– Как?
– Как будто ты хочешь наброситься на мой пряник.
– Просто ты его так долго ешь!
– Нет. Просто я не такая обжора, как ты.
Я стону, откидываюсь головой на диван и хватаю телефон. Пора ответить на несколько сообщений в «Инстаграм», пока папа не вышел из себя и не натравил на меня контент-мейкера.
Пейсли откладывает журнал и смотрит на меня:
– Во сколько сегодня начинается ужин?
Я как раз открываю жуткое сообщение от фанатки, которая пишет, что хочет подарить мне пятерых детей.
– Не знаю. Спроси у Гвен.
– Она не отвечает.
– Кажется, в семь.
Сегодня канун Рождества. С тех пор как я себя помню, у нескольких близких друзей Аспена была традиция собираться в «Закусочной Кейт» на праздничный ужин. Это началось с нашей семьи и семьи Арии, потому что мама, Рут и Кейт были неразлучны. После смерти родителей Уайетта я стал брать его и Камилу с собой. Уильям тоже всегда там присутствовал, потому что он одинок, хотя никогда в этом не признается.
– Ариа тоже приедет? Я бы хотела с ней познакомиться.
Я удаляю очередное сообщение с просьбой родить мне детей и убираю телефон.
– Боюсь, что да.
Пейсли подползает ко мне, кладет голову мне на колени и смотрит на меня снизу вверх. Радиоведущий рассказывает об участившихся метелях и резком спаде температуры и объявляет следующую песню: «Santa Tell Me» Арианы Гранде.
– Почему боишься? Я думала, вы дружите?
– Да, дружим. Но это будет первое Рождество с того случая с Уайеттом. Это будет первый раз, когда они снова увидят друг друга. Не знаю, ждет ли он ее. И как он отреагирует.
– Ох. Они долго были вместе?
– Пять лет. Может быть, даже шесть. Они начали встречаться в старших классах, когда нам было по четырнадцать, кажется. Они были неразлучны. После смерти родителей Уайетта, Ариа была единственной, кто заботился о нем и Камиле, помимо меня. Она делала для него все.
Пейсли берет мою руку и гладит каждую костяшку, как будто хочет ее нарисовать.
– Тогда почему он ей изменил? Разве он не любил ее?
Я не могу сдержать смешок. Если Уайетт кого-то и любил, то это была Ариа Мур.
– Конечно, он ее любил. Но я не знаю, для него это было тяжелое время. Его родители умерли, и они с Камилой обезумели. Напивались до полусмерти, принимали наркотики, пробовали все, лишь бы не думать об этом. Вряд ли Уайетт тогда понимал, что он делал.
– Это ужасно, – говорит Пейсли. – А потом он потерял и ее, так и не поняв, почему?
– Ну, я ему рассказал, почему. Но он не помнил.
Пейсли смотрит на огонь:
– Гвен из-за этого ужасно переживает.
Я глажу Пейсли по волосам, прядь за прядью:
– Я знаю.
– Она тебе сказала?
– Ей не нужно. Они с Арией были хорошими подругами. Достаточно взглянуть на ее лицо, когда рядом Уайетт.
Наш разговор прерывается, когда по лестнице спускается мой отец. Он смотрит на свои умные часы, проходя через гостиную, а когда поднимает глаза и видит нас с Пейсли, замирает на полпути и смотрит на нас. Несколько секунд он ничего не говорит, потом закатывает глаза, закрывает лицо руками и издает приглушенное «уф».
– Нокс, – говорит он.
– Да?
Он поднимает голову, подходит к нам и садится на спинку дивана. Брюки его костюма помяты. Отец складывает руки на коленях.
– Пожалуйста, скажи мне, что это неправда.
– А что тогда?
Его взгляд переходит на Пейсли и обратно на меня.
– Это лучшая домработница из всех, что у нас были.
– И?
Папа сжимает челюсти. Я вижу, что он хочет что-то сказать, но не хочет делать это при ней. Несколько секунд он колеблется, а потом, похоже, приходит к выводу, что все же должен высказаться.
– Ты ее отпугнешь. Как и всех остальных до нее.
Пейсли сползает с моих коленей и садится рядом со мной. Мне становится жарко. Она знает, что до нее я не отличался воздержанием, но мне все равно не по себе от того, что отец рассказывает о том, что я сплю со всеми нашими домработницами.
– С Пейсли все иначе, – говорю я. – Это другое.
Папа хмурится:
– Другое?
– Да. На этот раз все серьезно, папа. Правда.
Вообще-то, я говорю это не ради него, а потому что хочу, чтобы Пейсли мне поверила. Пусть папа думает, что хочет. Но я не намерен давать ей повод сомневаться в нас.
– Когда у тебя вообще хоть что-то было серьезно? – спрашивает он. Я на мгновение задумываюсь:
– До этого никогда.
Выражение папиного лица невозможно истолковать. Он долго смотрит на меня, как будто видит впервые за долгое время, а затем поворачивается к Пейсли. Она сидит, прижавшись ко мне, с таким видом, будто хочет раствориться в воздухе. Папа соединяет ладони, на лице его появляется веселое и в то же время недоверчивое выражение:
– Пожалуйста, пожалуйста, оставайся с нами, Пейсли. Если вдруг ты больше не сможешь терпеть выходки моего сына, я его выгоню, без проблем, но ты должна остаться.
– Эй!
Пейсли смеется:
– Он пока на испытательном сроке, но я думаю, что он сможет его пройти, мистер Винтерботтом.
Отец ей улыбается:
– Прошу, зови меня Джек.
