— Нет. Все началось с первого урока английского, когда брат Джон попросил нас проанализировать какое-то глупое стихотворение. Ты подняла руку и сказала что-то настолько умное, что стихотворение даже перестало казаться мне дурацким. И я поняла, что хочу познакомиться с тобой поближе. Правда, я понятия не имела, как завести разговор с девчонкой, которая говорит такие умные вещи. С тех пор я искала повод поболтать, и я его нашла.
Она никогда мне об этом не рассказывала.
— Дело было вообще не в маникюре, — добавляет Мейбл и качает головой, словно сама эта мысль кажется ей абсурдной, хотя для меня тот маникюр всегда был частью нашей истории. Потом она отворачивается и заходит в комнату.
— Что у тебя обычно на ужин? — спрашивает она.
Я показываю на стол, где рядом с электрическим чайником валяются упаковки лапши.
— Что ж, давай ее заварим.
— Я купила нормальной еды, — говорю я. — Внизу есть кухня, на которой можно готовить.
Она качает головой.
— Сегодня был долгий день. Лапша сойдет.
В ее голосе сквозит безмерная усталость. Усталость от меня и от того, что я не говорю с ней о главном.
Я привычным маршрутом иду за водой в ванную, затем включаю чайник на столе и ставлю рядом с ним желтые миски. Вот еще один удобный случай. Я все пытаюсь придумать, с чего же начать.
Но Мейбл меня опережает.
— Мне надо тебе кое-что рассказать.
— Давай.
— Я встретила кое-кого в колледже. Его зовут Джейкоб.
Я не могу скрыть удивления.
— Когда?
— Около месяца назад. Помнишь то тысячное сообщение, на которое ты решила не отвечать?
Я отворачиваюсь, сделав вид, будто проверяю чайник.
— Мы вместе ходим на лекции по литературе. Он мне очень нравится, — продолжает она уже мягче.
Я дожидаюсь первых клубов пара и спрашиваю:
— А он знает обо мне?
Она молчит. Я заливаю сухую лапшу кипятком. Открываю пакетики с приправой. Посыпаю сверху. Перемешиваю. Теперь остается только ждать, так что я вынуждена повернуться к Мейбл.
— Он знает, что у меня есть лучшая подруга по имени Марин, что ее вырастил дедушка, которого я любила, как своего собственного. Он знает, что через несколько дней после моего отъезда в колледж Дедуля утонул и что с той самой ночи моя подруга Марин ни разу не разговаривала ни с кем из близких. Даже со мной.
Я вытираю слезы тыльной стороной ладони.
Я жду.
— И он знает, что к концу наши отношения… стали сложнее. И он это принимает.
Я пытаюсь вспомнить, как мы раньше разговаривали о парнях. Что бы я на это ответила? Наверно, попросила бы показать его фото. Уверена, у нее в телефоне десятки его снимков.
Но я не хочу на него смотреть.
Надо хоть что-нибудь сказать.
— Кажется, он хороший, — произношу я и только потом понимаю, что она толком ничего о нем не рассказала. — Ну, то есть я уверена, что ты выбрала хорошего парня.
Я чувствую ее взгляд, но не могу больше выдавить ни звука. Мы едим в тишине.
— На четвертом этаже есть комната отдыха, — говорю я, когда миски пустеют. — Если хочешь, можем посмотреть кино.
— Я правда очень устала, — отвечает она. — Думаю, лучше поспать.
— Да, конечно. — Я смотрю на часы. Девять с чем-то, а в Калифорнии на три часа меньше.
— Твоя соседка не будет против? — спрашивает она, указывая на постель Ханны.
— Нет, конечно. — Я с трудом выговариваю слова.
— Отлично. Тогда пойду готовиться ко сну.
Она берет косметичку и пижаму, поспешно хватает телефон, как будто я этого не замечу, и выскальзывает из комнаты.
Ее долго нет. Проходит десять минут, потом еще десять, и еще. Мне остается только сидеть и ждать.
Я слышу смех. Затем ее тон становится серьезней.
Она говорит: «Нет, не волнуйся».
Она говорит: «Обещаю».
Она говорит: «И я тебя люблю».
Глава пятая
Я переписала все отрывки о призраках, которые смогла отыскать, затем разложила листы на журнальном столике, рассортировала их и перечитала каждый текст раз десять. Я начала понимать, что сами по себе призраки не так уж важны. Как заметила Мейбл, они просто слоняются на виду у героев.
Дело не в призраках, а в их словах.
Призраки сказали гувернантке, что она никогда не познает любовь.
Призрак сказал Джейн Эйр, что она одинока.
Призрак сказал семье Буэндиа, что их худшие страхи сбудутся: они обречены повторять свои ошибки.
Я набросала несколько заметок, затем взяла «Джейн Эйр» и растянулась на диване. Я читала ее бессчетное множество раз, как и другую свою любимую книгу — «Сто лет одиночества»[14]. Последняя увлекала меня магией и образами, сюжетными хитросплетениями и размахом, а «Джейн Эйр» заставляла сердце биться чаще. Джейн была так одинока. Она была сильной, и честной, и настоящей.
Я обожала обе книги, но каждую — по-своему.
