одперев голову рукой, смотрит на меня взглядом, который я никогда за ней не замечала. Она излучает абсолютное спокойствие и терпение.
— Я нашла мотель.
— Где-то поблизости?
— Ну да. В двадцати минутах отсюда или типа того. Я села на автобус в аэропорту и ехала до тех пор, пока не увидела его из окна.
— И как он?
— Не очень.
— Тогда почему ты там осталась?
— Наверно, мне даже в голову не пришло, что можно уйти.
Я вспоминаю, как вошла в комнату и почувствовала запах — ужасно спертый и ужасно затхлый. Я подумала, что смогу пожить там, просто ни к чему не прикасаясь, но несколько часов спустя поняла, как ошибалась.
— В этом мотеле живут те, кому больше некуда пойти, — говорю я Мейбл. — Отдохнуть туда не приезжают.
Я натягиваю одеяло, хоть и не замерзла.
— Это место меня пугало. Но я и без того была напугана.
— Я все иначе себе представляла.
— И как же?
— Я думала, что ты, наверно, раньше заселилась в общежитие или что-то вроде того. Ты с кем-нибудь познакомилась?
— В мотеле?
Она кивает.
— Ну, я бы не назвала это знакомством. У меня было много соседей. К некоторым я привыкла.
— В смысле, ты общалась с кем-нибудь?
— Нет.
— Я думала, у тебя появились новые друзья.
Я качаю головой.
— Думала, они помогают тебе со всем справиться.
— Нет, — говорю я. — Я была там совсем одна.
В лице Мейбл что-то меняется. На место вынужденных догадок встают факты. Мне хочется рассказать ей больше.
— В соседней комнате жила женщина, которая постоянно выла, — продолжаю я. — Она выла на проезжающие мимо машины, на прохожих. В тот день, когда я вселилась в комнату, она выла несколько часов подряд.
— Что с ней такое было?
— Не знаю. Но выла она как волчица. Я все гадала… и гадаю до сих пор, заметила ли она в какой-то миг, что что-то идет не так? Осознала ли? Ощутила ли, что теряет себя, что превращается в нечто иное?.. Могла ли она это остановить, или оно просто… случилось? Я тогда вспоминала про «Джейн Эйр». Помнишь?
— Да, та сумасшедшая. Первая жена мистера Рочестера.
— Я чувствовала себя, как Джейн, когда она увидела ее в зеркале. Мне было страшно. Иногда я слушала ее по ночам и словно понимала, что она пытается сказать. Я боялась, что превращусь в нее.
Она пугала меня сама по себе, но гораздо сильнее пугало то, что я сижу в точно такой же комнате — и так же одинока. Нас разделяла лишь стена — такая тонкая, как если бы ее не было вовсе. Джейн тоже однажды заперли в комнате с призраком. Меня охватывал ужас при одной мысли о том, что можно уснуть обычной девчонкой в ночной сорочке, а проснуться уже волчицей.
— Теперь я понимаю, почему ты не особо хочешь читать.
Я киваю.
— Раньше это были всего лишь истории. Но теперь они проникают в жизнь и кажутся гораздо страшнее.
Мейбл отводит взгляд — и я спрашиваю себя, не оттого ли, что ей это не близко. Может, она думает, что я драматизирую. Может, так и есть. Но я точно знаю, что теперь воспринимаю все не так, как прежде. Раньше я лила слезы над книгой, но потом закрывала ее и все заканчивалось. А сейчас каждая деталь отдается эхом внутри, вонзается, как заноза, саднит и гноится.
— Все эти дни, — говорит Мейбл, — ты была совсем одна.
— Это что-то меняет?
Она пожимает плечами.
— Ты думала, что я нашла новых друзей и ты мне больше не нужна?
— Я не могла найти другого объяснения.
Я готова рассказать ей все — пусть только задает вопросы. Это из-за темноты, из-за тепла. Из-за ощущения, что мы в чужом доме, на нейтральной территории, где нет ничего ни ее, ни моего; никаких подсказок в одеяле, в огне, в фотографиях на каминной полке.
Как будто моя жизнь где-то далеко отсюда, хоть сама я здесь.
— Что еще тебе интересно? — спрашиваю я.
— Я хотела узнать насчет Голубки.
Она ерзает, пружины скрипят. Мои руки тяжело лежат на коленях. На ее лице по-прежнему внимательное, пытливое выражение. Я по-прежнему могу дышать.
— Хорошо, — говорю я. — Что именно?
— Она знает о том, что случилось? Ведь никто не проверял почту, не получал ее писем. Сейчас их, наверно, уже отправили обратно, и мне интересно, сказал ли ей кто-нибудь, что он умер?
— Не было никакой Голубки.
Мейбл замирает в замешательстве.
Я жду следующего вопроса.
— Но все те письма…
Спроси же меня.
— Наверно… — говорит она. — Наверно, вся эта история и правда была слишком милой. Любовные письма к человеку, которого ты никогда даже не видел… Наверно… — повторяет она. — Наверно, он был по-настоящему одинок, раз все это выдумал.
Она избегает моего взгляда. Она не хочет, чтобы я рассказывала что-то еще, — по крайней мере, не сейчас. Я знаю, каково это — не хотеть что-то понимать, поэтому мы молчим, а ее последняя фраза все крутится и крутится у меня в голове.
И я думаю: это я была одинока. Я. Сталкиваться коленками под столом было недостаточно. Диванных лекций — недостаточно. Выпечки, кружек кофе, поездок в школу — недостаточно.
