На этом собрании мы приняли в кандидаты партии Якуничева. Мне не раз доводилось ходить с ним в очень рискованные операции, и всегда он был спокойным и уверенным в себе. Никогда я еще не видел, чтобы этот светловолосый великан волновался так, как он волновался на этом собрании.
— Много звезд на небе по кругу ходит. Но одна только нам, рыбакам, пути указывает — Полярная звезда, — сказал он, стараясь быть спокойным. — А ведь на море труднее, чем здесь, в лесу, — ни одной тропы не протоптано. Бывало, шторм, волна выше мачты, а мы с путины домой дорогу находим. И все она, неизменная Полярная звезда. Так и для меня с товарищами пути жизни нашей указывает большевистская партия.
— Люблю я, когда говорит Лось, — шепнул мне Шокшин.
— Слово Якуничева — это слово коммуниста, — сказал комиссар. — До войны он плотничал, строил для нас, для социализма, дома, шнеки, мосты. Когда нас захотели уничтожить, он взял оружие и не прячется ни за чью спину. А когда мы разобьем врага, Якуничев снова будет строить для колхозников, для социализма дома, шнеки, мосты, заводы, дворцы… Я предлагаю принять его в кандидаты нашей Коммунистической партии.
Прений не было.
Из лесу вышел отец. Он поклонился всем товарищам, сидевшим, стоявшим и лежавшим в кругу, быстро подошел к Ивану Фаддеевичу и стал что-то шептать ему.
Я стоял совсем близко, и мне хорошо видны были волосатые руки отца, набухшие от напряжения синеватые жилы на его загорелой шее. И был он мне сейчас особенно дорог.
— Товарищи! — громко сказал Иван Фаддеевич, ударяя веткой по голенищу. — Товарищи, с юга тоже идут враги. Без боя не оторваться… Будет бой. Командиры взводов, ко мне! Но прежде… — Он повернулся к старухе Пекшуевой.
Она сидела по-прежнему на мшистой кочке и напоминала злую ведьму Лоухи из народной сказки.
— Надо привести в исполнение приговор народа!
Аня подошла к Ивану Фаддеевичу и робко, но настойчиво, срывающимся от волнения голосом попросила:
— Товарищ командир, разрешите мне. Мы из одного села. Эта женщина позорит карельский народ и мое село.
— Правильно, — сказал Кархунен.
— Исполняй! — подтвердил Иван Фаддеевич.
Аня! Нежная, ласковая девушка, как мне памятен школьный вечер, когда в волосах твоих, как большая красная бабочка, трепетал шелковый бант и ты, волнуясь, читала с эстрады письмо Татьяны к Онегину.
Давно ли на каникулах ты работала буфетчицей в столовой Дома культуры и чайные ложечки позвякивали в твоих длинных и тонких девичьих пальцах? И вот сейчас!.. Сколько же ты должна была за это время пережить, понять, выстрадать? Голубая жилка бьется на твоем загорелом виске. Ты прикусила губку. Как ты мне дорога, родная! Как я люблю тебя, такую решительную и нежную, честную до конца, прямую и сильную. И эту голубую жилку, и эти искусанные комарами руки, и эту прядь волос…
Как при вспышке молнии внезапно озаряется даль и из тьмы выступают резные листья стоящего рядом клена, так и мне в эту минуту стало ясно, что я люблю Аню, и любил уже давно, и готов сделать все, чтобы ей было хорошо.
А она подходит ко мне, и руки ее дрожат, и трудно ей застегнуть кобуру…
— Дай помогу.
— Сынок, — говорит она мне. Она хочет улыбнуться, и не выходит у нее улыбка. Она хочет плакать, но нельзя. — Сынок… Коля, — спохватывается она, вспомнив, что я не люблю своего прозвища.
Я прижимаю ее руку и вкладываю в это пожатие все, что теснится у меня на сердце. И она, наверное, женским своим чутьем понимает это.
Но надо идти, чтобы отрыть поглубже стрелковую ячейку на высотке.
Круговая оборона.
С вечера егеря окружили нашу лесистую высотку. Для устрашения или надеясь на свое численное превосходство, они не таясь раскладывали костры.
Мы отлично видели их черные тени, суетившиеся около пламени разгорающихся костров.
На том берегу реки тоже заиграли огоньки. Однако несколько метких выстрелов Лося, Ивана Ивановича и отца заставили врагов раскидать и потушить костры. Здесь были и немцы и белофинны.
Всю ночь мы провели в наскоро отрытых окопах за камнями и кустами, в напряженном ожидании немецкой атаки.
В эту ночь, лежа за своим камнем, я сгрыз последний сухарь.
Враги, очевидно, хотели отдохнуть перед атакой. Они считали, что каждый час ожидания нас изматывает, пожалуй, не меньше, чем самый бой.
И вот снова взошло солнце и обогрело нас, продрогших, усталых и голодных. В ячейках бодрствовали дозорные, остальные получили возможность часок-другой поспать.
Рядом со мной лежал отец. Он, как всегда, не унывал. Мы были окружены в глубоком тылу противника.
— Ничего, отобьемся, — говорил отец.
Он человек бывалый. Два солдатских «георгия» заслужил в прошлую войну с немцами, когда меня еще и на свете не было. Партизанил в Карелии в годы гражданской войны. Дрался с финнами, англичанами. Любил я в детстве вечерами, лежа на печи, слушать его солдатские рассказы.
