– Это же Камила, – повторяет она, как будто другого ответа на этот вопрос просто не существует. – Она всегда так делает.
– Ах, – говорю я еще раз и выхватываю у нее из рук стаканчик, прежде чем она успевает отпить из него снова, и выливаю содержимое в раковину, – тебе никогда не приходило в голову, что ей слишком тяжело, и поэтому она выбирает единственный вариант – не чувствовать вообще ничего?
Девушка в бикини, стиснув зубы, смотрит в раковину, в которую я только что вылила ее напиток. И больше ничего не говорит.
Я фыркаю, отталкиваюсь от кухонной столешницы и прохожу мимо нее, не говоря больше ни слова. Меня тошнит от того, как люди закрывают глаза на реальность. Мир – это не только красота и яркие цветочки. Есть еще кусты и ядовитые растения. Солнце не только восходит, но и заходит, каждый день, и следит за тем, чтобы не воцарилась темнота. И мы потерпим крах. Полный крах.
Я замечаю в бассейне Нокса. Он плавает на спине, устремив взгляд на навес. Как будто мир для него остановился. Он словно не замечает ничего вокруг. Все вокруг целуются, прямо рядом с ним какой-то парень падает с дурацкой канатной дороги в воду. Какая-то девушка обливает пивом свое декольте и позволяет двум парням слизывать его с себя, что невероятно отвратительно, и я невольно думаю о бактериях на их языках и о том, что эта девушка потом ляжет спать вся в слюнях и стрептококке на теле, но Нокс ничего этого не замечает. Он просто лежит, как водяная лилия или загорелый труп с очень тренированным торсом. Мне хочется кричать на него до хрипоты, злобно бить своими маленькими кулачками по его груди до боли в костяшках и допытываться, на кой черт он привел сюда всех этих людей. Мысленно я так и делаю, серьезно, я прямо вижу это перед собой, кристально ясно, но на самом деле…
На самом деле я просто стою в своих шлепанцах и разноцветных вязаных носках, смотрю на него и думаю, что он – декабрь и июль. В этом есть смысл, потому что его кожа мягкая, как снег, но при этом теплая, очень теплая, всегда, когда я его касаюсь. Он – декабрь и он – июль. «Какой он красивый», – думаю я.
Какой красивый.
Ладно, пора остановиться. Надо не отвлекаться, иначе не пройдет и минуты, как я спрыгну с этой канатной дороги, и на моей коже поселится стрептококк Нокса. А это не лучшая идея, ведь все мы знаем, что бактерии – зло.
Я протискиваюсь мимо полуголых фигур и хватаю ртом воздух, когда отодвигаю дверь в огромной стеклянной стене и выхожу наружу. Там холодно до чертиков. С ума сойти. Возможно, мне все-таки стоит прыгнуть в бассейн с подогревом, чтобы спастись от верной смерти от переохлаждения.
– Нокс, – говорю я, подходя к краю бассейна. Мои зубы стучат от холода. Вокруг нас полный снежный хаос, даже очертания силуэтов Аспенского нагорья едва различимы. Он, похоже, не слышит меня, что неудивительно, ведь он находится в пузыре своего параллельного мира, поэтому я приседаю рядом с ним на корточки и брызгаю водой ему в лицо.
– Нокс!
Он вздрагивает. Его поза водяного трупа разрушена, но это не так уж и плохо, потому что он наконец-то полностью погрузился в воду, и мне больше не приходится видеть его тревожно красивый торс. Ладно, может быть, это все-таки плохо. Разве что чуточку.
– Вылезай.
– Зачем? – спрашивает он. Он чешет родинку. Боже, эта родинка. Капля воды стекает по его лицу и скатывается с губы.
– Потому что я хочу с тобой поговорить, и если я еще хоть секунду просижу на корточках на этом промерзшем полу, то замерзну до смерти.
– Так прыгай сюда.
– Я не соблюдаю дресс-код и на мне одежда.
– Сними ее.
– Ну да, конечно, – кончики пальцев немеют, как только я упираюсь ими в пол. – Стану я прыгать в бассейн в нижнем белье.
– Не вижу проблемы.
Он говорит это непринужденно, в типичной манере Нокса, но это не Нокс. Не совсем. Он сам не свой. Его улыбка выглядит странно, как будто он напрягается, чтобы подтянуть уголки рта, и почему-то ему как будто… не знаю, как будто ему больно смотреть на меня.
– Выходи, Нокс.
– А если нет?
– Тогда я расскажу твоему папе о тайнике со сладостями, который я недавно нашла в шкафу для постельного белья.
Я не жду его ответа. Я встаю, не глядя на его реакцию, и марширую обратно в гостиную. Музыка звучит так громко, что басы вибрируют под моими шлепанцами. К тому времени как я дохожу до камина, на меня дважды наступили, один раз вылили на руку какой-то липкий напиток и врезались три человека. Мне приходится глубоко вздохнуть, закрыть глаза и медленно сосчитать до десяти, чтобы не потерять самообладание.
Когда я снова открываю глаза, я все равно выхожу из себя. Передо мной в двух шагах стоит Нокс, насухо вытирая спину полотенцем. На нем плавательные шорты Gucci в сине-белую полоску, и я впервые замечаю его узловатые колени. Они похожи на два неровно уложенных шарика мороженого.
– В чем дело, Пейсли?
Нокс мотает головой, как мокрый пес, симпатичный, с растрепанными волосами, не блондин и не шатен. Что-то среднее. Он трет меня полотенцем по руке и смеется. Немного тихо, немного хрипло и чуточку красиво.
