Если бы в эту минуту пулемет Жихарева не застрочил, вряд ли кто из нас ушел бы с высоты и вряд ли я смог бы написать эти строки.
Он вел огонь безостановочно. Я же набивал запасной диск. Для этого пришлось высыпать все из патронташа, отползти на несколько метров и снять сумку с убитого партизана. Спасибо, товарищ, за твою последнюю помощь.
Раздалась запоздалая финская команда.
Уцелевшие егеря поднялись на ноги, но мы тоже вскочили и, швыряя гранаты с близкого расстояния (они рвались совсем рядом), пошли в контратаку.
Мне жалко тех, кто никогда не испытал счастья видеть, как от него бежит враг.
Но для того чтобы понять события этой ночи, надо знать все о Шокшине.
Худощавый и ловкий, обвешанный шашками, Алексей полз по лощинке впереди товарищей. Шорох от движения ползущих людей, шуршание задетого рукой и покатившегося вниз камешка заглушались немолчной стрельбой, на которую, сберегая патроны, мы отзывались скупо.
Шокшину и Последнему Часу удалось незамеченными проползти между двумя вражескими окопами, третьего же партизана окликнул фашист, перезаряжавший в эту минуту винтовку.
— Тише ты, тише, дьявол! — по-фински отозвался Шокшин. — Разведка назад идет, а ты орешь во всю глотку.
Солдат успокоился.
Так четверо друзей проползли в тыл белофинским окопам и притаились там. Скрытые ночной темнотой, они лежали за густыми кустами и смотрели отсюда на лесистую высоту, где находились сейчас товарищи, жизнь и судьба которых во многом зависела от них. Над высотою, ослепительно вспыхивая, рвались мины. Слева и справа стрекотали пулеметы.
Шумно было в те минуты в дремучем карельском лесу.
И вдруг в небо взвилась зеленая ракета. На мгновение все замерло, замолчало, приникло к земле. Но это молчание продолжалось столько времени, сколько нужно было для того, чтобы выбраться из окопов. Затем, крича, ругаясь и стреляя перед собой в темноту, финны побежали вверх по склону. Их встретили наши точные выстрелы.
Финны падали вокруг, но продолжали наступать.
Где-то поблизости стукались о стволы и стонали пули, но Шокшин быстро опускался в финский окоп, закладывал на дно его толовую шашку и присыпал ее сырой рыхлой землей. Двести граммов тола не так мало для врага. Затем Шокшин во весь рост перебирался в соседний окоп и там так же быстро ставил шашку и присыпал ее землей. То же самое, правда, не так быстро и не так ловко, проделывал Последний Час и двое других. Последний Час перебирался из окопа в окоп на четвереньках.
Поставив седьмую мину, Шокшин выскочил из окопа и отбежал назад к кустам. Черной от земли рукой он стер пот со лба.
Крики «эля-эля-элякоон» затихли. Вдруг на горе громко заработал пулемет.
«Не последним ли диском бьет Жихарев?» — подумал Шокшин и перевел свой автомат на стрельбу очередями.
По крикам, по шуму, по тому, как рвались на высотке ручные гранаты, по нашим боевым возгласам Шокшин понял, что атака выдохлась и белофинны откатываются назад, на исходное положение, к своим окопам.
«Сейчас начнется спектакль!» — с торжеством подумал он.
И ему не пришлось долго ждать.
Отбегающие солдаты стали прыгать в свои окопы. И вот тут-то начались взрывы. Один за другим егеря взлетали на воздух.
И тогда, как это было условлено, Шокшин, подняв высоко над головой свой автомат, закричал:
— Бей сволочей!
Командир услышал этот сигнал и тоже крикнул: — Вперед! Вперед! За мной!
И в то время как Шокшин и Последний Час вместе с товарищами били с тыла по растерявшимся, перепуганным белофиннам и егерям, мы все устремились вперед, вниз по склону высотки.
Я бежал по камням, перепрыгивая через маленькие кустики, и кричал изо всех сил слова, в которых были восторг и ненависть, презрение и ярость.
Мы быстро бежали вперед, стреляя, ругаясь, швыряя гранаты. Ведь только командир и комиссар знали в ту минуту, что делала четверка Шокшина в тылу неприятельской обороны.
Рядом со мной, слева, справа, сзади в ночной полумгле бежали товарищи, оборванные, истомленные голодом. Странно, но я в темноте ни разу не споткнулся, не поскользнулся, хотя устилавшая склон хвоя была скользкой. Словно какие-то крылья несли меня вперед…
Мы уже побежали к вражеским окопам. И вдруг мне почему-то показалось, что отец окликнул меня. Я посмотрел влево. Шагах в двадцати от меня на земле лежал человек и продолжал выкрикивать:
— Бей фашистов!
Это был Иван Фаддеевич.
Над ним склонилась Даша. Белый бинт в ее руках виднелся издалека.
«Ранен. Наверное, легко», — старался я утешить себя, перепрыгивая через финский окоп.
И вдруг сквозь оглушительный шум до меня донесся возглас Сережи:
— Даша! Даша! Смотри, он убьет тебя!
Я обернулся и увидел Дашу, склонившуюся над Иваном Фаддеевичем. Финский солдат приближался к ней. Я поднял свой автомат, но его сразу же пришлось опустить: теперь легко было промахнуться — попасть в Дашу или Ивана Фаддеевича.
