— Ты, наверно, Марин? — спросила мама Ханны. — Нам не терпится с тобой познакомиться!
— А теперь скажи, — добавил ее отчим, — как правильно: Марин как болгарин или Марин как мандарин!
— Как мандарин, — ответила я. — Очень приятно с вами познакомиться.
Я пожала им руки.
— Рада познакомиться, Марин, — сказала Ханна, и мы улыбнулись друг другу так, словно виделись впервые. — Надеюсь, ты не возражаешь, что я заняла эту сторону?
— Конечно, нет.
— А твоя семья уже уехала? — спросила мама Ханны.
— На самом деле они просто не смогли приехать, так что для меня самостоятельная жизнь уже началась.
А отчим Ханны сказал:
— Ну тогда подключай нас! Мы с радостью поможем.
— У тебя есть постельное белье? — спросила мама Ханны, расправляя покрывало на кровати у дочери.
Я помотала головой. Голый матрас приковывал взгляд. Интересно, о чем я еще не подумала?..
— Мама привезла мне слишком много комплектов, — вдруг вставила Ханна.
— Верно, — подхватила та.
Вскоре половина комнаты, принадлежавшая Ханне, выглядела так, словно она жила тут уже несколько месяцев. С моей же стороны все было совсем пусто, если не считать постельного белья в красную полоску, мягкой подушки и кремового пледа.
— Огромное спасибо! — поблагодарила я ее родителей, когда они собрались уходить. Я старалась говорить небрежно, хотя чувство было такое, словно они спасли мне жизнь.
С тех пор Ханна постоянно меня спасала. Она спасала меня тем, что никогда ни о чем не расспрашивала, а вместо этого читала вслух о пчелах, ботанике и эволюции. Она спасала меня, давая поносить и не требуя вернуть одежду. Спасала, сидя рядом в столовой и меняя тему разговора, стоило кому-то задать вопрос, на который я не могла ответить. Спасала чтением вслух, поездками за территорию колледжа и походами в магазин. Спасала своими зимними ботинками.
Глава двадцать шестая
Я беру из ящика Ханны пару булавок и подхожу к своей пустой пробковой доске. Затем прикрепляю к ней гирлянду из снежинок и отправляю Ханне фото. Она отвечает мгновенно: два эмодзи «дай пять» и сердечко посередине.
Какое приятное, теплое чувство… Я хочу сделать что-нибудь еще.
Я достаю из пакета новый цветочный горшок и ставлю его на стол. Пеперомия разрослась, ее листья налились влагой и заблестели. Я осторожно вытаскиваю корни из пластикового горшка, высыпаю остатки земли в горшок Клаудии, укладываю корни в центр и утрамбовываю вокруг них землю; поливаю цветок водой, которую не допила Мейбл. Надо будет раздобыть еще земли, но пока хватит и этого.
Я отхожу в другой конец комнаты, чтобы взглянуть на свой стол со стороны.
Две желтые миски, розовый горшок с лиственным растением, гирлянда из бумажных снежинок.
Мило, но чего-то не хватает.
Я подтаскиваю стул к шкафу и залезаю на него, чтобы дотянуться до верхней полки. Там лежит только одна-единственная вещица — фото моей двадцати двух летней мамы, греющейся на солнце. Я беру у Ханны четыре серебристые булавки, выбираю на доске подходящее местечко — справа от снежинок — и втыкаю булавки у уголков снимка так, что они придерживают фото, не оставляя следов или дырок. Это большая фотография, размером где-то двадцать на двадцать пять сантиметров, и она полностью преображает мой угол.
Не могу сказать, что мне не страшно вот так повесить ее прямо перед глазами. Моя мама на Оушен-Бич со своим персиковым серфом, выцветшим на солнце. У нее черный гидрокостюм и влажные волосы. Она щурится и улыбается во весь рот.
Да, мне страшно, но кажется, так будет правильнее.
Я смотрю на нее.
И пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь ее вспомнить.
Пару часов спустя я иду в душ и долго стою под водой.
После возвращения в Сан-Франциско (когда бы то ни было) я обязательно найду что-нибудь из Дедулиных вещей, что можно похоронить или развеять как прах. Шутка Джонса меня не рассмешила. Напротив, она напомнила, как все обстоит на самом деле, сколько бы я ни пыталась отрицать правду. Если бы твой дед лежал в могиле, он бы сейчас перевернулся. Времени прошло уже достаточно, так что я понимаю, что Мейбл права. Хотя другая версия развития событий все равно не дает мне покоя: он путешествует где-то в Скалистых горах, и по карманам у него распиханы тысячи долларов — карточные выигрыши, которые он приберег для себя.
Я должна дать ему могилу, чтобы сдержать его. Должна зарыть что-то в землю, чтобы похоронить там его призрак. Однажды, совсем скоро, я приду в гараж Джонса, пороюсь в старых Дедулиных вещах, а потом положу кое-что в коробку, вместо него зарою в землю и подарю ему покой.
Я смываю с волос кондиционер. Выключаю воду и вдыхаю пар.
По особым случаям он носил на шее золотую цепочку. Интересно, сохранил ли ее для меня Джонс.