Чего он только не знал, чего не умел: и коня подковать, и горбушу направить, и вершу поставить, и сеть сплести, и сапоги тачать, и даже в малярном деле кое-что кумекал. Но больше всего по душе ему было кузнечное и слесарное дело. В мастерской при МТС он был кузнецом и слесарем.
Сызмальства мне казалось, что нет такой вещи, которую отец не сумел бы сделать, нет такого ремесла, которого он не знал бы.
В детстве я гордился знаниями отца. А когда вырос, стал стесняться своего старика, потому что его рассказы изобиловали чертями, русалками, ведьмами.
— Уймись ты! — говорил я ему. — Мне за тебя перед товарищами совестно, ничего этого на свете нет.
А он, бывало, обидится на меня и скажет:
— Вожжой бы тебя, Колька, отстегать, чтоб отцу такие речи не говорил. — И уйдет к себе в кузницу.
Дня три не разговариваем.
И вот на третий день за ужином, чтобы загладить грубость свою, я и попрошу:
— Расскажи, пожалуйста, что-нибудь из своей жизни.
— Да что мне говорить… Жизнь как жизнь.
Потом вытащит из-за пазухи новый финский ножик с замечательной рукояткой, отделанной оленьей шкуркой. Ахнешь, бывало, от восхищения.
— Хотел было на кустарную выставку послать, да уж так и быть, бери.
Я сам себя от радости не помню. Финский нож!
Я всегда боялся, когда девушки к нам заходили, потому что невоздержан был мой отец на крепкое словцо. И выпить он также любил — к случаю, а… впрочем, было бы горючее — будет и случай. Это его слова.
Однажды во время зимних каникул зашли ко мне Аня и Катя, чтобы узнать городские новости и посоветоваться, какую пьесу в клубе поставить. Я, студент педтехникума, для них, шестиклассниц, тогда авторитетом был.
Сидим мы так важно, разговариваем. Вдруг откуда ни возьмись пришел отец с работы, перемазанный весь и слегка навеселе. Услышав, о чем речь ведем, сразу же вмешался, стал про гражданскую войну рассказывать.
Я и не думал, что старик теперь партизанить будет… Довольно повоевал за меня отец, теперь я за него должен по лесу походить, мой черед.
Но вышло по-иному. Он в отпуске был. На рыбную ловлю вместе с Петькой, младшим братом моим, ушел на дальние озера. А через день после его ухода началась война.
Вернулся он спустя две недели, когда война уже была в полном разгаре. Пришел радостный — больно уж хороший улов выдался. Не успел я ему и слова сказать, как вдруг немецкие самолеты над нашим селом. И ну вдоль по улице из пулеметов стегать. А там в этот час ребятишки, Петькины дружки, в пыли играли, горки насыпали да из песка пирожки лепили. И вот как начал немец по ним, по детям… Троих — насмерть.
На другой день стали из деревни эвакуировать женщин, стариков и детей. Эльвира Олави со своими коровницами и телятницами угоняла скот по пыльной дороге. Другие увозили на телегах нехитрое имущество. Много добра, трудами нажитого, осталось в опустевших домах.
Вместе с другими отец вез к станции железной дороги Петю и маму.
Попрощались мы с ним по-серьезному, в тот час он впервые ко мне, как к взрослому, отнесся.
Через несколько дней, когда в районе уже были фашисты, послали меня вместе с Шокшиным и канадцем Ниеми в дозор.
Матти Ниеми все в отряде звали канадцем потому, что он и в самом деле приехал к нам из Канады. Много финнов в поисках работы эмигрировали в разное время в Соединенные Штаты и Канаду. Родина была для них мачехой. Но и в Америке им было не легче. Вот почему многие из них с охотой приехали со своими семьями и всем скарбом из США и Канады в Советский Союз. Среди них был композитор Раутио, написавший гимн Карельской республики, и немало других славных товарищей. Советская Карелия стала для них настоящей родиной-матерью.
Лежим это мы с Ниеми и Шокшиным за кустами и слышим по дороге топот копыт и скрип колес.
— Готовься! — шепчет мне Шокшин. — Бричка!
Я и так уж готов, — правда, тогда только у одного Шокшина винтовка была, у меня и Ниеми простые охотничьи ружья. И вдруг бричка эта останавливается, не доезжая до нас пятидесяти шагов. Место, закрытое густым можжевельником и мелким разросшимся осинником, — ничего не разобрать, что там делается, да и самой брички тоже не видать. У нас, так сказать, боевая готовность номер один. И вдруг услышал я знакомый голос:
— Ну, погоди, погоди, не пугайся, не пугайся, милая, сейчас все в порядке будет.
— Стреляй! — шепнул Ниеми.
— Постой, — сказал я, — пойду посмотрю. — И, осторожно раздвигая кусты, выглянул на дорогу. Ну да, так оно и есть! Это был отец. — Что ты здесь делаешь? — окликнул я его.
Он оглянулся на меня и равнодушно, словно за обычной будничной работой, сказал:
— А ну-ка, Коля, помоги распутать сбрую.
Я подошел поближе. Со шлеей что-то неладно было. Видно, отец, запрягая, волновался.
— Неужели ж ты думаешь, что в такое время я буду с бабами да с ребятами? Нет, и я не гнилой пень. Веди-ка лучше меня, сынок, к командиру. Только скорее. А то расположились фашисты лагерем в семи верстах отсюда, портянки по кустам развесили, тут самое время и ударить.