— Что, вы нашли объявление о смерти родственника?
— Нет, фрекен, все в порядке, — не нашел что ответить Лундстрем и, поблагодарив почтаршу, пошел быстро обратно.
Он рассказал вполголоса обо всех этих новостях Олави и умолчал лишь о сомнениях, одолевавших его.
Олави, лежа на узкой лавке, спокойно выслушал его и, повернувшись на другой бок, бесстрастно заметил:
— Ну что ж, мы дадим им другие новости. — И, помолчав, добавил: — Только они их не напечатают…
Была его очередь отдыхать, и он не пропустил ее.
Но спал он недолго. Хозяин харчевни разбудил его.
Хозяин хотел купить картофель, который ребята везли на север, на лесозаготовки, в бараки.
— Вам там больше не дадут за мерзлую картошку. Я плачу наличными.
— Картошка не мерзлая. Непродажная. Мы ее сами съедим. Для того и везем.
— Ну что ж, если сейчас еще не мерзлая, через несколько часов совсем обледенеет. Слышал, как трещат дрова в печи?
— Ладно, ладно; мы обещали ребятам привезти картошку и привезем!
— Картошка ваша, но хозяева-то вы плохие!
Он подошел к саням и запустил руку в картофель. Лундстрем схватился за карман, в котором был револьвер.
Трактирщик с удивлением смотрел на картофелину, поворачивая ее во все стороны.
— Да, действительно, она еще не замерзла. Откуда вы ее везете?
«Еще одно слово, еще одно движение к саням — и тебя нет на свете», — сжимая зубы, думал Лундстрем.
Олави был бледен как снег.
И тогда Лундстрем, грубо отпихнув своим широким плечом трактирщика, пошел к лошади. Вскочив на сани, он дернул вожжи.
— Заплатили тебе, и помалкивай! — крикнул он хозяину.
Сани быстро покатили по укатанной дороге. Из дверей харчевни выскочил рыжебородый возчик.
Хозяин немного растерянно смотрел то на возчика, то на Олави. Рыжебородый сам ничего не понимал. Олави сказал ему:
— Становись на лыжи Лундстрема! — И обращаясь к хозяину: — Он у нас с придурью. Это он об заклад побился, что доставит картофель.
Через двадцать минут они догнали сани. Лундстрем уступил место возчику. О происшедшем разговора не было.
В четыре часа пополудни, в наплывающие вечерние сумерки, они снова вышли в путь.
Шли они молча, скользя на лыжах по сухому снегу, выпуская клубами белое густое дыхание.
На ресницах оседал иней.
Серебряным блеском покрывалась красная борода возчика.
Так они шли до утра, не присаживаясь на сани, чтобы не продрогнуть.
К рассвету они встретили на дороге лесную сторожку и постучались.
Дверь была не заперта, и около раскаленных камней очага спиною к вошедшим сидел незнакомец.
— Вот и отлично, вы пришли вовремя, товарищи, — сказал он.
Лундстрем, Олави и рыжебородый возчик сразу узнали голос Коскинена. Он уже спокойно отдавал распоряжения.
— Через два часа вы выходите отсюда и идете прямо по дороге, потом сходите на санную тропу и по этой тропе идете прямо к центральным баракам, которые возле господского дома. Останавливаетесь в правом бараке (в левом буду я с другими санями) и ждете распоряжений.
И никто из них в спокойной уверенности распоряжений не почувствовал напряженного волнения, которое вот уже сколько времени не отпускало Коскинена.
Он преследовал удачу, как опытный охотник оленя.
Он не знал отдыха и другой мысли кроме: «Догнать!» Он не страшился сопротивления белых, ни разу не подумал о смерти, но весь внутренне содрогался, когда на секунду ему представлялось, что вдруг лесорубы не откликнутся на его призыв.
Вскоре Коскинен ушел из лесной сторожки.
Через два часа вышли Олави, Лундстрем и возчик. Лошадь по временам проваливалась в снег по брюхо. Они продвигались очень медленно, но вот вдалеке заиграл огнями бревенчатый, на славу срубленный дом, где жили господа десятники и управляющий пунктом с молодою, недавно приехавшей к нему женой.
Итак, они были у самой цели. Они свернули вправо и через двадцать минут очутились подле одинокого барака. Все было в порядке, все шло, как они и ожидали, но их смутил несколько необычайный для этих мест нарядный вид барака.
Они должны были подойти к баракам (два для лесорубов и между ними один для лошадей), находившимся в полукилометре от дома господ.
Но этот барак стоит одиноко.
Олави распахнул дверь и вошел внутрь.
Да, барак был необычен, здесь был настлан деревянный пол и посредине высилась стойка — козлы для винтовок.
— Надо стучать, когда входишь, — недовольно протянул сидевший на койке парень.
Да, здесь, в этом бараке, были настоящие койки с подушками, койки с настоящими одеялами.
— В чем дело? — еще недовольнее спросил другой парень и поднялся навстречу Олави. — Что тебе надо?
— Скажите, пожалуйста, в какую сторону идти к самым ближним баракам лесорубов? — смущаясь, произнес Олави.
Парень лениво пошел к выходу. Олави за ним.
На дворе стояли сани с драгоценнейшим грузом. Около них возчик и Лундстрем ждали Олави.
