Я достаю телефон, чтобы написать Пейсли.
Я: Ты уже там?
Пейсли: Да. С твоим папой и Уайеттом в первом ряду. Короткая пауза, затем еще одно сообщение.
Песли: Оператор постоянно ковыряет в носу. Какая гадость.
Я смеюсь, потом слышу свое имя и объявление о том, что мне пора готовиться. Я допиваю напиток, отставляю банку и встаю.
Я: Скоро буду.
Она посылает мне GIF со свиньей в костюме с блестками.
Пейсли: Так я выгляжу, когда тебя подбадриваю. Давай, Нокс, давай, Нокс.
Боже. Как же я люблю эту девушку.
Руки потеют от волнения. Зрители этого никогда не увидят, но перед каждым спуском я жутко нервничаю. Это приятное волнение. Мне нравится. Это щекочущее волнение. Если бы жизнь звезды сноуборда не включала в себя столько малоприятных вещей, например, давление, связанное с этим занятием, затраты времени и публика, жаждущая знать все подробности моей личной жизни, я бы ни на что ее не променял.
Я надеваю защиту спины и шлем и жду, когда меня заберут у задней двери. Путь к хафпайпу проходит через коридор прилегающего отеля, который обтянут пластиковой пленкой, чтобы не пачкать ковер. Она шуршит от каждого моего шага в ботинках. Зрители не видят меня, пока я не выхожу из коридора и не попадаю на площадку.
Там так ярко, что я, кажется, сейчас ослепну. Перед глазами танцуют блики, а из-за снегоходов воняет бензином, обжигая легкие.
– Нокс! – кричат зрители, когда я прохожу мимо. – Ты супер, Нокс!
– О Боже, я люблю тебя! – говорит женщина с золотистыми волосами, которая начинает плакать, когда я прохожу мимо нее, а кто-то другой кричит:
– Эй, ты лучший, чувак!
Я улыбаюсь всем, прижимая к себе доску, и прохожу мимо, к снегоходу. Он везет меня наверх, к трубе, где я выхожу из-за огромного синего каркаса X-Games. Отсюда все выглядит не очень зрелищно, как будто я пришел за кулисами фестиваля строить леса или что-то в этом роде. Но я слышу, как толпа неистовствует, а комментатор подбадривает ее, произнося мое имя и спрашивая зрителей, готовы ли они увидеть меня.
Охранники отходят в сторону и пропускают меня к лестнице. Она высокая, примерно с трехэтажный дом, и когда я поднимаюсь наверх, меня встречает темноволосая женщина с гарнитурой. Одной рукой она жестикулирует, а другую прикладывает к гарнитуре и прищурившись слушает инструкции.
– Еще немного, – говорит она. – Сейчас реклама. Надо дождаться камер. Отлично. Теперь пройди вперед, прикрепи доску, но дождись моей отмашки.
Я делаю, как она говорит, выхожу из-за строительных лесов, и толпа ревет. Я встаю на доску и пристегиваю ботинки. Зрители кричат, вопят и надрывают глотки, но я ничего не вижу, потому что ослеплен ярким светом. У меня звенит в ушах – так вокруг шумно. К счастью, я знаю, что как только я съеду по трубе, мой разум отсечет все вокруг. Останусь только я, моя доска и прыжки, которые я оттачивал весь год в батутном зале, чтобы зимой выполнить их на доске. В этот момент я буду слышать лишь стук своего сердца в груди.
Женщина с гарнитурой подает мне знак указательным пальцем:
– МАРШ!
Я отталкиваюсь, прыгаю и чувствую, как тянет живот, когда я несусь по трубе. Секунда невесомости, и я думаю только одно: «Какое же потрясное чувство».
