И если он это сделает… нет, не если, а когда он это сделает, Инари и сам Коскинен проникнутся к нему уважением и скажут: «Да, Лундстрем, ты сделал большое дело».
А если вдруг Инари убит и никогда, никогда он его не встретит и не сумеет до конца оправдаться перед ним? Руки Лундстрема опускались, и он шептал:
«Нет, Инари должен быть обязательно жив, а если он убит, тогда… тогда я, когда перетащу транспорт, сам все расскажу Коскинену, и про Хильду тоже, и он наверняка все поймет. Значит, надо приступать к делу».
Лундстрем подымает связку винтовок. Он решает так:
«Я пронесу эту связку винтовок три километра, потом приду за другой, и так до ночи перетащу все на три километра. Все дело сделаю в десять, самое большее — в двенадцать дней.
Дольше, чем рассчитывал Коскинен, но что же делать!»
Он набивает мешочек едой: лепешки некки-лейпа, несколько вяленых рыб, полтора кило сахару, щепотка соли и горсть кофе. Он увязывает все это в свое шерстяное одеяло, сверток прилаживает ремнем как противовес связке винтовок и бодро взваливает груз на плечи.
Не очень тяжело — всего около двух пудов.
Лундстрем идет по тропинке и насвистывает свой любимый мотив.
Скорее бы все это дело сделать! Это правильный расчет — нести груз три километра, а не километр: меньше времени и силы уйдет на опускание, поднимание, перегрузку.
Тропинка спокойно подымается в гору, идти уже не так легко, как казалось раньше, и к тому же режет плечо ремень. Надо бы его заново приладить. Нет, впрочем, это будет лишняя перегрузка. Лучше пронести все прямо три километра, а там и поправлять.
Как приятно видеть березки!
Вот и отлично, тропинка не петляет, она идет прямо и ведет уже вниз, можно наддать ходу.
Лундстрем идет быстрее, груз гонит вниз, а тут ноги его начинают завязать в болоте. Под кеньгами неприятно хлюпает вода, и сразу ногам делается прохладно.
Вот это уже ни к чему. Приходится вытаскивать уходящие в мох ноги, идти делается труднее. Пожалуй, не стоит идти прямо по трясине, которая не хочет сразу отпускать ноги. Надо перепрыгивать с кочки на кочку, а кочки покрыты кустами багряной брусники. Ягоды гоноболи осыпаются, а кеньги Лундстрема беспощадно их давят. «Впрочем, если нагнуться и набрать горсть ягод, можно освежиться», — думает Лундстрем, но решает проделать это на обратном пути, когда придется идти порожняком.
«Вот я уже и прошел с полпути… Нет, зачем же обманывать себя! Пройдено не больше километра. Все-таки это приятно, что здесь еще растет береза».
Но вот низина кончилась, почва становилась все тверже, и тропинка опять начала карабкаться вверх. Подымаясь даже по отлогому склону с грузом за спиной и свертком, бьющим в грудь, легко потерять дыхание.
Лундстрем вскарабкался, наконец, наверх и увидел, что ему предстоит снова сойти в мокрую низину, чтобы затем снова подняться и, наверно, снова спуститься. Дальше нельзя было разглядеть: мешал лес.
И он пошел вниз. Вытаскивая кеньги из трясины, перепрыгивал с кочки на кочку, причем груз бил по спине и груди и ремень натирал плечо. Груз был тяжелее, чем вначале.
Когда начался новый подъем, Лундстрем решил, что три километра уже пройдено, и, нагнувшись, опустил груз в мох, в стороне от тропинки. Вытерев пот, он оттащил груз подальше, чтобы не было видно с тропинки, и пошел обратно, подбирая по пути влажные ягоды брусники и немного приторную гоноболь.
«Все идет прекрасно, только немного медленно», — думалось ему.
Он пришел на берег и остановился, вглядываясь в ту сторону, куда (уже минули сутки с тех пор) уплыли на карбасе Инари и Олави. Он отлично запомнил, как беспомощно волочился на привязи за карбасом челнок.
На этот раз в качестве противовеса связке винтовок он приладил, использовав для этого одеяло Инари, патронный ящик и, подняв свой груз второй раз, отправился в путь.
Груз на этот раз действительно был тяжелее, чем в первый, но зато дорога была уже знакома.
Он шел молча. Груз стеснял его дыхание, и рассыпанные под ногами ягоды не казались уже ему такими свежими.
На этот раз он опустил свой груз на землю на вершине холма, пройдя лишь два километра.
Ему показалось, что кто-то его зовет с берега озера. Обратный путь он почти пробежал, задыхаясь от радости, но… на берегу никого не было.
Он приладил на другое плечо новую связку винтовок и как противовес патронный ящик и потащил этот груз по очень знакомой тропе.
Нет, первоначальный план был положительно плох. Пока без передышки тащишь три километра, совершенно выбиваешься из сил, и потом на обратном пути слишком много времени уходит на отдых. Гораздо правильнее будет так: пронести ношу всего лишь на один километр — за это время не сумеешь выдохнуться, а на обратном пути сумеешь отдохнуть. Этот план еще и тем лучше, что все время весь почти транспорт не уходит из поля зрения. Поэтому третью связку Лундстрем перетащил лишь на километр, опустил на землю и пошел обратно за новой.
