Или еще лучше — будут сегодня водить хороводы, играть в веселые игры. Столько хороших крепких ребят пришло.
Есть с ними и здешние, ушедшие на заготовки осенью и так неожиданно нагрянувшие до весны. А ведь домашние поджидали их только к лету, когда обмелеют все эти бесчисленные, громко бегущие реки и ручьи и окончится сплав.
— Расположиться на отдых! — отдал распоряжение Инари.
Теперь, когда он добрел до цели, когда переход был совершен, он почувствовал себя окончательно расклеившимся.
— Мой заместитель вместо Унха — Легионер.
Чудесная девушка Хильда, это она указала Инари отличный сеновал.
Накрывшись медвежьими и оленьими шкурами, закопавшись в сено, там можно было превосходно поспать.
Хильда помогла устроиться ему на сеновале.
— Хильда, — сказал он, зарываясь в сено. — Хильда, ты должна быть моей женой.
— Ладно, Инари, — ответила она и поцеловала его в губы. — Ладно, Инари, я об этом думала давно, ты мне снился несколько раз в бараке на заготовках.
— Я очень устал, Хильда, — сказал Инари. — Мне хотелось бы натереть отмороженные пальцы спиртом, может быть, они отойдут. Да ты мне, кажется, тоже снилась.
И Хильда спустилась с сеновала и побежала с кофейной чашечкой доставать денатурат.
В обозе везли большую бочку денатурата, захваченную у аптекаря в Куолаярви.
Как испугался очкастый жирный фармацевт! Он не хотел никого впускать в аптеку, запер на все засовы дверь и выкрикивал в форточку:
— Здесь все казенное, я не имею права никаких лекарств продавать без рецепта!
Пришлось взломать дверь и пригрозить ретивому аптекарю оружием, чтобы он замолчал. Взяли с собой вату, бинты, дюжину флаконов одеколона, мыла и бочонок с денатуратом.
— Пьяницы! — кричал толстый аптекарь. — Пьяницы, вы губите самих себя, его нельзя пить, он ядовит, — посмотрите на череп и кости!
Аптекаря отстранили, а забранное погрузили на сани.
— Это ваше имущество или казенное, господин аптекарь? — вежливо осведомился рыжий возчик.
— Да говорят же вам, что это казенное! — с проблесками надежды в голосе снова закричал аптекарь.
— Вот и отлично, что казенное, тогда нам это не будет стоить ни одной копейки, — улыбнулся рыжебородый и пояснил недоумевающему фармацевту: — За частное имущество мы платим по нормальной цене, казенное берем бесплатно.
И хлестнул по лошади, оставив растерянного аптекаря на крыльце.
Весь товар принадлежал на самом деле аптекарю, и объявил он его казенным только для того, чтобы запугать партизан.
Бочонок денатурата в дороге очень пригодился, и не одному лесорубу спас он пальцы, уши, нос. Сейчас его поставили в избе, где расположились семейные люди с детьми. Им ведала вооруженная Айно.
— Подумай только, мой муженек подсыпался сейчас ко мне. Просит: «Отцеди мне кружечку, горло прополоскать», — шумно стала жаловаться Айно Хильде, вошедшей с кофейной чашечкой в руке. — И тебе нужен спирт? Ты же не отмороженная, — изумилась она просьбе Хильды. — Как для мужа? Муж лежит? Пальцы на ногах отморожены? Представь себе, я никогда не думала, что ты, голубушка, замужем, — тараторила Айно, бережно отцеживая спирт, стараясь не уронить ни одной капли.
Хильда поднялась на сеновал и, осторожно ступая по сену, подошла к шкурам, в которые был закутан Инари, и наклонилась к нему. Он уже заснул и спал мальчишеским, самым крепким сном в мире.
Когда она поцеловала его глаза, на губах его скользнула и растаяла, как снежинка, еле приметная счастливая улыбка.
Хильда тихо рассмеялась. Как бы ей ни хотелось разбудить сейчас Инари, она его не разбудит. Пусть спит. Он так, должно быть, устал.
Внизу в избе поместился почти весь арьергард — отряд Инари.
Вот сейчас выходят из освещенной комнаты Сунила и молодой лесоруб. Они видят, как Хильда по приставной лесенке спускается с сеновала, в волосах ее запуталась сенная труха и соломинки.
— Откуда ты идешь? С кем у тебя там наверху свидание? Кто там? — подшучивают Сунила и молодой лесоруб.
«Не скажу им, — думает Хильда. — Еще, чего доброго, разбудят они его, не дадут выспаться вдоволь».
— Идем с нами на вечеринку, — говорит Хильде Молодой. — Здесь есть, конечно, девушки, но ты своя, из нашего же барака, и потом ты мне нравишься больше других. — И он хочет поцеловать Хильду.
— Танцевать я с тобой, может быть, и буду, только ты не целуй меня, — отстраняется от него Хильда.
— Ну, какой тогда интерес? — замечает Сунила.
И они втроем выходят на улицу.
Каллио выскакивает из комнаты и кричит им вдогонку:
— У тебя винтовка не почищена!
— Вернусь, тогда и почищу.
— А отдыхать?
— Жизнь одна! — кричит молодой лесоруб.
Играет на дворе гармонь, и двери с улицы и двери из комнаты захлопываются, и тьма захватывает сеновал. Только морозный луч февральского месяца все-таки пробивает себе дорогу через полукруглое чердачное обледенелое оконце.