– Что с тобой такое? – я скрещиваю руки на груди и выпячиваю подбородок. Тепло огня согревает мои пальцы, отчего их покалывает. – Какого черта, Нокс?
Он накидывает полотенце на плечи и тянет его, как будто это резинка:
– Не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Серьезно?
Мимо нас проходит группа девушек: «Привет, Нокс», – одна из них гладит его по спине, две другие бросают на меня горькие взгляды. Нокс одаривает их своей знаменитой улыбкой «Я съем тебя на завтрак», после чего они бросают на него такие горячие взгляды, что становится ясно: они бы с удовольствием сорвали с него шорты от Gucci.
Когда Нокс не предпринимает никаких действий, чтобы прервать момент «Давай займемся сексом взглядами», я закатываю глаза и щелкаю пальцами у него перед лицом. Он поворачивается ко мне и раздраженно вздыхает.
Я и не подозревала, что такие мелочи, как вздох, могут иметь такую силу. Зато знаю теперь, потому что от этого звука у меня мурашки по коже несмотря на то, что я стою прямо у огня. От этого звука мне больно, так больно, что я прижимаю руку к груди и с трудом подавляю вздох.
Нокс раздражен. Из-за меня. Я его раздражаю. Конечно, раздражаю. Я же всего лишь его домработница. Домработница, которая вечно портит ему все веселье, здесь и сейчас. Нарушительница правил. Вечно ему все порчу. Я слышу, как мне это шепчут голоса в голове: «Пейсли, не будь такой врединой. Дай маме выпить и иди обратно в постель».
Постели у меня не было. В нашем трейлере была только одна, и она принадлежала маме и ее любовникам. Иногда, в хорошие дни, она разрешала мне спать с ней. В остальное время моей «кроватью» была угловая скамейка за маленьким обеденным столом. Там было не так плохо, правда, мне она нравилась. Я могла приподнять сиденье, потому что заклепки расшатались, и когда мама и парень номер четыре, восемь, двадцать шесть, сто двенадцать – слишком шумели, и считать кольца на дереве своей угловой скамейки. Она была мне хорошей подругой. Ржавым ножом для хлеба я вырезала на дереве свои инициалы. Она была моей, и я этим гордилась, потому что в то время у меня не было ничего, кроме нее. Даже я сама себе не принадлежала, ведь будь это так, мама не пыталась бы продать меня наркоману перед трейлером в палисаднике с дохлой кошкой, которая с каждым днем разлагалась все больше.
Теперь уже Нокс щелкает пальцами у меня перед носом:
– Эй!
– Чего? – в моем голосе звучит горечь, потому что сейчас я смотрю не на Нокса, а на свою маму, которую я ненавижу, ненавижу так сильно за то, что она называла меня врединой, бросила меня и просто не любила, хотя я любила ее так сильно. Так сильно. – Что тебе надо, Нокс?
Он моргает:
– Мне? Это ты меня сюда позвала и заманила шантажом, что расскажешь папе о моих сладостях.
Точно. Позвала. Но уже об этом забыла. Я даже забыла о вечеринке вокруг меня в тот момент, когда мама забралась в мой мозг. Но вдруг все вернулось: Нокс. Музыка. Все люди. Полуголые девушки. Канатная дорога. И я злюсь, сильно злюсь, что Нокс устроил эту вечеринку несмотря на то, что я устала, на то, что мы катались на сноуборде, и мне казалось, что у нас был момент, когда он смотрел на меня и касался меня, от чего по моей коже бегали мурашки. Я думала, что он изменился, изменился ради меня, и его не волнуют другие девушки. Но вот я прихожу сюда и вижу, что я ошибалась, так сильно ошибалась, и что причина этого – я. Он этого хотел. Нокс хотел меня. Я могла на это решиться. Он говорил это всего несколько дней назад, но теперь он совершенно отказался от этой мысли, и все из-за меня. Потому что я этого не хотела. Вот что меня злит. Я злюсь на себя.
– Уже одиннадцать часов, Нокс! – я размахиваю руками в воздухе, сама не знаю, зачем. Мне кажется, это выглядит глупо, но я продолжаю, потому что мне так нравится. – Одиннадцать! Ты знаешь, что это значит?
– Э-э… – Нокс возится с биркой на полотенце, силясь не выдать себя улыбкой. – Без понятия. Это какая-то новомодная история про Золушку, где Золушка должна уйти с вечеринки в одиннадцать, а не в двенадцать, потому что иначе у нее вырастут бородавки или…
– Нокс!
Он назвал меня Золушкой. Золушкой. На глаза невольно наворачиваются слезы, хотя я этого не хочу. Просто так получилось.
В этот момент он, кажется, осознает, что сказал. Его веселое выражение исчезает, как будто влажный блеск в моих глазах стерло его на нет.
– Черт, Пейсли, прости. Я не хотел. Правда, я не подумал. Это я не о тебе, клянусь, не о тебе.
Я собираю все силы, чтобы проглотить застрявший в горле комок и смахнуть слезы, потому что не хочу плакать. Я знаю, что заплачу через минуту, наверху, в душе, а потом в своей постели, пока подушка не станет мокрой, а голос хриплым, но не сейчас.
– Это значит, что я уже чуть больше восемнадцати часов на ногах. Сначала бегала, потом работала, потом тренировалась. Ты знаешь, как тяжело тренироваться в «АйСкейт», Нокс? Знаешь?