Солдат подбегал к Даше сзади. Автомат болтался у него на ремне. Он, видимо, хотел взять ее в плен (как страшно в такие минуты видеть все это и быть бессильным помочь!). Даша не слышала, что крикнул ей Сережа, но почувствовала, как шюцкоровец обхватил ее сзади. И откуда только у нее взялись силы, — она рванулась и, высвободившись из рук огромного солдата, резко повернулась. Перед ней стоял долговязый детина, он был у меня на мушке, но я по-прежнему не решался стрелять. Фашист схватился за автомат.
С непостижимой быстротой Даша нагнулась, подняла с земли ручной пулемет командира, изловчилась и изо всей силы ударила солдата по голове прикладом. Солдат покачнулся, присел, но не упал, автомат выпал у него из рук и беспомощно повис на ремне. Должно быть, не очень много сил было сейчас у Даши.
Враги были разбиты и отброшены. Мы прорвались, мы вышли из окружения. Но что будет завтра?
Мы возвращались по тропе, которая, когда мы пробирались сюда, к высотке, недели полторы назад, была едва заметна, а теперь, когда прошли по ней отряды карателей, легко нащупывалась ногой.
Мы шли по тропе гуськом, сбоку шло боковое охранение, но никто и не думал нас преследовать. Слишком уж неожиданным и ошеломляющим был наш удар.
Было совсем тихо, только хлюпала под ногами вязкая жижа.
— Титов, проверь, сколько у нас осталось убитых на месте, — приказал комиссар. Отыскивая меня, Кархунен шел от головы колонны. — Семеро раненых идут сами, двоих несем. Я подсчитал тех, кто идет впереди, дальше считай ты.
— Иван Фаддеевич сам идет?
— На плащ-палатке несут, — тихо ответил Кархунен.
Коренастый и неуклюжий с виду, он пошел вперед, а я остался стоять на месте.
Мимо меня проходили товарищи.
Встающая заря обливала лес, стволы, листву и хвою ровным розоватым светом, и даже в этом свете было видно, какие у всех бледные, истомленные лица. Скулы выступали резче, щетина на щеках была темнее, чем всегда, глаза устремлены в землю.
— Ну что? Вырвались! — сказал Павлик Ямщиков. — Чудеса в решете, как говорится, — дырок много, а выскочить неоткуда. И все же выскочили! Теперь бы поужинать.
Но, несмотря на голод и усталость, боевой дух не покидал нас.
Конечно, это была победа.
Пришли отец и Шокшин. Иван Иванович спросил, не видел ли я Дашу, — он сорвал в разгаре боя повязку с головы и хотел сдать бинт, чтобы не пропадало добро.
Сережа тащил свой пулемет. Я прошел несколько шагов рядом с ним.
Вот он теперь совсем взрослый гражданин, красный партизан. А давно ли ему, восьмикласснику, мать запрещала ночевать в лесу, да и сам он волновался бы, промочив ноги…
— Думал ли ты, Сережа, что будешь партизаном?
— Как же, всю жизнь мечтал об этом! — смеясь, отозвался он. — Только я думал раньше, что на войне самое страшное — это бой.
— А разве нет? — И я вспомнил его слезы у замолкшего пулемета.
— Нет. Теперь-то я знаю, что самое страшное — это когда в начале похода мешок такой тяжелый, что и поднять его не можешь, вот так идешь, — и Сергей согнулся, напоминая то странное существо с горбом за спиною, на которое мы все бываем похожи в начале похода.
Он выпрямился.
— А потом самое страшное — это пустой мешок, как сейчас, когда есть немного патронов, но нет даже половины сухаря. И вообще идти так по лесу, по болоту, обливаться кровью от этих самых комаров — вот это страшнее всякого боя. Тут азартом не проживешь.
И вдруг, испугавшись, что я могу подумать, будто он жалуется на свою долю, Сергей торопливо закончил:
— Это я не про себя говорю. Вот девчатам нашим, им трудновато.
Мимо меня прошли партизаны Мелентьев, Чирков, Лось.
Лось, как всегда, высоко подняв голову, шел словно напролом. Ниеми и Елкин о чем-то говорили, и голос у Елкина был наставительно-жалобный. Вот и Аня. На ее санитарной сумке алел красный крест. Она бережно поддерживала под руку раненого и что-то ласково приговаривала.
Тучи комаров клубились над тропинкой, и только два-три человека даже не давали себе труда смахнуть со щеки остро жалящего комара. Такое равнодушие было дурным симптомом. Еще прошло четыре человека. Я постоял с минуту. Потом тихо позвал:
— Есть еще кто?
Никто не отозвался.
Охранение идет в ста метрах позади.
Я стал догонять отряд. Никого уже не было видно. Ветви быстро закрывали ушедших вперед людей, кусты вставали плотной изгородью у каждого поворота, стволы деревьев казались густым частоколом.
В такой чащобе стоит на минуту зазеваться, отойти в сторону — и скроется за листвой спина идущего впереди человека. Иди потом разыскивай. А если нет у тебя компаса, то и совсем пропасть можно. Кажется, спешишь, догоняешь своих, а на самом деле уходишь в сторону. Лесная глухомань. В этом еще с давних пор, как говорит отец, лешие замешаны.
Запыхавшись от быстрой ходьбы, я догнал комиссара. Четверо партизан несли на плащ-палатке Ивана Фаддеевича. Он тихо говорил:
— Сейчас, Василий, я думаю, можно выйти из лесу и пройти по большой дороге, чтобы сбить со следа. Потом опять сойдем с дороги — в чащу и врассыпную двинемся, чтобы стежек не получилось. Пусть тогда догоняют! Сейчас здесь легко идти. Они думают, что нам уж каюк. Раньше чем через несколько часов их подмога сюда не дойдет. Воспользуемся этим временем.