышу. Я мог бы услышать, но не хочу. И в этом все дело, не так ли? Вот почему я не могу помочь себе. Почему никто не может мне помочь? Потому что я не хочу. Потому что в тот день, в тот проклятый день, который показал мне, что смерть реальна, что она смеется тебе в лицо, оскверняя твое сердце, я почувствовал так много, что после этого я не чувствовал ничего. Я смирился с этим. Так было лучше.
Но с тех пор, как появилась Пейсли – после этой девочки с торчащими ушами и скромной улыбкой, чьи темные тайны я хочу стереть поцелуями, пока на них не прольется солнце и не заставит ее сиять – я снова хочу чувствовать. Я снова хочу жить.
И это пугает меня до смерти, потому что я давно забыл, как это делается.
Грустные птицы тоже поютНокс
Я пьян. И под кайфом. После того случая с Амандой мне было на все наплевать, и я пошел вместе с Уайеттом на вечеринку после игры. Наверное, я представлял собой очень жалкое зрелище, потому что не прошло и нескольких минут, как жуткий парень с татуировкой на на половину лица предложил мне выпить с ним текилы. Вообще-то, после слов Пейсли на прошлой вечеринке я поклялся, что больше не буду напиваться в хлам, но я ощущал себя таким мерзким, что ничего не смог с собой поделать. Странно, но это заставило меня вспомнить о Треворе, которому я совсем недавно рассказал о том, как паршиво пить и принимать наркотики. Я – жалкий пример для подражания.
Уайетт ничего не так же много пил. Меня бесит, что он при этом еще и водит машину. И я ненавижу себя за то, что сел с ним в машину, но, к сожалению, я сейчас слишком плохо соображаю, чтобы принимать дальновидные решения. Когда-нибудь он попадет в аварию. Я постоянно ему это твержу, но ему, похоже, все равно. Глупее он ничего не может сделать. И самое неприятное, что я с этим смирился. Я намерен отчитать его, как только снова приду в себя, но сомневаюсь, что это что-то изменит.
С момента вечеринки прошло несколько часов. Я не знаю, сколько. Пять? Восемь? В любом случае, когда Уайетт подъезжает к нашему отелю, уже темно. Внутри горит свет, и я различаю тени в гостиной. Спонсорский ужин еще не закончился. Несколько секунд я просто смотрю на окна и морщусь.
Уайетт, похоже, читает мои мысли, потому что резко начинает хохотать:
– Твой отец тебя убьет.
– Голову оторвет, – добавляю я. – Замучит. Проклянет. Продаст тебя за границу.
Мой приятель прислоняется головой к окну машины и потирает свою темную щетину с пьяной ухмылкой. Через несколько секунд молчания она сходит на нет, и его взгляд устремляется на фонари перед нашим домом. Свет освещает его лицо лишь наполовину, правая сторона находится в тени.
– Я устал, Нокс.
– Так поспи.
– Нет, ты не понимаешь.
– Думаю, понимаю, – я смотрю на него. – У моей головы есть особый талант находить темноту и сводить меня с ума.
Уайетт вытягивает палец и машинально водит им по рулю:
– Я не могу спать, потому что боюсь своих снов.
– Да, – отвечаю я тихо. – Я тоже.
– Как думаешь, это когда-нибудь прекратится?
– Не знаю. Может, когда-нибудь. А может, никогда. Может, мы разобьемся, а крушение – это то, что мы называем полетом. Кто знает.
Уайетт смотрит на меня:
– Я не хочу разбиться, мне так кажется.
– Я хочу полететь, – мои глаза устремляются на черного дрозда, его лапки оставляют тонкие следы на свежем снегу, прежде чем он улетает. Мой взгляд следует за ним, пока он не становится лишь далекой точкой, которую в конце концов поглощает темнота. – Как птица.
– Да, – говорит Уайетт. – Они всегда поют. Даже когда страдают. А ты знал, что даже грустные птицы поют?
На мгновение я замолкаю. И тут из меня вырывается тихий смех, безрадостнее некуда.
– Черт, вот мы влипли.
– Как обычно, да? – ухмыляется он своим мыслям.
– Я пойду.
– Да. И еще, Нокс… – он смотрит на меня. – Перестань сваливать вину на Пейсли. Она не виновата в том, что ты такой несчастный.
– Нет, – говорю я. – Не виновата.
Затем я выхожу из машины и пробираюсь через сугроб ко входной двери.
