— Что же ты нарушаешь приказы? — Инари был строг.
— Видишь ли, — смутился возчик, — я решил сначала не платить недоимок.
— Правильное решение.
— Потом узнал, что наши все уходят отсюда. Так вот, у меня лошадь с собою, а корова, жена и сынишка дома. Четырнадцать километров отсюда моя деревушка. Ну вот и все.
— Поэтому ты, мобилизованный в обоз, решил бежать?
— Да нет же, Инари. Как я здесь живу — от руки ко рту. Что сработал, то и в рот. Мне нигде хуже быть не может. Ну вот я и решил не платить недоимок.
— Слышал, — начинал сердиться Инари.
— А раз ребята все уходят, я решил тоже идти со всеми и взять с собой жену и Микку. Разреши съездить. Туда три часа, ну и обратно четыре, да там два часа с женой соберусь. Самое большое в восемь часов все и оберну. Сейчас пять, честное слово, к часу буду. Дай мне мерку овса для мерина.
— Можно выпустить его из Куолаярви, — распорядился Инари, подумав о том, что возчик этот явится вестником, глашатаем восстания в своей деревне.
Он написал пропуск возчику и записку к Олави, чтобы выдали ему мерку овса.
Возчик радостно благодарил.
— Когда погрузишь сына, жену и барахлишко, не нужны будут твои сани обозу. Только трудности лишние. Но если ты решил идти с нами, мы тебе поможем.
Возчик ушел. Явились отпущенные в больницу партизаны и сказали, что Каллио и Унха доставят домой фельдшерицу и сразу же вернутся. Но через две минуты по всему селу загрохотали выстрелы.
Они рвались близко, казалось — совсем рядом с казармой.
Потом все замолкло.
В караулке люди волновались, хотели бежать на выстрелы, чтобы принять участие в завязавшейся схватке. Но в казарме были пленные солдаты, и, как бы они себя ни вели, нужно быть настороже: они могли взбунтоваться.
Инари выбрал самого спокойного и уравновешенного из всех бывших в караулке и приказал ему (благо выстрелы уже замолчали):
— Анти, иди сейчас же на улицу, разузнай, в чем дело, и немедленно донеси обо всем происходящем мне. Я буду здесь.
Партизан встал, закинул за плечо свою винтовку, приладил к поясу свой медный котелок.
— Котелок тебе ни к чему сейчас.
— Да он, товарищ Инари, с ним и не расстается!
Медный котелок вышел спокойно на крыльцо и, закрыв за собою дверь, вытащил из кармана синюю ленточку общества трезвости и вдел ее в петлицу. Он попробовал, прочно ли держится этот бантик в петлице, и спокойно пошел по опустевшей улице.
Выстрелов не было. Анти пошел в другую сторону, противоположную той, откуда раньше слышалась стрельба.
Инари ждал с полчаса возвращения посланного партизана.
«Я залеплю ему выговор при всех за такую исполнительность», — негодовал он про себя, когда в канцелярию вошел Лундстрем.
— Инари, Коскинен послал меня за тобой, сейчас же иди, небольшое совещание.
— У меня через полчаса развод, а моего заместителя Унха нет. Я не могу уйти из караулки.
— Совещание короткое. Через полчаса придешь обратно. А в крайнем случае задержишь развод на четверть часа. Унха не жди… Унха не придет…
Инари посмотрел на Лундстрема, недоумевая. В его глазах можно было прочесть: опять начал болтать! (Тому, кто хоть месяц служил в армии, понятно возмущение Инари: отложить развод, не предупредив об этом заранее часовых, — вещь почти чудовищная.)
— Вопрос идет о жизни и смерти Унха, — не замечая обидного для него взгляда, продолжал Лундстрем.
Когда вошли к Коскинену, в комнате, кроме Коскинена, были Олави, рыжебородый командир второй роты, а под перевернутым портретом Шаумана сидел за столиком растерянный поручик Лалука.
— Мы берем с собой в Советскую Карелию, — говорил Олави, — господина поручика залогом того, что с нашими ранеными, которых с собой взять мы не можем, будут здесь обращаться по-человечески. Когда они выздоровеют, мы обменяем их на господина поручика. Это, по-моему, самый разумный и целесообразный выход из создавшегося положения.
— Что на это может сказать господин поручик? — спросил Коскинен.
— Господа, я нашел для вас выход, благородный выход для вас и для меня. Я даю честное слово финского офицера, что в случае, если вы меня оставите здесь на свободе, ни одного волоса не падет с головы ваших пленных, я гарантирую им полную личную безопасность и обеспечиваю самый лучший уход и потом высылку в Советскую Карелию, если они захотят, — сказал поручик Лалука, переводя взгляд с одного лица на другое.
— Реальные гарантии? — спокойно продолжал допрос Коскинен.
— Я уже сказал вам: честное слово финского офицера.
Рыжебородый громко, оглушительно смеется, Коскинен улыбается.
«Он свое слово ставит против жизни Унха и Сара. Да его за одно это мало расстрелять!» — мрачно думает Инари. Ему совсем несмешно, он отлично знает, какие чудесные парни Сара и Унха.
— А что, если власти не захотят считаться со словом финского офицера? — так же спокойно продолжает свой допрос Коскинен.