Каллио, устраиваясь на лавке, тоже улыбается, взглянув на хозяина избы.
Уже когда они вошли в избу, хозяин выглядел очень смущенным и испуганным. Когда же Каллио принялся за чистку винтовки, вытащил шомпол и стал вывинчивать протирку, он совсем перепугался и, побледнев, затараторил:
— Вам, товарищ партизан, наверное, соседи мои на меня успели наврать. Никогда я не мог быть добровольцем у белых. Это они меня в восемнадцатом году силком мобилизовали, честное слово!
— Никто на тебя не врал, а винтовку я все равно чистить обязан, чем бы ты в восемнадцатом ни занимался.
— Нет, честное слово даю вам, товарищ партизан, я говорю истинную правду.
— Ну и говори, я тебе не мешаю.
Теперь, засыпая на лавке, Каллио вспомнил про испуг пожилого хозяина, и ему опять стало смешно.
В деревне было шумно и весело.
Трещали разложенные вдоль улицы костры. У огня грели руки прохожие и люди, не попавшие на ночевку в помещение; все было переполнено сверх меры.
Хелли жаловалась на сына возчика, взятого отцом в этот поход:
— Мама, он меня дразнит!
Мальчику было семь лет, кочевая жизнь ему, видимо, очень нравилась.
— Сплава-то нет, и все реки на свете замерзли, и никакие веники к нам не приплывали. Мы потому все идем, — говорил он, — что никто не хочет платить недоимок и ждать, чтобы ленсман все отнял. Вот.
А маленькая Нанни закутала свою ножку и укачивала ее в такт долетавшим издалека звукам гармони.
— Бай, бай, милая, спи, спи, ноженька, на дворе темно.
— Да, на дворе давно темно, и спать, дети, давно пора, — улыбнулась Эльвира и стала укладывать девочку спать.
— Не знаешь, Эльвира, кто муж Хильды? — спросила Айно. — Любопытно бы узнать.
— Нет, не знаю, я не знаю даже Хильды. — И она взяла дочку на руки: — Спи!
За окном играла гармонь и радостно и тоскливо, как в тот памятный последний свой день отцовская четырехрядная…
— Спи, Нанни, мы уже большие.
— Зачем же вам непременно уходить из деревни сегодня? — прижимаясь к Лундстрему, спросила девушка.
Гармонист играл веселые пески, парни и девушки кружились в шумном хороводе, и пол ходил ходуном.
На лавках, установленных вдоль стен, теснились, вытирая пот, отдыхающие после танцев, раскуривали свои самодельные трубки партизаны, те, что посолиднее, и пожилые поселяне.
— Зачем уходить вам сегодня? Переждите погоду и повеселитесь с девушками; такого веселья отродясь в нашей деревне не было, — повторила девушка и еще теснее прижалась к Лундстрему. — Смотри, все против вашего ухода. Слишком ясно сияет круторогий месяц — к стуже! Смотри, в печи слишком красный огонь — к морозу. Когда я пошла сюда, наша собака выскочила из избы и стала валяться на снегу. Это тоже к злейшей стуже, — убеждала девушка.
— Милая, уже все решено. — И горячие губы Лундстрема прижались ко лбу девушки. Но в неясном освещении переполненной большой комнаты сельской школы все были заняты своими делами, своими девушками или своими кавалерами, так что никто и не заметил этого.
Никогда не забыть мне этого вечера перед переходом через границу, никогда не забыть мне моей девушки, веселой и смущающейся, в теплой кофточке из тяжелой синей шерсти.
Вот как будто держу я сейчас свою руку на сильной ее талии и тепло ее дыхания ложится на только что выбритые мои щеки.
Счастливые были дни.
Вот имени ее не пришлось запомнить — Мартой ли ее звали или Элизой, Марией или Тюне.
Если ты жива еще и если когда-нибудь придется встретить тебе эти строки, вспомни неуклюжего молодого лесоруба, грубоватого и нежного, по рассеянности или по привычке и сюда, на вечеринку, захватившего свой топор.
Помнишь, заткнутый за пояс, он мешал тебе потеснее прижаться ко мне, а я не знал, куда его положить, и неудобно было мне с ним расстаться.
Ты припомни еще шутку танцевавшего рядом с нами бойкого парня в ярко-красной курточке. Я сам забыл, над чем и как он пошутил, но помню, что нам было очень весело и смеялись мы до упаду.
А как играл гармонист!
Вот славно было бы припомнить все его шутки. А как один из сидящих на лавке у стены лесорубов вскочил и крикнул: «Дай-ка тряхну стариной. Послушай, Инари! Послушай, Каллио!», выхватил гармонь из рук гармониста и сам заиграл.
Инари и Каллио не были на вечеринке, а мы уж всласть наслушались замечательной игры гармониста Лейно, пока за ним не пришла жена.
Он намотал на шею зеленый свой шарф, надвинул финку на глаза и пошел к выходу, а мы остались.
Помнишь, мы вышли из комнаты только тогда, когда в спертом от дыхания множества людей и табачного дыма воздухе замигали тревожно лампы. Только тогда, — а позади были уже ночные и снежные переходы, и через три-четыре часа начинался последний, труднейший.
Но впереди была у нас вся прекрасная жизнь.
Припомни все это, моя милая девушка, и прости — писем я не писал, вестей о себе не подавал, и ты, может быть, обо мне забыла. А я изредка вспоминаю эту ночную вечеринку в заброшенной в приполярных лесах деревушке Курти, и сердце у меня сжимается.