шь стать оленьей женой?
— Да не для чего ей, — громко расхохоталась Айно и ударила по плечу своего муженька. — У нее свой неплохой есть. Знаешь кто? — шумно обратилась она к мужу.
Он был доволен, что разговор кончается так мирно, и охотно спросил:
— Кто?
— Сам Инари! — победоносно заявила Айно.
— Да ну?
Хильда смутилась и пошла к саням.
Только теперь, когда олений пастух громко рассмеялся, Эльвира узнала его.
Она все время пыталась припомнить, где бы они могли встречаться. Но сейчас-то она вспомнила его очень хорошо. Это был тот самый парень, который помог ей переправиться весною на лодке, когда она ехала к губернатору просить, чтобы Олави отпустили для запашки участка.
Она соскочила с саней и подошла к нему поближе. Он тоже узнал ее и, протянув руки, спросил:
— Как дела с мужем? Отпустили его тогда?
— Да вот он сам, — показала Эльвира на подходившего к ним высокого, крепкого Олави. — Вон он сам, — с гордостью повторила она.
— Значит, у тебя все благополучно, милая. Ну, у меня тоже. Помнишь, тогда я жаловался тебе, что в лесу прозевал революцию, — продолжал пастух, переходя на «ты». — Так вот теперь я наверстал, теперь-то я не прозевал, триста восемнадцать помещичьих оленей пригодятся красным партизанам. Да, пригодятся!
Поздоровавшись с Олави и бросив ему два-три слова, пастух приказал своим собакам гнать оленей дальше к деревне.
Олави прыгнул в сани к Эльвире.
Она накрыла его одеялом. Глаза сами собой закрывались, но он с усилием разлепил веки. Темный полог кибитки покачивался у него над головой, ровно дышали рядом спящие девочки. Легкие белые клубы дыхания туманили воздух.
Эльвира, прижавшись к нему, понемногу согревала его. Впереди виднелся круп усталой лошади. И только через вход возка видны были белые снега и кусок голубеющего неба. И тогда они вместе сразу увидали несколько бревенчатых изб, и на одной из них пламенем костра трепыхался яркий на белом снегу красный флаг.
— Совсем как тогда, первого мая в семнадцатом году, — сказала обрадованно Эльвира.
Это был настоящий красный флаг.
Это было само счастье…
Олави приподнялся на локте и, притянув к себе Эльвиру, крепко поцеловал ее.
Они были совсем уже около деревни, видны были костры на улицах, и окна изб зияли выбитыми рамами, переплеты дверей были сорваны.
Но красный флажок победно развевался над избой, в которой окна и двери были целы.
Тогда Эльвира наклонилась к Олави и, пожимая его руку, сказала:
— Подумать только, милый, сколько должны были мы пережить и вытерпеть, чтобы снова увидеть это знамя.
Она замолчала.
Он смотрел на нее и радовался голубым ее глазам так же, как флажку, поднятому красноармейской заставой над своим домом.
Молча подъехали они к околице…
Коскинен, выпрямившись, стоял на снегу рядом с невысоким красноармейцем. Увидев Олави, Коскинен спросил:
— Есть потери, есть обмороженные? — И, получив ответ, огорченно заметил: — Да, и у нас есть обмороженные. У Лундстрема пальцы ноги… Ну, да ладно, все хорошо кончается…
И Олави и Эльвира увидели, как красноармеец открывает скрипучие ворота околицы, чтобы пропустить в деревню обоз. На чистейшем финском языке приветствует он их:
— Здравствуйте, товарищи!
— Он из финского отряда Красной Армии, — улыбаясь, поясняет Коскинен.
И они въезжают в первую советскую деревню.
— С победой, товарищи!
В лесу было светло, и глаза слипались от бледного света. Казалось, им трудно было вынести дневное сияние.
Ноги шли сами собой, и так можно было идти и час, и день, и неделю, ни о чем не думая, ничего не ощущая.
Скользят по проложенной колее лыжи, мелькают палки, бегут по сторонам мохнатые оснеженные деревья.
Громкая брань выбросила меня из колеи и заставила открыть глаза.
Легионер последними словами ругал возчика.
Нескольких возчиков, возвращавшихся восвояси, мы уже встретили и спокойно пропустили их.
Почему же сейчас Легионер поворачивает одного возчика и заставляет идти вместе с нами?
Оказывается, возчик этот, воспользовавшись суматохой, взвалил на свои сани два мешка с крупчаткою и вез ее сейчас к себе домой.
Рядом с Легионером стоял Молодой и с ненавистью глядел на возчика. Это был его хозяин, плативший ему за работу меньше, чем другому, на том основании, что был слишком молод.
Оглобли были повернуты.
— Садись, — сказал Легионер Молодому, указав на сани.
И Молодой растянулся рядом с мешками крупчатки.
Я не устоял перед искушением и сел рядом. Возчик должен был теперь идти пешком за санями.
Помню, как холодил леденеющий шарф…
И больше ничего припомнить не могу… Я заснул.
Проснулся оттого, что сани остановились… И тогда увидел над собою рыжебородого и, узнав его, даже не удивился тому, как нелепо была подрублена его борода.
Потом, помню, я увидел, как олень разрывает копытом снег, и понял: «Мы уже на земле, а не на льду».
И еще я услышал, как Коскинен спросил у Легионера:
— А где Инари?