Она прикусывает нижнюю губу, как всегда, когда не знает, как поступить в той или иной ситуации:
– Хорошо, Джек.
– Добро пожаловать в семью, – затем он снова смотрит на нее, при этом взгляд у него настолько мягкий, каким я не видел его уже много лет, и говорит: – Нокс – молодец.
Перед тем как уйти, он показывает на меня пальцем:
– Если ты все испортишь, сынок, я тебе такую порку устрою…
Папа, я умоляю. Умоляю, сдержи слово.
Мы с Уильямом приходим в закусочную первыми. Пейсли несет миску с макаронным салатом, я – репу и клюквенный соус. Папа идет сзади с четырьмя бутылками шампанского. Между кабинками и баром Кейт поставила два раскладных стола и пивные скамейки, которые она украсила гирляндами, дождиком и мишурой. Скатерть та же, что и каждый год: белая льняная ткань, которую Гвен еще в детстве разрисовала оленями, Санта Клаусами и прочими незамысловатыми мелочами. Поверх нее корявыми разноцветными заглавными буквами написано «СЧаСТлNВаВа РаЖДеСТВа».
Музыкальный автомат играет «Jinglebell Rock», Кейт ставит на стол индейку, а Гвен расставляет вино и бокалы. Увидев нас, она быстро ставит последнюю бутылку, выхватывает у Пейсли миску с салатом и обнимает ее:
– Ты такая красивая! Что это за платье?
– От Valentino, – отвечает Пейсли. Она сияет. Это платье со спонсорского ужина.
– Может, мне тоже стать домработницей в отеле, – говорит Гвен, – если там раздают такие платья.
– Я тебя три раза спрашивал, не хочешь ли ты поработать в «Олдтаймере», Гвен, – у Уильяма озабоченный вид. Он поправляет свой огромный ярко-красный рождественский свитер, крутит усы и затем потирает бедра. – Я же говорил тебе, что ты будешь получать два бесплатных пакета попкорна в месяц.
– Не нужна мне никакая работа, Уильям, – Гвен садится рядом с ним и наливает себе вина. – Я просто пошутила.
– А еще ты могла бы чистить конюшни.
– Мне работа точно не нужна. Я помогаю маме в закусочной.
Кейт хмурится, садясь рядом с дочерью:
– Ой, Гвендолин, неужели? И когда же?
Гвен бросает на мать взгляд, который говорит: «Ну, мам, подыграй мне хоть разок».
Мы садимся – папа напротив Кейт, Пейсли рядом со мной – и только собираемся налить шампанского, как открывается дверь, и в кафе входят Уайетт и Камила. Камила несет большой контейнер, в котором, должно быть, ее знаменитый яблочный пирог. Взгляд Уайетта едва ли не в панике окидывает всех, кто уже сидит за столом, и только потом его плечи с облегчением опускаются. Он снимает с шеи шарф и вешает пальто на крючок, затем садится по другую сторону от меня и похлопывает меня по спине. Снег падает с его волос на стол.
– Счастливого Рождества, брат.
– Счастливого Рождества.
– Может, выпьем? – спрашивает папа, а Кейт говорит:
– Скоро, Джек. Мы ждем Рут и Арию.
Мертвая тишина. «Let it Snow» вдруг звучит намного громче, чем раньше. Под столом Пейсли толкает меня ногой, ее безмолвный знак, означающий: «О Боже, о Боже», и я отвечаю ей толчком, мой ответ: «Давай уйдем отсюда, пожалуйста, давай уйдем».
Все сидящие за столом изо всех сил стараются не смотреть на Уайетта, но, конечно же, смотрят на Уайетта. Он уставился в свой бокал с вином, как будто размышляет о том, не утопиться ли в нем, а Гвен так пристально смотрит на корнеплоды, как будто ждет, что они вот-вот оживут и запрыгают со стола. Прежде чем кто-то из нас успевает принять решение нарушить тишину, дверь снова открывается, и звенит колокольчик. Я едва осмеливаюсь посмотреть на дверь, но все же смотрю, потому что мне слишком любопытно.
Рут идет, слегка прихрамывая. Не знаю, чем именно она страдает, но с прошлого года ее походка становится все хуже. Она опирается на руку своей дочери, которая идет рядом с ней, а под другой рукой держит миску с рождественским пудингом.
Ариа выглядит так же, как и всегда. Из-под шерстяной шапки по ее пальто струятся длинные каштановые волны, а зеленые глаза сияют. Она почесывает нос, чуть выше темных веснушек, и выглядит похожей на того жизнерадостного, миролюбивого человека, которого я знаю всю свою жизнь. Гвен, напротив, похожа на кошку, которой только что выстрелили в морду из водяного пистолета, а Уайетт – на серый сморщенный гриб.
– Ариа! – Уильям отодвигает стул, пока Ариа ставит пудинг на стол, и обнимает ее. – Как я рад тебя видеть!
– Спасибо, Уильям, – от мороза на ее лице остались красные пятна, поднимающиеся к высоким скулам. Я тоже рад. Как приятно видеть вас всех вместе в такой гармонии.
Она говорит это весело, без тени сарказма в голосе, но ее взгляд при этом устремлен на Гвен и Уайетта, а улыбка на ее лице при этом как у психопата.
Кейт, кажется, потрясена. Она понимает, что настроение напряженное, и, думаю, слышала об их разрыве, но я почти уверен, что она не знает о Гвен. Она пододвигает клюквенный соус то к картофельным пюре, то к индейке, как будто не может определиться, и говорит: