У окон стоял часовой.
Все остались на дворе. Каллио принялся раскладывать большой костер, потому что было чертовски холодно. Унха объяснил незнающим устройство русской винтовки, а Инари пошел в дом доложить Коскинену, что поручение выполнено.
Большая комната была полна народу. На столе лежали револьверы. Шел оживленный разговор.
У запертых дверей, ведущих из столовой в маленькие жилые комнаты, похаживал сторож-лесоруб, постукивая винтовкою о пол.
На уголке стола Коскинен заканчивал уже чернилами, а не карандашом, свое обращение к лесорубам и трудовому крестьянству Похьяла. Глядя на него, никто бы не сказал, что за эти сутки он не сомкнул глаз ни на минуту.
Принимая рапорт Инари, он стоял выпрямившись, уронив руки по швам.
Так он стоял, комиссар первого партизанского отряда лесорубов Похьяла, и все находящиеся в комнате тоже застыли, с уважением глядя на Коскинена, слушая простые слова отчета Инари.
— Через час должен быть митинг, мы и так запаздываем, — сказал Коскинен.
В комнату вошел Олави.
— На складах находится много сала и других продуктов, одежда и инструмент.
— Все, что принадлежит акционерам, мы берем с собой. Одежду выдавай тем, кто в ней нуждается. Сколько нужно саней? Сколько есть казенных лошадей?
— Тридцать.
— Тогда организуй обоз из тридцати саней.
— Ладно, — сказал Олави, вышел и подумал: «Я организую такой обоз, который возьмет все, что здесь есть!»
Коскинен вышел на крыльцо. Из ближних бараков и землянок уже начинали приходить лесорубы. Коскинен распорядился разложить перед домом еще несколько костров.
Каллио, складывая костром поленья, сказал:
— Без растопки и дрова не загорятся, а не то что наш брат.
— Ну, мы разожгли как следует, — улыбнулся Унха.
Сунила шел быстро. Ему хотелось громко петь. Радостный день занимался для него. Розовым огнем встающего солнца горел лес, потрескивая на морозе. Отличный день. Но, боясь задохнуться, он только замурлыкал себе под нос боевую мелодию. А вот и барак, в котором провел он всю зиму.
«Наверно, никогда в жизни я больше не переночую в нем», — думает Сунила, и от этой мысли ему делается еще веселее, и он, сбросив лыжи у порога, ударом ноги распахивает дверь.
— Здравствуйте, товарищи! — радостно кричит он уже проснувшимся и готовым к новому дню тягот лесорубам. — Здравствуйте, товарищи! Забастовка! В восемь утра собрание у господского дома. Идут все!
— Куда ты?
— Я спешу, надо рассказать об этом в другом бараке!
— Что же, идемте, ребята, — говорит молодой лесоруб, — я на митинге поговорю о правах молодежи. — И, с отвращением глядя в глаза своему возчику, он продолжает: — Ты, конечно, в лес?
Тот ухмыляется:
— В лес не съездим, так и на печи замерзнем!
Он идет запрягать лошадь.
— Вот молодец, Хильда, — радуется Сунила, — как быстро собралась. А я и не думал, что ты пойдешь!
Но Хильда, закрасневшись, даже не отвечает. Она так быстро шагает по снегу, что за ней трудно поспеть лесорубу с медным котелком за плечами.
— И сюда ты его взял с собой? — изумляется Молодой.
Но тот смотрит на юнца свысока.
— В любом походе медный котелок три службы сослужит: и сваришь кофе в нем, и погоду предскажет, и… — Но он так и не договаривает о третьей службе котелка.
Так они идут молча — и впереди других раскрасневшаяся от волнения Хильда.
Сунила нажимает. С силой отталкивается палками и кричит вслед:
— Хильда, на дворе такой мороз, а в кармане денежки тают!
От смеха Хильды падают с ветвей сухие пушинки снега. Она сразу теряет дыхание, и лесоруб с медным котелком легко ее догоняет.
Они идут рядом к дому господ, а за ними спешат все лесорубы из их барака.
Коскинен пишет крупным, размашистым почерком воззвание, все слова которого он продумал в длинные зимние ночи.
В комнату входят и выходят лесорубы с разных участков, из разных бараков, бородатые и такие, чьих подбородков не касалась еще бритва. Их фланелевые и шерстяные рубахи пахнут холодом, и снег не тает на острых носках мягких кеньг. Все тепло ушло из комнаты через разбитое стекло.
Люди громко разговаривают, постукивает винтовкой часовой возле двери, за которой сидят пленные.
Коскинен дышит на пальцы и деловито ставит свою подпись: уполномоченный комитета Финской компартии Яхветти Коскинен.
И сразу встает. Он велит отворить дверь в комнату управляющего.
Жена управляющего успела уже приодеться, и, слегка подведя глаза и наметив тонкой полоской кармина губы, чувствует себя неуязвимой и, надувшись, обиженно спрашивает:
— Ну-с, какие еще новости, господа?
Коскинен словно не слышит ее слов.
— У вас, наверно, есть пишущая машинка и вы умеете на ней работать. Так вот, приказываю вам немедленно перепечатать это воззвание!
Голос его строг.