Я начинаю с фронтсайдного двойного корка на 1260º – вращения вперед, а затем двойной бэкфлип, похожий на штопор. Мой сноуборд идеально приземляется на трубу, я ликую даже громче, чем зрители, затем начинаю бэксайд 900º. Я переношу вес направо вперед, вверх по правой стенке, прыгаю на ребре пятки и на первой половине оборота оказываюсь спиной к публике. Затем я исполняю кэб свич фронтсайд, безупречно приземляюсь и готовлюсь к последнему прыжку: фронтсайд дабл корк 1440º. Трюк сложный, и в прошлом году я его не осилил, но я тренировался все лето и теперь молюсь, чтобы он получился, молюсь, молюсь, молюсь, и…
У меня получается. С ума сойти. От адреналина я громко смеюсь. Я выезжаю в центр трубы, поднимаю очки и с широкой улыбкой машу в сторону камер.
«Попробуй переплюнуть, Джейсон».
Я проезжаю мимо первого ряда справа и вижу Пейсли, как она смеется, радуется и сияет, и у меня замирает сердце. Она такая красивая, думаю я. Такая красивая.
Папа доволен, как никогда, а Уайетт просто ревет.
Между первым рядом и основной зоной есть небольшой проход, за которым стоит толпа. Я проезжаю между ними, места совсем мало, едва ли метр, а толпа тянет ко мне руки. Я машу им, останавливаюсь для фото и автографов и понимаю, что я хочу запомнить это навсегда, даже если решу пойти другим путем.
В этот момент я понимаю, что изменить что-то не обязательно значит от чего-то отказаться. Когда я об этом думаю, то становлюсь счастливее, чем когда-либо за последнее время, и мне кажется, что в глубине души мама дарит мне улыбку.
Я ловлю ее и не отпускаю.
Уже почти три. Мы были на вечеринке для спортсменов в старой вилле, спонсируемой пивоваренной компанией, и все меня поздравляли с первым местом. Джейсон Хоук был так зол, а я был так этому рад.
Сейчас я пьян, Пейсли тоже, и мы спотыкаясь заходим в мою комнату. Она падает на кровать, гладит покрывало и хихикает. Я целую смех с ее губ и вбираю его в себя. Я целовал многих девушек, очень многих, но ни одну так, как Пейсли. И ни одна не целовала меня так, как она. Это тяжкий труд – сдерживаться и замедляться всякий раз, когда она касается меня. Она вызывает во мне это нетерпение, и я не знаю почему, но мне это нравится. Я люблю каждую напряженную секунду, которую она исследует мое тело губами, кончиками пальцев.
Пейсли для меня – это все. Большего мне и не надо.
Ее руки тянутся к моему джемперу. Я стягиваю его через голову и наслаждаюсь тем, как она ласкает мой пресс, как скользит губами по косым мышцам живота, и моя лучшая часть реагирует на это пульсирующим откликом. Мне требуется три попытки, чтобы расстегнуть ее джинсы, после чего все превращается в дикий сумбур: я целую ее, тяну за штанины и аккуратно отбрасываю джинсы в дальний угол рядом с комодом.
Я опускаю плечи Пейсли вниз, пока она не ложится на спину на кровать, и наклоняюсь над ней, опираясь руками по обе стороны от нее. Я осыпаю ее поцелуями, чувствую ее теплую кожу, слышу ее тяжелое дыхание. Ее руки обхватывают мою талию, притягивают меня к ней, и она прижимается и трется об меня. Черт, как же это возбуждает. Безумно возбуждает. Мне нужно освободиться, потому что еще две, может быть, три секунды, – и все будет кончено.
– Нокс.
