Олави тогда спрашивает:
— Нам бы немного еды, господин десятник, в счет заработков. Не беспокойтесь — мы отработаем.
Курки совсем подобрел.
— Кладовщик спит. Ну, да ничего.
И он вслед за ключами выносит картуз с сахаром, пачечку кофе, буханку хлеба и с полкило сала.
— Вот, получайте, завтра все впишем в счет.
— Большое спасибо, господин десятник.
Молча они идут обратно к баракам, и ключ холодит ладонь Инари. Он отдает его Коскинену. А Коскинен успел сговориться со стряпухой-хозяйкой.
— Мы здесь новички, нам надо раньше становиться на работу, мы должны уйти в дальние бараки, так уж ты, пожалуйста, не забудь разбудить нас совершенно точно в четыре часа утра. В четыре часа, и чтобы к этому времени был готов кофе.
— Да ты не беспокойся, — лениво отвечает стряпуха, — раз я обещала, так, значит, исполню.
Они идут в лесную баню. Со скрипом поворачивается ключ в замочной скважине, и темнота принимает их.
Инари зажигает коптилку, огромные тени бегут по стенам и переламываются на потолке.
Лундстрем начинает в полутьме опознавать собравшихся.
Рядом с ним — молчаливый Олави и жилистый Инари.
Незнакомые: остролицый, кажется, совсем хрупкий человек, — его Инари называет Сунила, — и позавчерашний посланец Коскинена, и еще какой-то неизвестный лесоруб с топором, заткнутым за пояс.
Все они ждут слова Коскинена, все они волнуются, готовясь дать Коскинену самый точный отчет обо всем, что ими сделано.
В доме господ, очевидно, выпили перед сном лишнего и поэтому раздумали спать. Они громко, так что слышно в баньке, расположенной в двухстах метрах от дома, горланят песни и вот снова завели полупьяными голосами хмельную песню. Незнакомый лесоруб вытаскивает из-за пояса топор, отрезает кусок сала из принесенных Олави запасов и начинает медленно жевать его.
Господа поют свою песню.
И тогда раздался взволнованный голос Коскинена.
В первый и последний раз за все это время Лундстрем подумал, что Коскинен тоже волнуется.
— Товарищи, — сказал Коскинен, — встаньте!
И все поднялись с лавок.
Олави доставал головой потолок.
— Товарищи! Мы еще не можем здесь в Похьяла громко петь нашу песню, наш гимн. Споемте ее сейчас тихо, про себя.
И они стоя запели:
Вставай, проклятьем заклейменный…
Она спорила с той, с другой песней и заглушала ее. Коскинен молча покачивался в такт ритму, звучавшему в его душе. Сунила сосредоточенно и тихо носком отбивал такт. Олави шевелил губами, с трудом удерживаясь от того, чтобы не запеть вслух.
Она звенела в их сердцах, неистребимая, объединяющая волю и надежду разноязычных миллионов — мелодия «Интернационала».
Она поднимала и несла их.
Ни бог, ни царь и ни герой…
Темная тень Коскинена качалась на потолке.
Они стояли и тихо-тихо, еле слышно пели великую песню освобождения трудящихся.
Вот она звучит в тесном бревенчатом срубе лесной баньки в Похьяла и раздвигает стены ее до пределов широкого мира.
А за окном по крепкому насту, по убродам, сугробам и снеголомам хороводит метель.
Темный фитиль дрожит на лавке, качаются тени на стенах.
Ощущение невыразимого счастья, единства с тысячами таких же, как он, поющими эти слова, делает Лундстрема спокойнее и отгоняет непрошеные слезы.
Она кончается, эта песня, и, обтирая платком лицо, Коскинен говорит:
— Теперь о работе!
Все садятся на лавки и деловито, по очереди начинают рассказывать о том, что оплата труда низка, с трудом хватает только на еду, что и эти деньги задерживаются выплатой сверх всяких сроков, о том, что сюда приезжают вербовщики с разными льготами и стараются набрать рекрутов для белых банд, орудующих в Карелии, о том, что если бы было оружие и ребята умели с ним обращаться, легко было бы выгнать отсюда всех лахтарей.
Коскинен прерывает говорящего:
— А за скольких парней можешь ты поручиться, кому можешь ты сам вручить оружие?
Сунила начинает медленно перечислять. Инари тоже называет имена. И Лундстрем замечает, как Олави взволновался, слушая Инари.
— Но оружие наше провалилось! — говорит Сунила, и лицо его кажется еще острее. — Нам ничего не остается, как захватить оружие у объездчиков, в их бараке.
— Это шюцкоровский барак? — переспрашивает Олави.
— Да!
— У нас есть оружие! — говорит Коскинен. — Мы захватили несколько лодок, которые шли с оружием в Советскую Карелию в помощь лахтарям. У нас есть сейчас винтовки, и они здесь. Шюцкоровцы должны быть немедленно разоружены.
И Коскинен разворачивает перед товарищами свой план.
Его слушают затаив дыхание.
— Лундстрем, выйди из бани и посмотри, нет ли вблизи подозрительных типов.
Лундстрем, выполняя приказ, нехотя выходит из бани.