Через минуту бойкая дробь «ремингтона» рассыпается в комнате управляющего.
— Что ты делаешь?! — возмущается муж и через плечо пробегает глазами напечатанное:
«Мы, рабочие северных лесов, выражаем глубокое сочувствие товарищам, работающим в Карельской коммуне, борющимся в рядах Красной Армии. Мы призываем всех классово сознательных товарищей войти в наши ряды, примкнуть к Северному красному партизанскому батальону и под руководством коммунистической партии организованной силой встать вместе с нами на борьбу против капиталистов. Мы захватили обоз с оружием, которое белобандиты пытались провезти в Советскую Карелию…»
— Господи, господи! Что ты печатаешь?! — вопит управляющий.
За стеной в соседней комнатенке слышен оживленный спор, похожий на перебранку.
Управляющий за стуком машинки отлично различает теперь голос этого молодого человека, с таким нелепым галстуком, заведующего соседним участком лесозаготовок конкурирующей фирмы.
— Я специально приехал сюда, — громко сердится он, — чтобы сказать, что здесь ведут глупую политику. Задерживать выплату жалованья, когда такие огромные выгодные заказы и скоро будут по дешевке карельские леса! Это чистейшее безумие. Ведь если у вас начнется забастовка, она в два счета может перекинуться к нам. Я хотел вас предупредить. Но не послушались. Вот вы теперь и влопались в историю. (Радость конкурента звенит в его голосе.) А я немедленно поднимаю на своем участке все расценки на десять процентов. О, для этого они меня сразу выпустят, они материалисты…
Но здесь другие голоса перебивают возмущенную речь гостя.
— К сожалению, дело не так просто, как думает этот молодчик, — говорит управляющий. — Да, дело серьезное… Проклятие, где эти шюцкоровцы? Они всегда гуляют, когда должны быть на месте. Во сколько они уже обошлись акционерам? Да, дело серьезнее, чем думает этот молодой осел.
— Все в сборе! — докладывает Сунила Коскинену.
— Все в сборе? — быстро переспрашивает Коскинен, и утомленные глаза его блестят.
— Около шестисот человек.
Народу действительно много, люди разговаривают, радуются, шумят, протягивают руки к разложенным перед домом кострам, прыгают с ноги на ногу, чтобы согреться.
С веселыми выкриками тащат парни огромные синеватые бычьи туши, а другие из молоденькой сосенки строгают вертел.
Все разговоры, скрывающие нетерпеливое ожидание, доходят до Коскинена ровным жужжащим гулом.
Нетерпение пронизывает и его, и он теряет сразу все собранные им и приведенные в порядок слова. И уже сам торопит Сунила — скорее! И выходит из дому.
Его сразу охватывает мороз, забирается в легкие, щиплет за уши. Говор делается приглушеннее, Коскинен спускается со ступеньки и сразу тонет в толпе, настороженной, возбужденной.
— Сюда, сюда!
Ему помогают взобраться на огромный ящик.
— Товарищи рабочие, лесорубы, вальщики, возчики! Товарищи!..
На него устремлены сотни глаз, его внимательно слушают сотни лесорубов. Воздух как будто стал теплее, и глаза заулыбались.
— …Я говорю как член Финской коммунистической партии и уполномоченный ее комитета. Здесь есть группа организованных рабочих, которые сделали уже решительный шаг и отдали себя целиком революционной работе…
«Это про меня тоже», — думает Лундстрем. Только вчера в эти часы он шел рядом с панко-регами, конвоируя до блеска начищенное оружие, которое сейчас будут раздавать.
— …Положение в Суоми таково, что каждый рабочий должен сейчас же решить для себя, будет ли он бороться за интересы капиталистов, против своих товарищей или единым фронтом против капиталистов?..
«Господи, зачем он спрашивает, разве рабочий может выбирать?» — восторженно думает Унха Солдат и жмет руку Каллио; он чувствует револьвер в кармане, и это ощущение усиливает уверенность в победе. Он хочет крикнуть: «Мы уже выбрали!», но слова не срываются с мерзнущих губ. Он слышит:
— …Капиталисты всех стран готовят общий поход против Советской России!..
И думает:
«Там командиры и солдаты равны… Там нет капулеттов, там нет акционеров».
И Гуттари слушает и спрашивает шепотом соседа:
— Правда, что в России прогнали помещиков и фабрикантов?
Но тот поводит плечом: не мешай, мол, слушать.
Сара: — Там у людей обеспечена старость и не продают их с аукционов.
Сунила: — Там работают восемь часов.
Молодой: — Там платят не за возраст, а за выработку.
Ялмарсон (этот торговец все время суетится среди возбужденных людей): — Но там нет товаров, там голод…
— …Мы связаны крепкими нитями с борющимися пролетариями России. Мы хотим на деле показать свою солидарность…
— Я полагаю, мы успеем еще, посмотрим, что будет, — ухмыляется возчик.
— Как же, без нас там не обойдутся!
«Придется топать в этих новых кеньгах», — думает один из лесорубов. Он сменил только что мешки с ног своих на кеньги, взятые у шюцкоровцев.
Финские капиталисты вооружают бандитские отряды и посылают их на территорию Карельской коммуны — и это уже война!..