Я дочитала до момента, когда Рочестер собирается сделать предложение, как вдруг услышала, как Дедуля внизу поворачивает ключ. Спустя мгновение он зашел в дом, что-то насвистывая.
— Хорошие письма? — спросила я.
— Пишешь письмо, получаешь письмо.
— Два — гораздо надежнее.
Я сбежала вниз, чтобы помочь ему поднять сумки и разложить еду. Затем вернулась к «Джейн Эйр», а он исчез в своем кабинете. Мне нравилось представлять, как он читает письма, сидя в мягком кресле, выкуривая сигарету и стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. В распахнутое окно врывается соленый ветер, Дедуля чуть слышно бормочет себе под нос.
Мне всегда было любопытно, что он пишет. Я мельком видела у него на столе старые поэтические сборники. Любопытно, берет ли он оттуда цитаты. Может, он сочиняет собственные стихи? Или ворует строчки и выдает за свои?
И какая, интересно, эта Голубка? Надо думать, очень приятная дама. Она ждет писем от Дедули, пишет ответные послания. Я представляла, как она сидит в кресле на веранде, потягивает холодный чай и выводит слова идеальным почерком. В свободное время она, должно быть, подвязывает стебли бугенвиллеи или рисует акварельные пейзажи.
А может, она чудачка. Может, она из тех бабуль, которые чертыхаются и ходят на танцы, с такой же хитринкой в глазах, как у Дедули. Может, она будет обыгрывать его в покер и курить с ним по ночам — когда их перестанут разделять несколько штатов и они наконец заживут вместе. Когда я перестану ему мешать.
Иногда я просыпалась от навязчивой мысли, от которой скручивало живот. Если бы не я, он, наверно, уехал бы из Сан-Франциско в Скалистые горы. Кроме меня, у него тут были только Джонс, Фриман и Бо, да и то, кажется, они перестали ладить. Они по привычке играли в карты, но хохотали уже гораздо реже.
— Можно отвлечь тебя от книги? Я сегодня получил кое-что особенное, — сказал Дедуля, с широкой улыбкой входя в гостиную.
— Показывай.
— Ладно, — сказал он. — Но, боюсь, тебе нельзя трогать эту вещицу. Она слишком хрупкая.
— Я буду осторожна.
— Просто сиди там, а я принесу и покажу тебе.
Я закатила глаза.
— Ну же, Моряк, — сказал он. — Не надо так себя вести. Для меня это правда важно.
Дедуля выглядел уязвленным, и мне стало стыдно.
— Хорошо, я просто посмотрю, — уступила я.
— Сейчас принесу. Жди здесь.
Наконец он вернулся с темно-зеленой тканью в руках, развернул ее, и я увидела платье.
— Платье Голубки, — сказал Дедуля.
— Она тебе его прислала?
— Я хотел что-нибудь от нее получить. Попросил меня удивить. Можно считать подарком то, что ты выпросил?
Я кивнула:
— Конечно.
Что-то в этом платье меня насторожило. Кружевные бретельки, бело-розовая вышивка на талии.
— Такие платья носят молоденькие девушки.
Дедуля улыбнулся.
— Какая ж ты догадливая, — сказал он одобрительно. — Это платье она носила, когда была молодой. Она написала, что ей легко с ним расстаться, потому что теперь она уже не так стройна, как прежде. Оно на нее не налезает, да и даме в ее возрасте не подобает расхаживать в таком наряде.
Он долго смотрел на платье, затем сложил края и, не выпуская его из рук, ловко свернул на весу — после чего прижал к груди.
— Очень красивое, — сказала я.
Позже, когда он мыл тарелки, а я вытирала, я поинтересовалась:
— Дедуль, а почему ты никогда не рассказываешь о Голубке своим приятелям?
Он улыбнулся.
— Мне не хотелось бы сыпать им соль на рану. Ведь не каждому дано то, что есть у нас с Голубкой.
Спустя несколько дней я рассматривала фотоальбомы в гостиной у Мейбл.
— Я была не самым красивым младенцем, — сказала она.
— Как ты можешь так говорить? Ты была безупречна! Безупречный маленький кузнечик. Может, это? — Ана указала на снимок, где Мейбл зевала, завернутая в белую пеленку.
— Мне нужно что-нибудь более… сознательное.
Всем выпускникам сказали принести детские фото для школьного альбома. Времени на это оставалось всего ничего. Элеанор, редактор альбома, была на грани нервного срыва. Во время дневных объявлений по школьному радио она чуть ли не визжала. «Пожалуйста, — говорила она. — Пожалуйста, поскорее пришлите мне хоть что-нибудь».
— А ты уже выбрала снимки? — спросила меня Ана, вернувшись на диван к своему незаконченному рисунку.
— У нас их нет.
Она открыла новую страницу в альбоме.
— Ни одного?
— Насколько мне известно — нет. Он мне никогда ничего не показывал.
— Можно тебя нарисовать?
— Вы серьезно?
— Просто небольшой эскиз, минут на десять.
Она похлопала по диванной подушке, и я пересела к ней. Ана долго разглядывала мое лицо, прежде чем коснуться бумаги угольным карандашом. Смотрела на глаза, уши, линию носа, скулы, шею и даже бледные веснушки, которые никто не замечал. Затем она потянулась ко мне и выпустила волосы из-за уха, так что они упали на лицо.