Грудь сдавливает болью.
— Он мог не быть одиноким.
Мейбл хмурится.
— Я все время была рядом. У него была я, но он все равно строчил свои письма.
Она наконец поднимает на меня взгляд.
— Это Я была одинока, — говорю я.
А потом вновь повторяю эти слова, потому что так долго себе врала, а теперь мне наконец спокойно, я дышу размеренно и чувствую себя живой из-за правды.
Не успеваю я опомниться, как Мейбл притягивает меня к себе. Я помню это ощущение, но стараюсь не вспоминать последний раз, когда мы обнимались, потому что это был последний раз, когда я вообще кого-либо обнимала. Она так крепко меня сжимает, что я даже не могу обнять ее в ответ, — поэтому просто кладу голову ей на плечо и стараюсь не шевелиться, чтобы ненароком не спугнуть.
— Давай спать, — шепчет она мне на ухо. Я киваю, она разжимает руки, и мы опять ложимся на диван.
Я отворачиваюсь и долго лежу, стараясь скрыть огорчение. Так крепко обнимать — только чтобы снова отпустить… Но затем мой призрак начинает опять что-то нашептывать. Он напоминает, как мне было холодно. Как сильно я замерзла. Напоминает о тепле Мейбл и о том, что она меня любит. Может, уже другой любовью, но все же любит. Пять тысяч километров, — говорит мой призрак. — Вот как ты ей дорога. Он говорит мне, что все в порядке.
И тогда я поворачиваюсь и вижу, что Мейбл ближе, чем я думала. Я жду, что она отодвинется, но она просто лежит ко мне спиной. Потом я обнимаю ее за талию, и она расслабляется. Я утыкаюсь лицом ей в затылок и подгибаю колени, прижимаясь к ее согнутым ногам.
Может, она уже спит. Я полежу так всего несколько минут. Только пока не оттаю окончательно. Пока не вспомню, каково это — лежать так близко к другому человеку. Мне хватит этого воспоминания еще на несколько месяцев. Я вдыхаю ее запах. Говорю себе, что нужно отвернуться.
Сейчас. Еще чуть-чуть.
— Больше не исчезай, — говорит она. — Ладно?
Я касаюсь лицом ее мягких волос.
— Пообещай мне.
— Обещаю.
Я начинаю отворачиваться, но она берет меня за руку и придвигается так, что мы соприкасаемся всем телом. С каждым вздохом зима отступает.
Я закрываю глаза, вдыхаю ее запах, думаю о доме, который не принадлежит ни одной из нас, слушаю потрескивание огня, ощущаю тепло комнаты и ее тела, и с нами все в порядке.
Мы в порядке.
Три апельсина. Пакет белого хлеба. Записка: «Ушел покупать подарки на Рождество. Ничего не крадите — я знаю, где вы живете!» Две кружки перед полным электрическим кофейником.
Глава четырнадцатая
— Электричество дали, — говорю я.
Мейбл кивает и показывает на записку:
— Смешной он.
— Ага. И милый.
— Очень.
Кажется, никогда прежде я не засыпала в темной комнате, которую впервые рассматривала лишь поутру. Прошлой ночью я разглядела предметы, но не цвета. Теперь я замечаю окна — их рамы выкрашены в темно-зеленый цвет, Они бы сливались с деревьями, не будь снаружи белым-бело. На занавесках узор из желто-синих цветов.
— Как думаешь, Томми их сам выбирал?
— Надеюсь, — говорит Мейбл. — Но вряд ли.
— А как тебе кажется — он убил оленя?
Она оборачивается к каминной полке, словно чучело может ей что-то рассказать.
— Нет. А тебе?
— Нет, — отвечаю я.
Мейбл открывает пакет с хлебом и вынимает четыре кусочка.
— Наверно, мы можем вернуться, когда захотим.
Я наливаю нам кофе и отдаю ей кружку посимпатичнее. Потом сажусь на место, откуда открывается вид покрасивей, потому что мне, в отличие от Мейбл, не безразлично, на что смотреть.
У кухонного стола неровные ножки, и он качается, стоит на него чуточку облокотиться. Мы пьем черный кофе, потому что у Томми нет сливок, и едим тосты без ничего, потому что не можем отыскать масло или джем. Большую часть времени я смотрю в окно, но иногда — на Мейбл. Утренний свет у нее на лице. Волны ее волос. Она жует тост со слегка приоткрытым ртом. Слизывает с пальцев крошки.
— Что? — спрашивает она, заметив мою улыбку.
— Ничего, — отвечаю я, и она улыбается в ответ.
Не знаю, люблю ли я ее по-прежнему, но я до сих пор считаю ее невероятно красивой.
Она чистит апельсин, делит его на идеальные половинки и протягивает одну из них мне. Я бы носила ее, как браслет дружбы, если бы могла. Но вместо этого я поглощаю апельсин долька за долькой и думаю, что это значит гораздо больше. Вместе завтракать в тишине. Одновременно есть одно и то же.
— Клянусь, — говорит Мейбл, — я могла бы есть сутки напролет.
— Я купила гору еды. Как думаешь, она испортилась за ночь?
— Сомневаюсь. Было холодно.
Совсем скоро мы моем тарелки и оставляем их сушиться на кухонном полотенце. Затем складываем постельное белье на журнальный столик и собираем диван. И вот мы стоим на том месте, где ночью была кровать, и смотрим в окно на снег.