Она тоже больше не может. Я вижу это по тому, как расширены ее зрачки, по жару ее тела, по тому, как она выгибается. Я двигаюсь вниз, провожу пальцем по ее ключицам до груди. На ней кружевной бюстгальтер с застежкой спереди. Должно быть, он новый, потому что на вид он именно такой, и он красивый, очень красивый, но сейчас я хочу видеть не его, сейчас я хочу только нас. Только кожу на коже. Я расстегиваю лифчик и целую мягкую кожу под ним, целую нежный изгиб ее груди, беру в рот ее соски. Пейсли издает звук, от которого у меня по рукам бегут мурашки, и тянется к моим волосам. Она впивается ногтями в кожу моей головы, и мне больно, но не больно, а просто хорошо, так хорошо, что я хочу еще, еще, еще. Я стягиваю с нее трусики, она раздвигает ноги, хныча от удовольствия, и я провожу языком по ее самому чувствительному месту. Она извивается подо мной, сжимая мои плечи. Ее хватка настолько крепкая, что я понимаю: долго она не продержится. Ее ноги начинают дрожать.
Мне нравится видеть ее лицо отсюда, ее закрытые, трепещущие веки, губы, сжатые до того, как разомкнуться и издать этот яркий, прекрасный звук, который сводит меня с ума.
– Нокс, – повторяет она, когда я останавливаюсь, и это мольба, которая говорит: «Я дольше не выдержу». Я тяну руку к ящику прикроватной тумбочки, вслепую роюсь там, нащупывая жевательную резинку, ручки, сломанный прошлогодний будильник, а потом наконец презерватив. Я покусываю зубами мочку ее уха, стягивая с себя брюки и трусы-боксеры, и замечаю, как она покрывается мурашками, когда я касаюсь своим дыханием ее уха. Я разрываю презерватив и надеваю его, пока Пейсли лежит подо мной, пылая, словно в лихорадке. Это я так на нее влияю. Я могу дать ей почувствовать себя хорошо, дать ей почувствовать себя любимой.
– Пейсли, – говорю я быстро и тихо, хрипло и многозначительно, потому что это он, тот самый момент, который так много значит.
Затем я опускаюсь на нее, нахожу теплое, влажное место на ее теле, которое все еще разделяет нас, и даю ей то, чего хочет она, чего хочу я.
То, чего хотим мы.
Это завораживает. Сначала медленно и с любовью, потом быстрее и быстрее, «Ты для меня все, ты для меня все, ты для меня все». Ее губы приоткрываются, мы смотрим друг на друга, двигаясь в одном ритме, и я знаю, что мы думаем об одном и том же: «Тебе нравится?»
Как можно хотеть человека настолько сильно, чтобы секс вызывал такие ощущения? Как чувства становятся настолько сильными, настолько захватывающими, что кажется, будто ты вот-вот лопнешь от счастья?
Так бывает, когда любишь. По-настоящему любишь. Раньше я этого не знал, но теперь понимаю. И Пейсли тоже.
Я целую ее, держу ее лицо, смотрю на нее, смотрю в эти большие голубые глаза, которые понимают меня больше, чем я сам. Я прижимаюсь лбом к ее лбу. Она дышит быстро. Неровно.
– Все хорошо? – шепчу я.
Ее хватка на моих бедрах усиливается. Она закрывает глаза. Я чувствую, как ее ресницы касаются моей кожи. Она кивает мне в лоб, улыбается мне в губы.
Я целую ее, целую ее всю, в шею, в ухо, в рот, глажу ее мягкую грудь, наслаждаясь тем, как я влияю на нее. Пейсли прижимается ко мне, обхватывая мое тело ногами, и от этого все становится теснее, жестче, быстрее. Я отбрасываю всякий самоконтроль и позволяю чувствам руководить мной, возвращая ей все то желание, которое она мне дарит. Ее тело напрягается, она вдавливает пятки в матрас, задерживает дыхание. Я не могу это описать, не могу в это поверить – ощущения в этот момент настолько мучительно прекрасные, что это почти невыносимо. Мы движемся, движемся к чему-то большему, что мы никогда не считали возможным, больше всего того, что нам доводилось испытывать. Она и я, я и она, вместе здесь, вместе сейчас, пока нам не становится трудно дышать, пока мы не забываем, как дышать, и не задыхаемся снова.