— А это кто? — спрашивает она.
Я смотрю, куда она указывает. Точка света.
— Смотритель, — говорю я.
Мы наблюдаем, как он приближается, делает несколько шагов и присаживается на корточки.
— Он что-то делает на дорожке, — говорит Мейбл.
— Да. Интересно, что.
Смотритель подходит к общежитию, задирает голову и машет нам. Мы машем в ответ.
— Вы знакомы?
— Нет, но он знает, что я здесь. Он вроде как присматривает за мной. Следит, чтобы я не подожгла колледж или не устроила дикую вечеринку.
— Оба варианта вполне вероятны.
Я не могу даже выдавить улыбку. Хоть я и знаю, что снаружи темно, а у нас горит свет, все равно сложно поверить, что он нас видит. Мы должны быть невидимыми, уж слишком мы одиноки.
Мы с Мейбл стоим совсем рядом, но друг друга не видим. Вдали переливаются огни города. Люди, наверно, заканчивают рабочий день, забирают детей из школы, готовят ужин. Они без усилий разговаривают — о важном и о пустяках. Кажется, расстояние между нами и всеми этими людьми непреодолимо.
Смотритель залезает в грузовик.
— Я боюсь ездить на лифте, — внезапно признаюсь я.
— В смысле?
— Это началось прямо перед твоим приездом, когда я собралась в магазин. Я уже хотела спуститься, но вдруг испугалась, что застряну и никто об этом узнает. Что ты приедешь, а мой телефон не будет ловить.
— Лифты здесь часто застревают?
— Не знаю.
— А ты когда-нибудь слышала о таких случаях?
— Нет. Но они же старые.
Мейбл подходит к лифту. Я следую за ней.
— Он такой роскошный, — говорит она.
Каждая деталь этого здания богато украшена. Выгравированные на латуни листья, гипсовые завитки над дверью. В Калифорнии нет таких старых построек. Я привыкла к простым линиям, к незамысловатым домам.
Мейбл нажимает кнопку, и двери открываются так, будто только нас и ждали. Я отодвигаю железную решетку. Мы заходим в кабину с деревянными стенками, освещенную люстрой. Двери закрываются. Мы третий раз за день оказываемся в замкнутом пространстве, но впервые — по-настоящему вместе.
На полпути вниз Мейбл нажимает кнопку «стоп».
— Что ты делаешь?
— Давай посмотрим, каково это, — говорит она. — Тебе это может быть полезно.
Я мотаю головой. Это не смешно. Смотритель видел, что мы в порядке. Он уехал. Мы можем проторчать тут несколько дней, прежде чем он забеспокоится. Я ищу кнопку, чтобы поехать дальше, но Мейбл говорит:
— Да вот она. Мы можем нажать ее в любую секунду.
— Я хочу нажать ее сейчас.
— Правда?
Она не издевается надо мной, а спрашивает серьезно. Правда ли я хочу так быстро уйти. Правда ли хочу спуститься на третий этаж, где нам некуда идти, кроме моей комнаты; где нас не ждет ничего нового, никакой вновь обретенной легкости или понимания.
— Ладно, — говорю я. — Может, и нет.
— Я много думала о твоем дедушке, — говорит Мейбл.
Мы уже несколько минут сидим на полу, прислонившись к противоположным стенкам лифта. Мы обсудили форму кнопок и то, как интересно преломляют свет кристаллики люстры. Мы перебрали в памяти разные виды древесины и остановились на том, что панели сделаны из красного дерева. Похоже, теперь Мейбл думает, что пора поговорить о более важных вещах.
— Боже, он был такой милый.
— Милый? Ну нет.
— Ладно, извини. Звучит как-то снисходительно. Но эти его очки! Свитера с заплатками на локтях! С настоящими заплатками, которые он сам пришивал, потому что рукава протерлись. Он был настоящим.
— Я понимаю, о чем ты, — говорю я. — Но это неправда.
Я не скрываю раздражения, и мне даже не стыдно. Каждый раз при мысли о нем внутри меня разверзается черная дыра, и я еле дышу.
— Ладно, — произносит она тише. — Я все неправильно делаю. Просто не так выразилась. Я пыталась сказать, что любила его и скучаю по нему. Знаю, мои чувства никак не сравнятся с твоими, но я все равно по нему скучаю. И я подумала, может, тебе приятно будет знать, что о нем думает кто-то еще.
Я киваю, не зная, что еще сказать или сделать. Я хочу выбросить его из головы.
— Жаль, что не было поминок, — говорит она. — Мы с родителями думали, что ты нас позовешь. Я уже собиралась бронировать билеты.
Теперь и в ее голосе сквозит досада. Потому что я повела себя не так, как должна была, и потому что у Дедули не было в семье никого, кроме меня. Родители Мейбл предлагали мне помочь с поминками, но я им не перезвонила. Сестра Жозефина тоже звонила, но я и ей не ответила. Джонс оставлял голосовые сообщения, которые я так и не прослушала. Вместо того чтобы горевать, как нормальный человек, я сбежала в Нью-Йорк, хотя до учебы оставалось еще две недели. Я остановилась в мотеле и целыми днями смотрела телик. Ела в одной и той же круглосуточной забегаловке и вообще не следила за временем. Вздрагивала от каждого телефонного звонка. Но стоило выключить мобильный, как я оказалась в полном одиночестве, — хотя в глубине души продолжала надеяться, что он вот-вот позвонит и скажет, что все в порядке.