С ключом я вожусь долго. Только с третьей попытки мне удается вставить его в замочную скважину. Действие алкоголя в крови постепенно ослабевает, но у меня все еще есть ощущение, что замочная скважина шатается туда-сюда.
Когда я захожу в дом, меня встречает звон столовых приборов. Однако он резко прекращается.
– Извините, – бормочу я, не поднимая глаз, расшнуровывая ботинки. При попытке их снять я спотыкаюсь на несколько шагов вперед. Я почти упал, но в последнюю секунду на помощь мне пришла тумбочка. К несчастью, ваза тети Гарриет, которую она подарила нам на Рождество в позапрошлом году, падает на пол.
– О-о-ой, – протягиваю я, едва ворочая языком. Все вокруг как будто плывет. Мой палец попадает на осколок, который я с интересом рассматриваю. Он обычный, белый, но мне почему-то кажется, что это бесценный музейный экспонат. Я катаю его вперед-назад, вперед-назад. Мне нравится звук. Он царапает слух, отчего меня так и тянет хихикать.
– Нокс, – отец прочищает горло. – Вставай.
Я поднимаюсь, но что-то не так. Тело дает мне понять, что хочет лечь на пол, уставиться в потолок и смотреть, как огоньки люстры принимают разную форму.
Я отодвигаю осколки ногой, когда моей руки касается чья-то ладонь. Маленькая, нежная и совсем не похожая на мою. Мне это нравится даже больше, чем осколки.
– Оставь, – говорит мне на ухо чей-то тихий голос. – Ты порежешься. Я сама уберу.
Я моргаю, но вижу только копну светлых волос.
– Пейсли?
Она наклоняет голову набок и улыбается, сметая остатки вазы в совок. Кажется, я никогда не видел улыбки красивей этой.
– Может, тебе для начала стоит сходить со мной на кухню и немного прийти в себя?
Я слышу только «со мной на кухню» и решаю, что идея просто фантастическая. Прищурившись, я окидываю взглядом обеденный стол в поисках отца. Однако размытый фильтр продолжает затуманивать мое зрение, а из-за такого количества мужчин в белых рубашках я быстро перестаю соображать, кто где, поэтому отворачиваюсь и иду за Пейсли на кухню. Из-за стены, которая наполовину отделяет нас от гостиной, до нас доносятся тихие голоса, но я не могу разобрать слов.
Пейсли убирает остатки вазы в мусорное ведро. Затем она протягивает мне тарелку с тушеным мясом, картофелем и восхитительно ароматным соусом и ставит на кухонную стойку стакан с водой:
– Держи. Это поможет тебе прийти в себя.
Я беру тарелку и не очень аккуратно запихиваю в себя еду.
– Боже мой. Потрясающе вкусно, – говорю я с набитым ртом.
Картошка не помещается в рот и падает обратно на тарелку.
Пейсли наблюдает за тем, как я лопаю еду, отчасти с весельем, отчасти с отвращением.
– Может, ты расскажешь, почему ты пришел так поздно и настолько пьяный?
– Не-а.
Пейсли предпринимает попытку отобрать у меня поданное жаркое.
– О, горе мне! – я поворачиваюсь к ней боком и смеюсь, чего делать не следовало, потому что вслед за этим на меня обрушивается поток коричневых брызг.
– Тьфу! – она морщит свой маленький носик и гримасничает. – Ты отвратительная свинья.
Я шумно сглатываю и запиваю большим глотком воды:
– Насколько плохо все было?
– Ну, это было похоже на то, что у тебя изо рта идет понос…
– Я не про это! – у меня кружится голова, и я хватаюсь за столешницу, чтобы не упасть. – Я о спонсорах.
– А, ты об этом. В целом, вполне нормально. Атмосфера была немного напряженной, потому что все… все ведь приехали ради тебя. А ты не пришел. Как будто на день рождения не пришел именинник.
– Нда-а.
Я думаю, что бы сказать, но мне совсем не хочется говорить о спонсорах. Пейсли берет графин и снова наполняет мой стакан, и тут я замечаю тонкие белые линии на ее руке. Я щурюсь, потому что сначала мне кажется, что это плод моего пьяного воображения. Но когда зрение немного проясняется, я понимаю, что они не исчезают. Поддавшись порыву, я протягиваю руку и хватаю ее за запястье, прежде чем она успевает его отдернуть.