И только теперь на пороге Олави увидел шюцкоровский знак отличия на рукаве у парня.
— Мы ищем работы, нам на южном участке говорили, что здесь нужны крепкие парни, — громко, чтобы слышали товарищи, сказал Олави.
— Ваши дела меня не касаются! — грубо оборвал его парень. — Вы взяли слишком вправо. Эй ты, что везешь? — обратился он к возчику.
— Картофель, уважаемый господин, — поспешно отвечает возчик.
Парень развязно подходит к саням, приподнимает попону. Под попоной плотным рядом лежит крупный, первосортный картофель.
Парень берет в руку картофелину и внимательно осматривает.
— Странно, что не замерзла.
Из барака, где живут шюцкоровцы, раздается с детства привычный напев: «Наш край, наш край».
— Шапки долой! — командует парень, сбивает шапку с головы Олави и сам роняет картофелину на снег и становится навытяжку.
И так, вытянувшись, в строгом молчании, в вечернем оснеженном сосновом лесу стоят они и ждут окончания песни.
Песня пропета, и парень, забыв о своей важности, говорит:
— Вы, ребята, взяли слишком вправо, бараки там.
Они идут в ту сторону, куда указал парень, и Олави тяжело дышит.
— Опять чуть было у самой цели не завалили оружие, — с видимым облегчением говорит ему Лундстрем, но он не отвечает.
Так они наконец доходят до нужного барака.
В бараке их встречают неприязненно. Другие лесорубы боятся, что они собьют и без того низкую оплату.
Один из них снимает с ног своих мокрую дерюгу и протягивает к огню.
— Видишь, — обращается он к Лундстрему, — кеньг нет и марок нет, приходится ноги в мешки заворачивать…
И Лундстрем не знает, что ему ответить. Он сам сегодня проводит первую ночь среди лесорубов, и все ему внове.
Да, здесь о койках не приходится мечтать, лишь хватило бы места на постланной на землю хвое вытянуть ноги.
У очага возится уже немолодая женщина, стряпуха-хозяйка. Она, пожалуй, единственное в бараке живое существо, встречающее новых пришельцев без затаенного недоброжелательства. Она дает Лундстрему и Олави по чашке горячего кофе.
И пока возчик на улице возится с лошадью, они успевают согреться.
— Как же будем ночевать? — спрашивает Лундстрем и выходит из барака.
Темная ночь встала над миром.
Языки северного сияния колышутся на черном бархатном небе.
Около саней возится рыжебородый товарищ. Немного поодаль спокойно разговаривают Коскинен и Инари. Значит, все идет так, как и должно идти.
Только почему Инари смотрит на него, на Лундстрема, неузнающими, чужими глазами, словно они никогда вместе не плавали на карбасе?
Как далеко ушла та прекрасная печальная осень, когда они везли оружие!
— Нам нужно собраться и все взвесить, — говорит Коскинен, и глаза его играют таким же спокойным блеском, как эти языки холодного пламени на черном февральском небе. Сегодня уже первый день февраля.
Лундстрем подходит к саням и тщательно прикрывает попоной картошку.
Из барака выходит Олави.
— Олави! — окликает его тихо Коскинен.
Они деловито пожимают друг другу руки. И рядом навытяжку стоит Инари.
— Олави, пойди спроси у господ разрешения вновь прибывшим лесорубам переночевать одну только ночь в бане.
Олави идет к дому, где живут десятники.
— Я пойду, на всякий случай, помогу уладить дело. — И Инари вслед за Олави растворяется в темноте лесной ночи.
Тогда Коскинен подходит к Лундстрему и пожимает его руку. Лундстрем не знает, что сказать товарищу, он чувствует сейчас, что может радостно умереть, если этого потребует дело революции. Он готов снова пройти весь путь, от Хельсинки до этого отдаленнейшего участка Похьяла, чтобы снова почувствовать дружеское пожатие руки делегата ЦК, товарища Коскинена. Он не знает, что сейчас сказать ему, и, вздохнув полной грудью, неожиданно для себя восторженно произносит, глядя на северное сияние:
— Какая ночь!
— Какой будет день! — Сосредоточенная улыбка Коскинена прячется в подстриженных усах.
Уже поздно, и десятники, поужинав, собираются спать и рассказывают перед сном анекдоты.
На стук Олави выходит на крыльцо десятник Курки. Он сердит. Его оторвали от такого забавного анекдота. Сарвитсало здорово умеет их рассказывать.
— Предоставить на ночь баню! — гремит голос Курки. — Знаю я, для чего нужна вам баня, — для пьянки. На самогон у вас денег хватает, а на кеньги нет? Нет, не самогон? На картеж? Никогда я не дам ключей, чтобы в бане акционерного общества дулись в очко.
Тогда из-за темных стволов выступает Инари и убедительно говорит:
— Херра Курки, это хорошие лесорубы, мои земляки. Я могу поручиться за каждого из них. Им в самом деле нет места в нашем бараке.
Узнав вежливого Инари, Курки меняет гнев на милость:
— А, если ты ручаешься, тогда совсем другое дело, тебя я хорошо знаю.
И через минуту он возвращается из комнаты и вручает Инари большой ключ от бани акционерного общества.