Я боялась призраков.
Меня тошнило от самой себя.
Я укутывалась в одеяло с головой, а выходя на улицу, думала, что ослепну.
— Марин, — произносит Мейбл. — Я проделала весь этот путь, чтобы ты не смогла уйти от разговора.
По телику крутили сериалы. Рекламу автомобилей, бумажных полотенец, средств для мытья посуды. «Судья Джуди»[13] и «Шоу Опры Уинфри». Always, Dove, «Мистер Пропер». Закадровый смех. Крупные планы заплаканных лиц. Расстегнутые рубашки. Хохот. Протестую, ваша честь. Принято.
— Я уже подумала, что ты потеряла телефон. Или что не взяла его с собой. Я себя чувствовала каким-то сталкером. Все эти звонки, письма, сообщения. Ты хоть представляешь, сколько раз я пыталась до тебя достучаться? — В глазах Мейбл стоят слезы. Она горько усмехается. — Что за глупый вопрос. Конечно, представляешь. Ты ведь получила все те сообщения, просто решила на них не отвечать.
— Я не знала, что сказать, — шепчу я. Это звучит совсем по-дурацки — даже для меня.
— Может, расскажешь, почему ты так поступила? Я все гадала, что же такого я сделала, что ты выбрала такую тактику поведения.
— Не было никакой тактики.
— А что тогда? Все это время я говорила себе, что ты просто переживаешь огромное горе и тебе не до меня. Иногда эта мысль помогала. А иногда — нет.
— То, что с ним случилось… — говорю я. — То, что случилось в конце лета… Ты многого не знаешь.
Удивительно, как трудно даются эти слова. По сути, они ничего не значат. Я понимаю. Но они меня ужасают. Как бы я ни пыталась исцелиться и собрать себя заново, я все же ни разу не озвучивала правду вслух.
— Ну, — говорит она. — Я слушаю.
— Мне надо было уехать.
— Ты просто исчезла.
— Нет, не исчезла. Я приехала сюда.
Хоть в этих словах и есть смысл, правда гораздо сложнее.
Мейбл права. Если она говорит о девушке, которая обнимала ее на прощание, провожая в Лос-Анджелес, с которой они сплетались пальцами у последнего летнего костра, которая принимала ракушки от незнакомцев и ради удовольствия изучала романы, которая жила со своим дедушкой в розовом съемном домике, наполненном ароматами свежей выпечки и азартными стариками, — так вот, если она говорит об этой девушке, то да, она исчезла.
Но проще не думать об этом в подобном ключе, так что я добавляю:
— Я все время была здесь.
— Но мне пришлось пролететь пять тысяч километров, чтобы тебя найти.
— Я рада, что ты это сделала.
— Правда?
— Да.
Она вглядывается в меня, пытаясь понять, искренне ли я говорю.
— Да, — повторяю я.
Она убирает прядь волос за ухо. Я смотрю на нее, но стараюсь не слишком пристально ее разглядывать. Ей и так пришлось притвориться, будто она не заметила, как я гладила ее шарф и шапку. Не стоит испытывать судьбу. Но вдруг меня снова пронзает мысль: она здесь. Ее пальцы, ее длинные темные волосы. Ее розовые губы и черные ресницы. Все те же золотые сережки, которые она никогда не снимает, даже на ночь.
— Ладно, — говорит она.
Она нажимает кнопку, и после стольких напряженных минут лифт начинает ползти вниз.
Ниже, ниже. Не уверена, что я к этому готова. Но вот уже третий этаж, мы с Мейбл одновременно подходим к дверям, и наши руки случайно соприкасаются.
Она отдергивает руку прежде, чем я успеваю сообразить, хочу того же или нет.
— Прости, — говорит она. Она извиняется не за то, что убрала руку. Она извиняется за само прикосновение.
Мы не чурались прикосновений даже до того, как по-настоящему узнали друг друга. Наш первый разговор начался с того, что она схватила мою кисть и принялась разглядывать маникюр — золото с серебряной луной. Саманта, дочь Джонса, управляла салоном, и обычно новые сотрудницы упражнялись на мне. Я сказала Мейбл, что могу обеспечить ей скидку на маникюр.
Но она ответила: «Может, лучше ты мне его сделаешь? Это вроде несложно». После школы мы зашли в аптеку за лаком, а потом уселись в парке Лафайет, где я черт-те что творила с ее ногтями, и мы безостановочно хохотали.
Мейбл идет впереди, мы почти у двери.
Подожди.
Еще не все изменилось.
— Помнишь, как мы тусовались в самый первый день? — спрашиваю я.
Она останавливается и оборачивается ко мне.
— В парке?
— Да, в парке. Я еще пыталась накрасить тебе ногти, потому что ты захотела маникюр как у меня и получилось отвратно.
Она пожимает плечами:
— Ничего такого ужасного не помню.
— Нет, ничего ужасного и не было. Только мои маникюрные способности.
— А по-моему, было весело.
— Конечно, весело. Потому-то мы и подружились. Ты думала, что я смогу сделать тебе нормальный маникюр, а я опозорилась, но мы так много смеялись, что с этого началась наша дружба.
Мейбл прислоняется к двери и смотрит в дальний конец коридора.