– Он нашел тебя, – понимаю я. Она снова ничего не говорит. Я начинаю паниковать. – Что он сделал, Пейсли? Что он сделал?
В этот момент плотину прорывает, и вода заливает все вокруг. Она не просто плачет, она совершенно разбита. Я обнимаю ее, ее хрупкое тело прижимается ко мне, а слезы влажными солеными дорожками стекают по моей шее.
Я хочу убить его. Прямо сейчас. Я хочу найти его и убить за то, что он так ее сломал.
Проходит целая вечность, прежде чем она немного успокаивается. Уильяма рядом уже нет. Я краем глаза заметил, как он положил ключи от магазина на прилавок рядом с попкорн-машиной и тихонько закрыл за собой дверь.
В какой-то момент Пейсли отстраняется и смотрит на меня. Ее лицо красное, а синие глаза полны слез.
– Мне придется вернуться к нему, Нокс.
В жизни бывают моменты, когда ты что-то слышишь, но это настолько сюрреалистично, что оно никак не хочет укладываться в голове. Это как раз такой момент. Она говорит слова, и я прекрасно их слышу, но до меня не доходит их смысл.
– Нет, – говорю я. – Почему?
Она хватается за горло. Наверно, из-за подступившего кома.
– У меня нет выбора. Я должна вернуться в Миннеаполис.
– Ни в коем случае. Послушай, Пейсли: папа с ним разберется. Этот ублюдок уедет из Аспена и больше никогда тебя не побеспокоит. Тебе нечего бояться, ясно? У моего отца есть влияние и связи с нужными людьми. Он как-нибудь с этим разберется.
– Он не сумеет с этим разобраться, – ее голос прерывается рыданиями. Я с трудом понимаю ее речь, так сильно она плачет. – Может, у него и есть влияние, но он не выше закона.
Я моргаю:
– Закона?
Она переводит дух, как будто то, что она собирается сказать, отнимет у нее все. Просто все.
– Я связана с ним контрактом. Я сбежала и подписала контракт с «АйСкейт», хотя все еще была связана контрактом с Джоном.
Ее слова – это удар твердым, как сталь, кулаком в мое солнечное сплетение. Мне трудно дышать.
– Как глупо, – всхлипывает она. – Как глупо, что я вообще сюда приехала. Я разрушила свою жизнь и твою тоже, хотя с самого начала знала, что ничего не получится.
Я не знаю, что делать. Хотелось бы мне сказать ей, что мы справимся, что все будет хорошо, но это ложь. В панике я пытаюсь найти выход, но его нет, ни одного. Легкие горят. Им нужен кислород. Я дышу, но такое ощущение, что воздуха нет. Будто я задыхаюсь.
– Понятно, – выдавливаю я. – У тебя с ним контракт. Но это ничего не меняет, Пейсли. Если ты вернешься, я поеду с тобой. Я буду защищать тебя от этого ублюдка, пока контракт не закончится, и мы не сможем вернуться в Аспен.
Она качает головой:
– Твоя жизнь здесь, Нокс.
– Теперь ты тоже часть моей жизни.
Мне не следовало этого говорить, потому что она заплакала еще сильнее. Я встаю, беру ее за руку и поднимаю на ноги. Они шатаются, как будто она пробежала марафон.
– Вот так. Пойдем домой.
Она все еще смотрит в пол. Я поднимаю ее подбородок и смотрю ей в глаза.
– Знаешь, ты так мне нужна, Пейсли, что это пугает меня до смерти. Но вот я здесь, на грани паники, возможно, в мании величия, и ты мне по-прежнему нужна. Это значит, что я поддержу тебя, несмотря ни на что. Только обернись – я тут как тут. Одно слово – и я тебя выслушаю. Я больше никуда не уйду, хорошо?
Она кивает, и я чувствую, что она действительно понимает, как много она для меня значит. Но еще я думаю, что она считает, что со своим прошлым она должна разбираться сама. Что она не хочет навязывать его мне, потому что оно разрушило ее саму.
И это пугает меня даже больше, чем все остальное, потому что это означает, что я могу ее потерять.
Эта мечта родилась в твоем сердце не случайноПейсли
Дыхание Нокса касается моей щеки. Он поздно лег спать. Полночи я пролежала под его одеялом, слушая их с Джеком голоса и не понимая, о чем они говорят. Да и слушать не хотелось. Мне ясно одно: Нокс не уедет из родного города и не потеряет место в университете из-за меня. Я ни за что не позволю этому случиться.
«Еще немножко, – думаю я, чувствуя, как его грудь вздымается и опускается у меня на спине. Он крепко меня обнимает. – Еще минутку».
Так я думаю уже полчаса. Но время летит, и когда я протягиваю руку и нажимаю на кнопку телефона, я понимаю, что больше не могу лежать.
Я должна его отпустить.
У меня дрожат ноги. Дрожит все тело. Все внутри меня кричит, чтобы я не вставала. Когда я сажусь, рука Нокса скользит по моей руке. Он переворачивается на спину, приоткрывает губы и спит дальше. Лунный свет проникает между шторами и освещает его серым светом. Сначала жизнь протащила меня по грязи, а потом подарила величайшее счастье на земле, чтобы потом снова отнять его и навсегда оставить воспоминания о том, какой прекрасной она могла бы быть.
Кровать скрипит, когда я встаю. Я беру свой телефон и делаю фотографию Нокса, чтобы можно было в любой момент на нее полюбоваться. В комнате темно, но я могу разобрать его ангельское лицо, а оно мне еще пригодится.
Я стою посреди комнаты, завернувшись в огромную серую худи Нокса, и слушаю тиканье будильника.