«Господи, как он устал!» — думает Олави, глядя на его лицо.
— Этого не может быть, я готов поклясться, что отдам все, что у меня есть, самого себя наконец, на защиту, на исполнение своего честного слова, если вы не уведете меня отсюда в Россию.
— Мы обдумаем ваше предложение, господин поручик, — говорит Коскинен. — Лундстрем, уведи господина поручика в соседнюю комнату.
И Лундстрем уводит поручика. Щелкает замок соседней комнаты, слышны шаги часового в коридоре.
Пока не возвращается Лундстрем, все молчат.
Колеблется язычок пламени на фитиле лампы, когда Лундстрем закрывает за собою дверь.
— Ты серьезно сказал о том, что мы обсудим это предложение? — спрашивает рыжебородый.
— Серьезно.
И все они удивлены.
— Вполне серьезно, товарищи. Дело в том, что финляндское правительство официально не объявило войны Советской России. Советская Россия хочет мира. Мирное строительство — вот где будет окончательная победа. Если мы уведем с собой финского пограничного офицера, советские власти по всем дипломатическим правилам должны будут выдать его обратно. И тогда уже наши раненые, оставленные в Куолаярви, будут совершенно беззащитны. Поручику же, если мы заставим поклясться при уважаемых свидетелях, будет стыдно потом отрекаться от своего торжественного обещания, и он постарается его исполнить. Поручика я не рекомендовал бы брать с собой, даже если бы он и не был согласен ни на какие обещания, безопаснее просто пристрелить его, если это нужно. Мы обязаны сделать все, чтобы не было даже намеков на возможность какого-нибудь даже самого маленького пограничного инцидента. Сейчас каждый сучочек, еле видная задоринка может стать предлогом для объявления войны.
Лундстрем сказал:
— Я все-таки не согласен оставлять на смерть, без всяких гарантий наших товарищей.
— Но взять их с собой нельзя!
Комрот-два присоединился к Коскинену.
— Я с удовольствием расстрелял бы поручика, — сказал Инари.
— Вот верная гарантия расстрела Унха и Сара, — Коскинен встал. — Товарищи, таково мое решение, оно продиктовано только революционной целесообразностью. Я на голосование его не ставлю. Впрочем, если товарищи хотят, мы спросим, как думают обо всем этом сами раненые — пусть их мнение для нас будет решающим, я так думаю.
— Идемте, — сказал командир второй роты.
И все встали.
В темном коридорчике к Коскинену подошел Инари и почти на ухо прошептал:
— Я думаю, что в конце концов ты прав, Коскинен. Я не могу идти с вами в больницу, я должен отправиться сменять караулы, мой голос — за тебя.
И они все вышли на вечернюю зимнюю деревенскую улицу.
В немногих окошках еще мерцали огоньки.
Инари свернул направо. Остальные шли прямо к больнице молча.
— Товарищ начальник, куда девался Сунила, почему его не было на совещании? — вдруг вспомнил Лундстрем.
— Не знаю, — сухо ответил Коскинен.
На соседних койках лежали Сара и Унха.
Сара тяжело дышал — хрипел, стонал и по временам бредил.
Унха чувствовал отчаянную боль в ключице.
«Да, идти вместе с отрядом я бы не мог», — думалось ему, и он, стараясь сдержать стон, искоса взглядывал на койку справа.
На ней бредил Сара. На койке слева спокойно спала фельдшерица, и золотистые ее локоны расплескались на подушке.
«Это она поручика во сне видит», — подумал Унха, но улыбки у него не получилось, и он пытался не обращать внимания на боль и снова забыться сном хотя бы на несколько минут.
Фельдшерица действительно старалась главным образом для господина поручика. Когда она, наложив повязку и указав Хильде, как обращаться с ранеными, собиралась уже уходить домой и выбирала, кого бы ей попросить в провожатые, в помещение больницы вторглись незнакомые ей люди, вооруженные лесорубы, называвшие себя штабом.
Из всех них ей немного знаком был один лишь высокий Олави — тот самый, о поведении которого советовался с нею совсем недавно старик, отец Эльвиры.
Так вот, оказывается, чем был он болен, а она-то, глупая, давала разные медицинские советы.
— Подождите, фрекен, — сказал ей ласково человек и раньше уже разговаривавший с нею по-шведски, — погодите, фрекен, не уходите еще несколько минут, вы нам нужны будете. — И затем уже совсем тихо, чтобы слышала только она, спросил: — Фрекен, почтарша в Коски не приходится ли вам родственницей, очень уж похожи вы на нее?
— Только сестра, — мило улыбнулась фрекен и сразу же замерла.
В комнату ввели поручика, а за ним вошел церковный староста.
Унха раскрыл глаза.
Еще минуты две-три назад ему казалось, что раздроблены все его кости. Теперь боль сосредоточилась около правого плеча.
Он был в полной памяти, совершенно ясно понимал все, что происходит вокруг него и с ним.
Он слышал, как фельдшерица говорила о том, что раненых нельзя трогать.
Но он не знал еще о том, что батальон уходит в Советскую Карелию.
Сара по временам приходил в себя и просил воды. Фельдшерица до прибытия доктора боялась давать ему пить.