Очертания деревьев, покрытых снегом, неопределенны и расплываются. Мороз захватывает дыхание, снег кажется совсем черным. Далеко, далеко, кажется, совсем в другом мире, в другой невозможной жизни вздрагивают гаснущие стрелы северного сияния. Лундстрем возвращается в баню. В насквозь прокуренной конуре идет обсуждение плана Коскинена.
Кто же быстро обучит лесорубов владеть оружием? Сам Коскинен, Инари, вестник Коскинена, который отлично обращается с оружием, он специалист. Конечно, и Лундстрем и Олави за это время прекрасно изучили устройство винтовок. Инари говорит:
— У меня в бараке есть надежный солдат Ухна.
А затем начинается распределение мест, поручений, обязанностей. Коскинен внимательно прислушивается к каждому даже случайно оброненному товарищами замечанию.
Лундстрем снова выходит из бани.
Еще совсем темно, и рассвет, по-видимому, не скоро еще вступит в свои права. Ветер улегся, и Лундстрем слышит, как кто-то, подходя к бане, громко дышит. Лундстрем кладет руку на рукоятку маузера и сразу же облегченно вздыхает. Это идет закутанная в теплые платки, держа в руках огромный горячий кофейник, обмотанный теплыми тряпками, стряпуха — хозяйка барака.
Значит, уже четыре часа. Но двери бани распахиваются, и густою гурьбою выходят из нее утомленные и решительные товарищи-лесорубы.
Стряпуха изумленно смотрит на них — здорово, значит, дорожат работой ребята, если сами проснулись до четырех часов.
Да, кофейник ее очень кстати. И парни на ходу глотают дымящуюся бурду.
Они расходятся по своим местам. Все они идут выполнять намеченный на ночном совещании план.
Каллио просыпается от толчка в бок. Над ним стоит Инари.
— Что? Что? — испуганно протирая глаза, спрашивает товарища Каллио. — Неужели проспал на работу?
— Еще не проспал, тише. Настало время действовать. Не шуми! — настойчиво шепчет ему Инари.
Каллио понимает, что случилось что-то очень важное, и сразу встает.
Инари успел разбудить Унха и старого приятеля по финскому легиону. Они готовы.
— Выйдем во двор, — торопит Инари.
Он совсем не хочет, чтобы его подслушивали возчики. Кто знает, может быть, многие из них дрались в восемнадцатом году в кулацких отрядах Свинхувуда. Вот один возчик, правда, не опасный, тот, что все время ждет письма от жены о списании недоимок, проснулся, приподнялся на локте и прислушивается.
— В баню в карты идете дуться? — с нескрываемой завистью спрашивает он Инари.
Но товарищи уже прикрыли за собой дверь. Теплый сон еще таится в каждом суставе, он цепко еще держит тело, но острый холод февральского утра неумолимо гонит его прочь.
Рыжебородый возчик дает Унха, Инари, Каллио по винтовке и по три обоймы на каждого. Себе оставляет столько же. Около саней стоят вооруженные вновь прибывшие лесорубы. Это Коскинен, Лундстрем, посланец Коскинена — Вирта, лесоруб, который, даже опираясь на винтовку, не расстается с заткнутым за пояс топором, и трое других. Каллио хорошо знал Сунила и… и неужели… неужели глаза не обманывают его?! — перед ним стоял живой Олави.
— Олави!
— Каллио!
Вот они стоят друг против друга и жмут руки, не доверяя своим глазам.
— Каллио!
— Олави!
Черт дери, наконец-то они снова нашли друг друга. И когда!
Снег на вершинах сосен совсем розов, от мороза стынут губы, а они стоят и смотрят в глаза друг другу.
— Олави!
— Каллио!
— Пора на работу, — разлучает их спокойная команда Коскинена.
И Лундстрем, Сунила, Вирта и еще два вооруженных лесоруба идут к господскому дому.
Все на лыжах.
— Не забудь: общее собрание в восемь часов у дома! — уже на ходу, оборачиваясь, напоминает Коскинен.
Но Инари не нуждается в напоминаниях.
— Через час должны быть посланцы во всех бараках, — шепчет он себе под нос, смотрит на розовый снег, пригибающий ветви, и командует: — За мной!
У саней с оружием остаются радостно-озабоченный Олави и Коскинен.
Олави сейчас не просто лесоруб Похьяла, нет, он сейчас не просто носильщик или конвоир — он начальник хозяйственной части, начальник снабжения и боевого питания первого красного партизанского батальона Похьяла.
Коскинен входит в барак.
Он достает из сумки лист бумаги, придвигает к огню широкое круглое полено, им здесь пользуются как табуретом и как столом, садится на корточки и начинает писать:
«Товарищи рабочие и крестьяне! Мы знаем, что при содействии правительства Финляндии трудящемуся населению Советской Карелии наносится удар…»
Он останавливается, думает и снова склоняется над поленом… Дрова в очаге все время трещат, стреляют — к морозу.
«Белобандиты посылают сотни людей, возы оружия через границу, на территорию Карельской коммуны. Там эти бандиты зверски убивают коммунистов, убивают мирных безоружных учителей. Это называют они „восстанием карельского народа“.»
Он целиком поглощен своим делом и почти не обращает внимания на то, что люди в бараке просыпаются, зашевелились и начинают готовиться к новому дню труда. Они с удивлением смотрят на Коскинена.