Я вытираюсь и заворачиваюсь в полотенце, а вернувшись в комнату, проверяю телефон.
Еще только два часа дня.
Заглянув в список, который составила в первый день каникул, я решаю приготовить суп: режу овощи, варю макароны, выливаю в кастрюлю пачку готового куриного бульона.
Наконец все ингредиенты смешаны; теперь остается только ждать, пока суп приготовится. Я берусь за второе эссе из книги про одиночество, но голова забита мыслями о прошлом лете.
С одной стороны, в случившемся виновата я. Я почти не бывала дома, мы перестали ужинать вместе, и я даже не заметила, как сильно он во мне нуждался. С другой стороны, виноват он. Я чувствовала, что мешаю ему, что он не хочет меня видеть, и ради нас обоих держалась от него подальше. Я не готова была признать, что не нужна ему, и продолжала притворяться, будто я для него важнее всех на свете — как и он для меня. В такие мгновения инстинкт самосохранения подталкивает нас сделать выбор в пользу наименьшего из зол.
У меня были пироги, печенье, поездки в школу. Были песни и ужины за столом с медным подсвечником. Был близкий человек с чутким сердцем, черным чувством юмора и талантом к карточным играм, обеспечившим мне обучение, проживание и питание в частном колледже.
Все это убеждало меня, что отношения у нас особенные. Что мы такая же семья, как Мейбл, Ана и Хавьер. Что у нас есть все, чего ни пожелаешь.
Но мы с Дедулей мастерски притворялись. И хоть в этом были по-настоящему похожи.
Получив выпускной альбом, я стала листать его с самого начала, хотя остальные первым делом лезли в конец в поисках своих снимков. Я внимательно разглядывала фотографии девятиклассниц, будто это мои подруги, хотя даже их не знала. Изучала страницы, посвященные тематическим праздникам и школьным кружкам, спортивным командам и танцевальным клубам; рассматривала десятиклассников, одиннадцатиклассников, учителей. Дойдя до раздела с выпускниками, я принялась вчитываться в каждую цитату, разглядывать каждую детскую фотографию. Десятки бантиков на редких волосенках, десятки платьиц и тонких ручонок, десятки чужих страниц…
А потом я увидела себя.
Редакторы решили не оставлять пустым квадратик для детского снимка: они просто увеличили мое выпускное фото и заклеили им сразу оба места. У всех одноклассников детские снимки соседствовали со взрослыми, а моя страница выглядела так, словно я родилась уже восемнадцатилетней девушкой в черной блузке-безрукавке с натянутой улыбкой. Я подумала, что вряд ли я одна такая на весь альбом, но когда добралась до конца, убедилась, что все же одна. Даже у Джоди Прайс, которую удочерили в восемь лет, было детское фото. И у Фэн Зю тоже, хотя ее дом сгорел в прошлом году.
Те дни и ночи в мотеле я думала, что боюсь его призрака, но это было не так.
Я боялась своего одиночества.
Боялась самообмана.
Боялась того, в чем сама себя убедила: что я не грущу, что не одинока.
Я боялась человека, которого любила и которого, как выяснилось, совсем не знала.
Боялась того, как сильно его ненавижу.
И как сильно по нему скучаю.
Я боялась вещей в коробках и секретов, которые однажды могу среди них обнаружить. Боялась, что, вероятно, упустила нечто важное, когда поспешно все бросила.
Боялась того, что всю жизнь мы прожили за закрытыми дверями.
И что мы никогда по-настоящему не были близки.
Боялась всей той лжи, в которой себя убеждала.
И в которой убеждал меня он.
Боялась, что соприкосновения коленок под столом ничего не значили.
И стирка вещей друг для друга тоже.
Что чай, пироги, песни — не значили ничего.
Глава двадцать седьмая
А еще я боялась, что он никогда меня не любил.
Глава двадцать восьмая
За окном сереет ясное зимнее небо. Я вижу, как мимо пролетает птичка и с дерева падает тонкая ветка.
Я должна была уехать вместе с Мейбл.
Глава двадцать девятая
Я сижу на кровати, прислонившись к стене, и смотрю на снегопад. Мечтаю о рокоте океана, о прохладном сухом воздухе, о тяжелых облаках на горизонте и о том ощущении, которое они с собой приносят. Облегчение после жары.
Возвращение домой. Дрова в камине, тепло и свет.
Я не спросила у Джонса, что он подразумевает под «самым ценным». Имеет ли в виду мои ракушки. Или сине-золотой плед. Или раскладной кухонный стол в комплекте со стульями. Я пытаюсь вообразить свою будущую квартиру.
Собственную кухню с настенными украшениями. Полки с керамикой Клаудии.
Не могу представить там наши стол, стулья, плед. Да и не знаю, хочу ли.
Если я и дальше буду смотреть в окно, то увижу, как снег вновь заметает тропинки и покрывает деревья, у которых местами из-под снежных шапок уже виднеются ветки.
Я нахожу в интернете документальный фильм о старушке, которая живет на ферме и каждый день работает на гончарном круге, ставлю ноутбук на стол, закутываюсь в плед и включаю видео. Дней через десять можно будет позвонить Клаудии. Надеюсь, она не передумает.