На берегу он разрешил себе отдохнуть примерно полчаса — ведь он уже прошел по прямой двенадцать километров и перетащил не один десяток килограммов на своих плечах. Он отломил кусок лепешки и, торопясь, почти не разжевывая, уничтожил вяленую салаку — нет времени наловить свежей.
И все же привал был, очевидно, ошибкой. После получасового отдыха не хотелось приниматься снова за работу. «Ну еще минуточку можно повременить, — просил какой-то внутренний голос. — Ну еще одну минутку».
— Баста! — вслух решительно произнес Лундстрем. — Товарищ Инари, будь спокоен, твое поручение я выполню.
И когда он это произнес, на душе как-то повеселело и плечи на время перестали гореть.
Теперь он перетаскивал груз на один километр. И с каждым переходом груз казался ему тяжелее и тяжелее.
Казалось, здесь в древние времена подымал свои высокие волны океан. По волшебному слову волны застыли, превратившись в землю, ощетинились лесом, и только между гребнями, между взлетами волн сохранилась еще влага.
И Лундстрем должен был пробираться по этим сухим волнам, вытягивая на гребни груз и сбегая вниз, подгоняемый тяжестью.
В ложбинах между поросшими брусникой кочками завязали кеньги, и, вытаскивая их, нужно было еще тащить давивший плечи груз на гребень.
Так шел по каменным волнам Лундстрем, и к солнечному закату — а солнце закатывалось сегодня в тучах — на берегу не оставалось ни одной связки винтовок, ни одного оцинкованного ящика с патронами. Правда, почти все они находились всего лишь в одном километре от берега, и только одна связка — первая — в трех километрах и две — в двух. Около последней — на сегодня-связки сидел на берегу Лундстрем и, не обращая никакого внимания на северный осенний, бесподобный по редким краскам закат, жадно смотрел в ту сторону, откуда должны были прийти товарищи. Но они не приходили.
У него ныла спина и дрожали от утомления ноги. Может быть, товарищи сейчас придут, ну, через каких-нибудь десять-пятнадцать минут. Выйдет из-за наволока Инари и скажет: «А вот мы и пришли». А Олави молчаливо улыбнется. Как хорошо было бы видеть рядом с собой Олави.
Но они не шли!
Вот они придут и увидят, что он сделал, и Инари скажет: «Молодчага!» Потому что неважно, что он дело не довел еще до конца, — важно то, что он взялся за него.
И тут Лундстрему становится стыдно, он вспоминает произнесенные мельком слова Коскинена: «Самое главное — это доделать каждое дело до конца».
Солнце уже село, а товарищи не идут. Они, наверно, и не придут. А когда придут, то как же узнают, куда он скрылся? Впрочем, точному взору Олави тропинка сумеет рассказать многое. А вдруг их уже нет в живых?
И Лундстрем взваливает на плечо последнюю связку и последний ящик и идет по знакомой до тошноты темной тропе.
Он спотыкается почти на каждом шагу, но все еще тащит ношу сквозь дикие заросли кустарников. Все ветви тянутся к его ноше, и каждый сучок, словно злобствуя, хочет отнять ее.
Он взобрался на гребень большой волны, и тяжесть груза погнала его быстро вниз. Вот он уже прошел груду транспорта, оставленную на первом километре. Он во что бы то ни стало должен дотащить последнюю связку до второго километра. Если он остановится на первом сейчас, он не сумеет за ночь отдохнуть и все время будет просыпаться, слушать, не кричат ли ему с озера, а то еще, чего доброго, побежит сам случайному эху навстречу, к берегу, и там на берегу его встретят пустота и отчаяние. Нет, Олави и Инари сами найдут к нему дорогу.
Вот почему Лундстрем, собирая остатки сил, добирается, наконец, до второго километра и, не успев разложить костер и закусить, ложится на разостланное одеяло и засыпает.
Он спит и не слышит громкого полета и страшного гуканья белого филина. Он спит и не слышит, как быстроногий, похожий на собаку песец ходит около оружия и с вожделением глядит на блестящий в лунном луче оцинкованный ящик. Песцы очень любят все, что блестит.
К утру пошел дождь, мелкий и частый; невидимый вблизи, он паутинной сеткой застилал дали. И разорванные тучи шли бесконечною серою чередою.
Лундстрем вскочил, умылся холодной водой из ключа и прополоскал рот. У него болела поясница.
Как было бы хорошо, если бы сейчас он увидел идущего от берега Инари или Олави.
И снова он взваливает на себя поклажу и идет через гребни и ложбины, и груз колотит его по груди и спине и натирает еще не отдохнувшие от вчерашней работы плечи.
Он перетаскивает сегодня тяжесть, выполняя заданный самому себе урок так же настойчиво и неутомимо.
Незаметные бисеринки, оседая на ветвях, нижутся в тяжелые ожерелья и при неловком движении градом сыплются на Лундстрема. И одежда его уже промокла до ниточки, но он с мыслью о том, что товарищи будут довольны и забудут его ошибку, волочит очередную ношу и порожняком возвращается за новой.
И опять ему кажется, что кто-то его позвал. Он бросается вперед, ожидая, что вот-вот навстречу выйдет Инари.
Но никто не выходит.
Тогда его захлестывает порыв отчаянья. Он останавливается, со злобой ударяет дерев