Обшарив несколько ящиков, я нахожу дырявую прихватку, на которой нарисованы пряничные человечки. Показываю ее Мейбл.
— Очень по-рождественски, — говорит она.
— Ага, правда же?
Прихватка такая изношенная, что жар противня проникает сквозь нее, но мне удается поставить его на плиту и не обжечь руку. Комнату наполняет аромат свежего хлеба.
Мы разливаем чили в две миски с разными узорами, которые нашли в шкафу, потом добавляем сметану и тертый сыр, достаем мед и масло для хлеба.
— Теперь я хочу знать, как живешь ты. — Знаю, я должна была спросить об этом несколько месяцев назад. Должна была спросить вчера или позавчера.
Мейбл рассказывает о Лос-Анджелесе, сыплет именами знакомых, говорит о том, как одиноко ей было там первые недели и как позже она наконец свыклась с новым домом. Мы смотрим сайт с работами Аны, и Мейбл рассказывает о ее последней выставке. Я разглядываю картины с бабочками, крылья которых сделаны из фрагментов фотографий; они раскрашены яркими красками, так что сами снимки неразличимы.
— Могу объяснить, о чем эти картины, — говорит она. — Но уверена, что ты и сама все поймешь.
Я спрашиваю, что слышно от наших одноклассников, и она отвечает, что Бену нравится в Питцер-колледже и что он справлялся обо мне и тоже беспокоился. Они вечно хотят встретиться как-нибудь на выходных, но Южная Калифорния слишком огромная и поездка в любую сторону занимает целую вечность, да и у них обоих пока слишком много хлопот.
— Но все равно приятно понимать, что он где-то неподалеку. Ну, не слишком далеко — на тот случай, если мне понадобится старый друг. — Она замолкает. — Ты же помнишь, что в Нью-Йорке тоже куча наших?
Я качаю головой. Я уже давно об этом не задумывалась.
— Кортни — в Нью-Йоркском университете.
Я смеюсь.
— Вот уж нет, спасибо.
— Элеанор — в колледже Сары Лоуренс.
— Я ее толком и не знала.
— Да, я тоже, но она ужасно смешная. Далеко отсюда ее колледж?
— На что ты намекаешь?
— Просто не хочу, чтобы ты была одна.
— А что, Кортни и Элеанор могут это исправить?
— Ладно, — соглашается она. — Ты права. Это уже крайние меры.
Я встаю вымыть тарелки, но, собрав их, просто убираю в сторону. Потом сажусь обратно, провожу рукой по столу, смахивая крошки.
— Расскажи о себе еще, — прошу я. — Мы сбились с темы.
— Ну, про любимые предметы я уже говорила.
— Расскажи о Джейкобе.
Мейбл с усилием моргает.
— Нам не обязательно о нем говорить.
— Все в порядке, — говорю я. — Он — часть твоей жизни. Я хочу о нем узнать.
— Я даже не знаю, насколько все серьезно… — говорит она, но я уверена, что она врет.
Я помню, как она разговаривала с ним ночью. Каким тоном сказала: «Я люблю тебя». И выжидающе смотрю на нее.
— Могу показать его фото, — говорит она. Я киваю.
Мейбл вытаскивает телефон, перебирает снимки и наконец останавливается на одном. Они сидят на пляже, соприкасаясь плечами. На нем солнечные очки и бейсболка, так что непонятно, на что тут смотреть. Но я разглядываю ее. Широкая улыбка. Коса переброшена через плечо. Голые руки и то, как она к нему прижимается…
— Вы выглядите счастливыми, — говорю я.
Слова даются легко и естественно, и в них нет ни горечи, ни сожаления.
— Спасибо, — шепчет Мейбл.
Я возвращаю ей телефон, и она прячет его в карман.
Проходит минута. А может, не одна.
Мейбл берет тарелки, которые я сложила в раковине, моет их, а еще — обе миски, кастрюлю, противень и столовые приборы. В какой-то миг я встаю и отыскиваю кухонное полотенце. Она соскребает чили с плиты, а я вытираю посуду и ставлю ее на место.
Глава пятнадцатая
Это было лето без сна, лето долгих прогулок. Теперь я редко приходила домой к ужину, как будто мы с Дедулей готовились к будущему друг без друга. Поначалу он еще иногда оставлял мне еду. Пару раз я сообщала ему по телефону, что принесу блюдо от Хавьера. Но постепенно мы совсем перестали ужинать вместе. Я боялась, что он вообще ничего не ест, но на все мои расспросы он отнекивался. Однажды я пошла в подвал постирать белье и обнаружила, что один из его носков набит окровавленными носовыми платками. Их было семь. Я разложила их и замочила так, как он учил. Потом подождала, пока машина закончит крутиться, в надежде, что пятна отстираются. Все семь платков стали белоснежными, но у меня по-прежнему стоял ком в горле и тянуло живот.
Один за другим я сложила их маленькими квадратиками и отнесла наверх со стопкой чистого белья. Когда я зашла в гостиную, Дедуля наливал себе виски.
Он посмотрел на белье у меня в руках.
— Как ты себя чувствуешь, Дедуль?
— Так себе, — откашлявшись, ответил он.
— Ты ходил к доктору?