Это ужасно. Ужасно отпускать то, что хочешь сохранить навсегда. Отпускать то, что любишь.
Сердце бьется о ребра, когда я делаю глубокий вдох и выхожу из комнаты. Я поднимаюсь по лестнице к себе, подхожу к большому треугольному мансардному окну и смотрю на Аспенское нагорье. Зимняя страна чудес. Все вокруг белое. Снег, снег и еще раз снег.
В стекле я вижу свое отражение. Выгляжу иначе, чем раньше. Как-то выше. Я стою прямее. Я больше не такая худая. Время, проведенное в Аспене, изменило меня. Мне кажется, я стала больше похожа на себя, чем когда-либо. Следующие несколько месяцев будут худшими в моей жизни, я в этом уверена. Но однажды я через это уже прошла. И смогу пережить это снова. А потом я буду свободна. Как только истечет срок контракта, я смогу делать все, что захочу.
Прежней Пейсли больше нет. Я стала сильнее. Увереннее в себе. Я больше никому не позволяю себя обижать. Мое тело принадлежит мне, я принадлежу себе, мои решения – это мои решения. Я достаточно хороша и всегда буду достаточно хороша. Спустя столько времени, спустя столько лет я наконец поняла, что единственный человек, в котором я нуждалась, кто должен был меня поддерживать, кого я потеряла, но в ком так отчаянно нуждалась, – это я сама.
Теперь я это знаю. Я вернусь, потому что должна, но это не будет моей гибелью. Это будет начало длинной истории, которую я смогу написать сама. Перо у меня в руках. Я могу стирать и менять, переписывать и делать лучше.
Штора выскальзывает из моих пальцев и скрывает ночной Аспен. Я больше не шатаюсь, пока хожу по комнате и собираю вещи. Я шагаю уверенно.
Я иду от отеля к центру. Это занимает много времени, но я наслаждаюсь каждым шагом, каждым хрустом снега под ботинками, каждым холодным порывом ветра и каждой белой снежинкой, которую я ловлю языком. Появляются первые дома, и вот я уже иду по улицам, которые стали мне так хорошо знакомы за последние несколько месяцев. Тусклый свет фонарей мерцает, освещая тротуары. В «Олдтаймере» горит свет, и я на мгновение задаюсь вопросом, что делает Уильям в своем магазине в такое время, но потом просто думаю: «Это же Уильям». Он поднимает глаза, когда я прохожу мимо витрины. Я быстро отвожу взгляд и ускоряю шаг. И вот перед мной уже угловое здание с зимним оформлением витрины и сиянием ярко-желтых гирлянд. Закусочная «У Кейт».
Кейт была первой, с кем я познакомилась. Я помню, как она улыбалась, когда принесла мне блинчики. Я помню ее печальный взгляд, когда она окинула меня взглядом сверху донизу и ее глаза зацепились за синяки на моем лице. Я тяжело вздыхаю, потому что мне очень больно об этом думать. Я вытираю текущий нос рукой в перчатке, поднимаю взгляд на здание и различаю на наклонном окне на крыше старые детские витражи. Большинство из них частично содраны и лишь слегка намекают на то, что они когда-то изображали. Я думаю о Гвен, которая в этот момент лежит на своем коврике для йоги под окном, о Бинге Кросби, который отдыхает в своем домике, прижав мокрый нос к фанере. Больно. Очень больно.
Я помню, как мою маму бросил один из ее бесчисленных ухажеров. Они встречались несколько месяцев, и я думала, что она счастлива, потому что они много смеялись. Но, когда все закончилось, а мама по-прежнему готовила и напевала, по-прежнему танцевала и курила сигареты перед старым, еле работавшим телевизором, я спросила ее, не грустно ли ей. Она бросила пепел на прогнивший пол трейлера, выдохнула дым и сказала: «Из-за кого, из-за того? У нас даже не было ничего серьезного». Я спросила ее, как можно определить, если все серьезно, и она ответила: «Если тебе больно, как будто ты проходишь через ад, если тебя рвет на части и тебе кажется, что ты сгораешь, настолько тебе плохо, значит, все серьезно».
Тогда я не знала, что она имела в виду. Сейчас я знаю, в этот самый момент, когда я смотрю на остатки витражей на окне, а по холодным щекам бегут горячие слезы.
Сейчас все всерьез.
– Ты садишься или как?
Я медленно оборачиваюсь. Водитель автобуса – долговязый, с щетиной и темными кругами под глазами. Он жует жвачку. В руке у него кофе. Отвратительное сочетание. Я киваю, заставляя себя шагать вперед и не оглядываться.
Шаг за шагом. Еще один. И еще.
Надо просто продолжать идти.
В автобусе рядом со мной всего четыре человека. Пара моего возраста сзади, мужчина лет тридцати и пожилая женщина, занятая вязанием, которая напоминает мне Рут. Она поднимает глаза, когда я прохожу мимо нее, и одаривает меня морщинистой улыбкой. Это лучшее, что я испытала за это утро, поэтому я останавливаюсь рядом с ней и укладываю свои сумки в отсек над сиденьями. Я приехал сюда с джутовой сумкой, а теперь это две большие, полностью набитые спортивные сумки. Когда я сажусь, двери закрываются, и автобус трогается. Он едет по дороге к рыночной площади. На улице ни души. Мое тело словно цепенеет, пока мы покидаем Аспен. Все это время я думаю, что все хорошо, я все еще здесь, что не нужно грустить, но затем мы выезжаем на шоссе, и я чувствую себя так, будто у меня вырвали сердце. Теперь назад дороги нет. Лучшее время моей жизни позади.