И еще я увидел красный флаг над домом. Я увидел настоящий красный флаг и, встав с саней, пошел к нему. У околицы кто-то взял у меня винтовку и сказал:
— Здравствуй, товарищ!
Нас перевели на Княжью губу, и помещались мы в полукруглых бараках из гофрированного железа — «чемоданах», построенных англичанами в дни интервенции.
Потом несколько ребят поехали в Петроград. И я поехал в Петроград и поступил в Интернациональную военную школу курсантом.
Нас провожали ребята, и Хильда сказала мне на прощание:
— Если где-нибудь встретишь Инари, скажи, что я его жду!
Не было ни одной целой избы во всей северной Карелии в тех местах, где побывали лахтари.
Уходя из Карелии, уводя обманом и насилием многих карельских крестьян с собой в Финляндию, они вышибали рамы окон, срывали и уничтожали переплеты дверей.
Холод делался полновластным хозяином всех жилищ.
Они срывали крышки с ям, где хранился картофель, и картофель замерзал. Они резали скот.
Туши этих животных валялись посреди деревенских улиц.
Вот какие селения встретил на своем пути первый партизанский батальон лесорубов Похьяла.
Восстание лесорубов сорвало мобилизацию в Похьяла.
Там было объявлено военное положение.
Отставшие и оставшиеся в Финляндии лесорубы-партизаны были преданы военно-полевому суду. Унха и Сара были приговорены каждый к пяти годам тюремного заключения.
Поручик Лалука получил строжайший выговор от генерала за то, что вступил в переговоры с восставшими и давал им какие-то обещания. Карьера его висела на волоске. И, восстанавливая свою репутацию, он стал сущим зверем.
Инари! Дорогой товарищ Инари, тяжело раненный, ты все же выжил, сидел в финской тюрьме, бежал. Работал в подполье. Сражался потом в Испании. И в норвежских фиордах, с сорок первого года до конца войны, был грозой фашистов — партизаном. Но твоя история — это особая история, о которой уже пришло время написать.
Партизанский батальон лесорубов Похьяла разделился.
Одна часть организовала особый батальон. Среди командиров этого батальона можно встретить и рыжебородого, и того молодого лесоруба, Матти, которого Легионер припугнул на льду Ковд-озера, и самого Легионера.
Часть партизан, те, кто был постарше, осели на землю и в разрушенной белыми Ухте организовали первую на севере коммуну «Похьям поят» — «Северные ребята».
…Это было в избе на берегу тихого озера Средне-Куйто, окруженного совсем еще недавно непроходимыми лесами и болотами, это было вечером в ноябре 1932 года. Я сидел за столом, макая некки-лейпа в сметану; передо мной стояла салака, запеченная бычья кровь, масло, простокваша и хлеб. После ужина коммунары рассказывали о жизни коммуны, и мне показалось, что я снова нахожусь на совещании штаба партизан перед боем, на совещании в бане перед восстанием. Это были те же ребята.
— Передай там всем ребятам и колхозникам других колхозов, что мы не жалуемся и со всеми трудностями справимся, а потом пусть они пример берут с нас, как надо обращаться с машиной. У нас есть трактор, он работал без поломки, без повреждений, без ремонта шесть тысяч шестьсот часов. Вот. — И товарищ, произнесший эти слова, встал: — Хочешь, я тебе покажу трактор?
— Господи, да ведь это наш Олави! — узнал я и вскочил с места. — Вот мы и повстречались. А кто же у вас здесь тракторит?
— Он, — показал на Олави другой коммунар.
Это был Каллио.
— О нашем походе не так интересно, расскажи лучше людям о колхозе, — убеждал меня Каллио и вдруг пригорюнился: — Эх, Сара бы сюда с его стариками.
С Эльвирой и Олави мы вышли из избы.
На берегу и на всех деревьях лежал уже мохнатый, свежевыпавший, нетронутый снег.
Озеро своей ровной гладью отражало высокие звезды.
Было совсем тихо. Из клуба глухо доносился марш.
Мы остановились на самом берегу, около сосны Ленрота.
Ленрот лет сто назад приезжал сюда из Финляндии в Ухту, чтобы записывать руны «Калевалы». Вот это та самая невысокая сосна, широко раскинувшая свои запорошенные снегом ветви над заколдованным озером Куйто. Она огорожена деревянным заборчиком, к которому прибита памятная доска.
Здесь следовало бы поставить точку, но все же я не могу утерпеть, чтобы не рассказать о некоторых встречах.
В тридцать втором году ехал я обратно из Ухты к железной дороге в Кемь по недавно проложенной через топи и леса дороге. Нужно было проехать сто девяносто километров.
Раньше шли сюда лишь по реке через пороги на карбасах, волоком, и путь длился дней десять. Теперь же я ехал на машине леспромхоза по плохой, тряской дороге.
Грузовик завяз в грязи. Нужна была посторонняя помощь, сами пассажиры вытащить машины не могли.
Бревна дороги плотно, одно к одному, были повалены прямо на болото.
Но не о качествах этой дороги, оживившей край, хочу я сказать, а о том, что шофером нашей машины был олений пастух, тот самый, что прозевал революцию восемнадцатого года, в двадцать втором наверстал упущенное и теперь служит в леспромхозе у Коскинена шофером. Он водит сейчас машину по трудной дороге Ухта — Кемь.