Он фыркнул — что за абсурдная мысль, а я вспомнила, как однажды, еще в средней школе, пришла после ОБЖ и рассказала ему, как опасно курить.
— Какой американский у нас разговор.
— Но мы ведь живем в Америке.
— Да, Моряк, живем. Но где бы мы ни жили, нас все равно что-нибудь убьет. Конец всегда приходит.
Я не знала, как с этим поспорить.
А стоило быть настойчивее.
— Ты не пила его, так ведь? — спросил он, поднимая бутылку виски.
Я покачала головой.
— Я имею в виду, кроме того раза.
— Только тогда, и всё.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.
Он закрутил крышку и взял свой стакан.
— У тебя есть пара минут? Хочу тебе кое-что показать.
— Конечно.
Дедуля указал на обеденный стол, на котором лежали какие-то бумажки.
— Давай присядем.
Это были письма из моего будущего колледжа с благодарностью за оплату первых двух семестров. А еще — конверт с моей картой социального обеспечения и свидетельством о рождении. Я и не знала, что они у Дедули.
— А это — информация о твоем новом банковском счете, — пояснил он. — На первый взгляд, там много денег. Их правда много. Но они закончатся. Когда уедешь, никаких больше кофе за четыре доллара. Это деньги на еду и на транспорт, на учебники и простую одежду.
Сердце забилось сильней. В глазах защипало. У меня на свете был один только он.
— А вот твоя новая карточка. Пин-код — четыре, ноль, семь, три. Запиши куда-нибудь.
— Я могу пользоваться своей обычной картой, — сказала я. — С нашим общим счетом.
Я вновь взглянула на сумму с банковской выписки. У нас никогда не было столько денег.
— Мне не нужно так много.
— Нужно, — возразил он. Затем сделал паузу и прокашлялся. — Будет нужно.
— Но мне нужен только ты.
Дедуля откинулся на спинку кресла. Снял очки. Протер их. Надел обратно.
— Моряк.
Глаза у него были желтые, как маргаритки. Он кашлял кровью. Сидел рядом со мной и выглядел как скелет.
Он покачал головой и произнес:
— Ты же всегда была умной девочкой.
Тем летом я старалась избегать тяжелых мыслей. Тем летом притворялась, что конец никогда не наступит. Тем летом потеряла счет времени и совсем не заботилась о том, какой сейчас день или час. Тем летом было так солнечно и тепло, что я поверила, будто так будет всегда, будто впереди еще куча времени, будто кровь на носовых платках — лишь упражнение по выведению пятен, а не признак грядущего забвения.
Это было лето отрицания. Лето познания того, что тело Мейбл может делать со мной, а мое — с ней. Лето в ее широкой белой постели. Лето ее темных волос, разбросанных по подушке. Лето на моем красном ковре. Лето солнца на наших лицах. Лето, когда любовь была во всем и мы не говорили о колледжах и расстояниях, а просто катались на автобусах и машинах и часами гуляли по городу в сандалиях.
Туристы заполонили пляж, заняв наши любимые места, так что мы одолжили у Аны машину и пересекли Золотые Ворота в поисках клочка океана только для нас двоих. Мы ели рыбу с картошкой фри в полумраке паба в чужом районе, собирали на пляже стеклышки вместо ракушек, целовались среди секвой, целовались под водой, целовались во всех кинотеатрах города на самых ранних и самых поздних сеансах. Мы целовались в книжных лавках, в музыкальных магазинах, в примерочных. Целовались у «Лексингтона»[25], потому что внутрь нас не пускали из-за возраста. Поглядывали внутрь на всех этих женщин с короткими стрижками и длинными волосами, в помаде и в тату, в узких платьях и узких джинсах, застегнутых на все пуговицы и полуобнаженных, — и представляли себя среди них.
Мы не говорили об отъезде Мейбл, хоть она и должна была уехать за пару недель до меня. Мы не говорили ни о крови на платках, ни о кашле, который доносился из другой части моего дома. Я не рассказывала ей про все те бумажки и новую карточку — да я почти и не думала о них, а вспоминала, лишь когда оказывалась одна, в самые мрачные и тихие часы. Но тогда я просто отбрасывала эти мысли в сторону.
Увы, даже самое яростное отрицание не может остановить время. И вот мы уже стоим в ее прихожей, а вокруг чемоданы и спортивные сумки, которые она собрала, пока меня не было. Завтра их погрузят в машину. Ана и Хавьер предложили мне съездить с ними в Лос-Анджелес, но я не могла представить, как буду возвращаться без нее, одна на заднем сиденье, — и, кажется, Мейбл почувствовала облегчение, когда я отказалась.
— Я бы, наверно, прорыдала всю дорогу, — сказала она мне ночью, когда мы лежали у нее в комнате. — То есть я в любом случае буду рыдать, но ты хотя бы этого не увидишь.
Я попыталась улыбнуться, но не смогла. Главная проблема отрицания в том, что правда все равно приходит, а ты к ней не готов.
Мы открыли ее ноутбук. Посмотрели маршруты от Лос-Анджелеса до округа Датчесс в Нью-Йорке. Сорок часов на машине. Мы решили, что сорок часов — не так уж и много, мы-то думали, что будет больше. Мы можем встретиться в Небраске — всего лишь в двадцати часах езды от каждой из нас. Мы сказали: