Вот к этой огромной сосне прислонил он свои лыжи… теперь их не было на месте. Лыж для всех не хватало, это стало сразу ясно после собрания. Анти расстроился, он остался без лыж, а по следу найти похитителя нельзя. Слишком много здесь пересекающихся следов, а на площадке перед домом снег утоптан.
Анти готов был от ярости грызть кору на сосне. Ведь это же сущее безобразие — у него утащили лыжи. Он пошел жаловаться в штаб, самому начальнику Коскинену.
Инари и Каллио помогали одному лесорубу, поддерживая его под руки, подняться на крыльцо господского дома.
«Вот уже появились пьяные, новый беспорядок»,— с горькой усмешкой подумал, поднимаясь вслед за этой группой, Анти.
Полутемная комната была полна народу. Обеденный стол пододвинут вплотную к стене. У стола сидел Коскинен и о чем-то говорил с Олави, Лундстремом и рыжебородым лесорубом. Лундстрем громко просил всех выйти из комнаты, очистить комнату для короткого совещания штаба.
«Ах так! — со все усиливающейся горечью подумал Анти, и медный котелок звякнул у него за плечами. — Ах так! Заседать отдельно от всех, уже начальники появились, а порядка нет. Знаем!» И направился прямо к Коскинену.
Лундстрем отворил дверь в комнату, где сидели арестованные. Инари ввел под руки лесоруба к арестованным.
— Встаньте с кровати, — приказал он десятнику Курки.
Тот нехотя оставил койку. Инари уложил на нее лесоруба.
— Так вот, херра Курки, этого больного товарища, на место которого вы меня взяли, мы оставляем здесь. Он уже поправляется. И если с ним случится что-нибудь плохое или он не выздоровеет, отвечаете лично вы, херра Курки. Вы поняли все, что я вам говорил?
Курки утвердительно мотнул головой.
— Теперь вот возьмите обратно ваши драгоценные сигары, я курю только трубку, и, если позволит совесть, вы снова сможете продать их по той божеской цене, какую содрали с меня.
Он бросил на столик пачку сигар и, круто повернувшись, вышел из комнаты.
Подходя к столу, он услышал, как Коскинен говорил какому-то партизану (теперь Инари всех лесорубов, записавшихся в отряд, называл не иначе как красными партизанами):
— Что же, разрешаю искать тебе лыжи по всему отряду. Найдешь — возьми себе. Только не очень грохочи.
Партизан этот, ничего не ответив начальнику, пошел к выходу.
В комнате было почти темно. Лампа коптила.
— Ты ведешь первую роту свою передовым отрядом, Инари, и выводишь ее в десять вечера. Дорога на село Куолаярви — самая короткая. В два часа ночи выходит вторая рота, Вирта, твоя, сразу же следом все обозы с припасами, женщинами, слабыми и всеми, кто идет с нами, но не записался в батальон. Потом третья рота. Связь постоянная — двусторонняя. Ночевки в деревнях — по преимуществу, дозоры и часовые обязательны, — тихо, но уверенно говорил Коскинен.
— У меня большой обоз — тридцать казенных лошадей, остальные возчиков.
— Добровольные?
— Да. Нескольких я мобилизовал. — Это Олави говорит о порученном ему деле.
Инари встает.
— Мне надо идти. Ведь скоро моей роте в дорогу.
— Что же, доброго пути. — И с неожиданной ласковостью Коскинен протягивает руку Инари. — Доброго пути, товарищи!
На пороге Инари оборачивается:
— Я бы все-таки десятников, Ялмарсона и управляющего расстрелял к чертовой матери. Вспомни, как эта сволочь с нашими ребятами расправлялась в восемнадцатом. Вспомни о смерти Викстрема.
— Инари, иди к своей роте!
Коскинен встал. В полутьме зимнего вечера он, казалось, стал выше.
— Коскинен, вспомни, в восемнадцатом году мы были мягки с лахтарями, Коскинен, вспомни, мы потом признали это своей ошибкой.
— Инари, иди к своей роте и… знай: я подписывал письмо товарищу Ленину третьего сентября, в восемнадцатом году, я помню обо всех наших ошибках и не повторю их. Иди к своей роте, Инари, и предупреди партизан обо всем, что я сказал. Это относится и к тебе тоже.
Инари вышел, хлопнув дверью.
Звезды толпились на просторном, низком, черном небе.
«Отличный будет путь, — подумал он, — только бы Хильда в дороге не замерзла».
Лундстрем очнулся оттого, что его кто-то шлепнул по плечу. Он с трудом раскрыл веки и долго не мог прийти в себя и понять, где он и что с ним происходит. Одно было ясно, что он сидит на табурете и лампа коптит. Потом он осознал, что похлопывает его по плечу Олави. От Олави пахло морозом.
— Проснись, обоз готов, время идти!
Откуда-то издалека долетал до него знакомый голос. Он вскочил и почувствовал, что ноги не держат его. Как будто бы волна качнула его.
— Время выходить!
Он подошел к столу. На венском стуле, уронив голову на стол, молча сидел Коскинен.
«Я не должен был засыпать», — подумал Лундстрем и толкнул слегка Коскинена.
— Пора!
— Что? — вскочил с места Коскинен, как будто он и не спал, а только все время настороженно ждал этого прикосновения. Он вытащил из бокового кармана часы на толстой массивной серебряной цепочке и щелкнул крышкой. — Да, время — два часа. Я спал на десять минут больше, чем назначил себе.
Он спал сорок минут впервые за сорок три часа.
Умывались они снегом. Для этого нужно было отойти подальше от крыльца. У крыльца снег обледенел.
Было отчаянно холодно, и кончики пальцев сразу же начало покалывать.
Площадку за домом обступал непроглядно темный лес. Отдельные столбы были неразличимы в этой сплошной мгле. И только около костров ночь отступала, но костры медленно потухали.
Лундстрем услышал хруст пережевываемого лошадьми овса и почувствовал запах лошадиного пота, его обдал теплый пар дыхания животных.
— Уже пошел обоз, — с удовлетворением сказал Коскинен, и первый раз Лундстрем услышал в его голосе ласковые нотки. — Живем, парень, отлично живем! Отлично! Вот бы на панко-реги теплую полость, тогда и на ходу часик можно было бы поспать, — радостно сказал Коскинен и опустил свою руку на плечо Лундстрему.
— Отлично живем, товарищ начальник, — почти крикнул тот и побежал обратно в дом господ.
Он пробежал неприбранную большую комнату и повернул ключ в замке. В комнате на огромной медвежьей полости спал управляющий со своей молодой женой. В углу у печи дремал, поблескивая широкой лысиной, Ялмарсон и храпел кассир, положив под голову опустошенные портфели.
— Вставайте, полость нужна начальнику, — разбудил их Лундстрем.
Сквозь черноту небес булавочными головками блестели звезды, и от снега ночь казалась еще темнее и от густой темноты холоднее. И в этой холодной тьме слышно было по скрипу полозьев, по приглушенному разговору людей, по редким движущимся уголькам трубок и сопению лошадей, как проходит мимо обоз.
— Ну, едем, что ли? — сказал Коскинен.
К ним в темноте подъехали розвальни. Лошадью правил незнакомый мужчина.
— Я кучер управляющего. Он приказал мне не оставлять нигде лошадь, — пробасил он.
— Ну и ладно, — весело сказал Лундстрем. — Лошадь управляющего, кучер управляющего, пусть будет матрац и одеяло тоже управляющего. — И он взвалил на розвальни теплую полость и оленьи шкуры.
Коскинен сел в розвальни, и уже на ходу вскочил в них Лундстрем. Покрываясь шкурами и сразу впадая в глубокий сон, он успел еще пробормотать:
— Отлично живем, товарищ Коскинен, лучше нельзя!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Они шли на юг по хрупкому насту с винтовками и небольшими узелками за плечами. Много ли у лесоруба имущества! Ветер швырял им в лицо пригоршни колкого снега.
Холодный вечер незаметно перешел в ночь.
Инари шел впереди других. Он пригибался, изо всех сил нажимал на палки, отталкивался, выпрямлялся и рывком выносился вперед.
Инари увлекало это ритмичное непрерывное движение. Он слышал за собой горячее дыхание идущих на лыжах товарищей, шуршание и поскрипывание лыж.
Белые мохнатые хвойные лапы нависали над дорогой, задевали Инари. Он вздрагивал, оглядывался и видел, что ушел от товарищей далеко вперед. Он останавливался и нетерпеливо ждал, пока подтянутся остальные. И они подтягивались: и Унха Солдат, Каллио, Сунила и другие.
Сара не хотел отставать от своих молодых приятелей.
Медный Котелок догнал их, когда они уже уходили с лесоразработок; только к вечеру удалось ему разыскать свои лыжи, в общей сутолоке захваченные в обоз. Здесь был еще молодой лесоруб и много других, знающих друг друга по именам.
И всех их подняло с места одно и то же чувство и объединила и направила одна воля.
Через двадцать пять километров устроили короткий привал.
Холодная хвоя не хотела разгораться, от нее шел плотный дым:
— Здорово устал я, ребята, — пожаловался Сара.
— Что ж, оставайся у костра, жди обоза, — посоветовал ему Инари.
Но Сара обиделся и замолк.
— Вот бери пример с Айно, она хоть женщина, а в строю идет.
Айно-стряпуха действительно оставила своего трусоватого мужа с лошадью в обозе, а сама взялась за винтовку.
— Пусть не ругают нашу семью, один из нее с винтовкой.
Лесорубы засмеялись.
— Здорово лес шумит, ребята!
— Должно быть, недавно метель была, ни одного следа не видать.
— Партизаны, вперед!
Привал окончился, и снова они все быстро пошли по узкой заметенной тропе на юг.
Через двадцать километров первое небольшое селение.
Они шли быстро, и время шло с ними рядом, они собирались достигнуть селения около рассвета.
Горячее дыхание ледышками оседало на их шарфах, и, хотя им было жарко, кончики ушей покалывало тысячью острых иголок.
Инари не умел найти сразу для своей роты ровный и спокойный шаг. Он сам шел вперед. Если бы Инари чаще оглядывался назад, если бы не забывал о том, что не всякий ходит на лыжах так же быстро, как он, то привел бы к деревне своих ребят не на таком выдохе, не такими ворчливыми, и, может быть, они пришли бы даже раньше. Не пришлось бы каждые пять километров подолгу стоять и поджидать растянувшуюся по снежной равнине вереницу.