ре, они происходили не в детстве. И только Лин, кажется, хорошо понимала, о чем говорила Костра.
– Мы все были для варварских опытов нацистов. Какие-то вакцины и химикаты, аппараты, к которым нас подключали, многочасовые операции… Они пускали нас в расход ради своих каких-то целей, тысячи детей, которые не выдерживали всего этого. Каждый день охранники выносили десятки мертвых, изуродованных тел, заменяя их новыми напуганными детьми. Из меня пытались сделать неуязвимого солдата: кололи яды и химикаты, а потом смотрели, как у маленькой девочки клоками вылезали волосы, отваливались ногти, как кровь шла ртом и я орала от боли. Мадонна, я молила о смерти, я хотела уснуть и больше не просыпаться, но потом снова приходила в себя на мокром от моей же крови полу. – Костра расстегнула несколько пуговиц на рубашке, и все увидели изуродованный живот. – Моя кожа покрывалась язвами, которые не лечили. Я гнила заживо, привыкла к боли… Я провела в этом доме сатаны больше года, пока их эксперименты не увенчались успехом. – Костра грустно усмехнулась и подвинула свой пустой стакан к Роджеру, который сидел напротив. – Раз уж тянешься к фляжке, старый ты пьяница, налей и мне немного.
– Тогда уж всем, Костра. На трезвую твоя история слишком жуткая. Эван, тащи заначку, ты знаешь, где она! – И пока Эван доставал из дальнего ящика бутылку черного рома, Родж поглаживал свою густую бороду и все приговаривал: – Мрази, чертовы выродки…
Эван молча разливал ром в толстые низкие стаканы, раздавал их не глядя, словно все они были причастны к мучениям маленькой Костры, и теперь им было невыносимо совестно. Вик вжималась в стену, стараясь слиться с ней: она чувствовала себя виноватой за то, что спровоцировала это утро откровений, – это было понятно по одному ее виду.
– Мне было почти восемь, когда очередная порция этой дряни не вызвала у меня никакой реакции. Мой организм мутировал, приспособился, перестроился. Я больше не была человеком. Мутантом, выродком, не знаю, но точно не человеком. У меня отросли волосы, ногти, затянулись язвы. Только вот эти шрамы и остались – мое уродство всегда со мной. Я больше не чувствовала боли, не боялась ран и инфекций. Поэтому количество испытаний на мне увеличилось. Мадонна, я сходила с ума от криков других детей, я видела их боль и не знала, как им помочь, как прекратить все это. Но потребовалось еще девять лет этого ада, прежде чем нам удалось спастись. Фашисты были повержены, и молоденькие солдаты, которых присылали работать в нашем приюте, не разделяли стремлений докторов-убийц. Вот так, вместе с ними и еще некоторыми превратившимися ребятами, мы перебили этих нелюдей, забрали детей и сбежали. Прятались в лесах, искали приют, хоронили тех, кого было не спасти. Я сама рыла ямы этим деткам, закрывала им глаза, пела колыбельную в последние минуты их жизней. Я каждую ночь вижу их маленькие тела, искалеченные этими иродами… – Костра зарыдала, закрыв руками лицо. Элис приобняла затихшую Лин, другой рукой вытирая мокрый подбородок.
– Плесни ей еще, дружище. Ей не повредит.
Эван тут же выполнил просьбу Роджера и подлил Костре рома. Она благодарно кивнула, пребывая где-то в своих воспоминаниях.
– Однажды ночью мы ворвались в огромный богатый дом – на улице была такая гроза, что умереть можно было просто от оглушающего грома и парализующего страха. Мадонна, я, пережившая столько ужасов, зажмуривалась каждый раз, когда небо разрывала молния. Поэтому мы выломали дверь этого особняка, что уцелел во время войны. Нас встретил хозяин – молодой парень, вернувшийся в родовое гнездо. Его звали Генрих, и я с первого взгляда влюбилась в него. О, какие у него были глаза, Мадонна! Он позволил нам остаться – всем нам. Больным, уставшим и странным. Так этот случайный особняк стал нашим домом, приютом для нуждающихся. Я выхаживала всех, кого могла, заботилась о каждом несчастном ребенке, хотя самой едва стукнуло семнадцать. Генрих помогал найти родителей или родственников, у кого они еще остались. Моя семья к тому времени бесследно исчезла, и я не смогла их найти – ни тогда, ни годы спустя. Поэтому я осталась в том доме, вместе с Генрихом, растить тех, кто так же остался один-одинешенек в этом мире. Было трудно – кругом разруха, голод, смерти. Но мы держались друг за друга, выращивали себе еду, учились все делать своими руками. Если мы выжили в том доме сатаны, то и здесь должны были держаться. Мы с Генрихом стали семьей, многодетной семьей, у которой никогда не могло быть своих детей. И это мучило меня, терзало, я ненавидела себя, того монстра, в которого превратила меня жизнь. А Генрих любил меня вопреки всему, так безгранично и преданно, что я должна была стать самой счастливой женщиной в мире. Да вот не стала. Генрих умер от туберкулеза, едва ему исполнилось двадцать восемь. Я осталась одна в огромном доме, одна в целом мире. Мои дети подросли, окрепли, а мне жить не хотелось. Я не могла понять: за что? Неужели после всего я не заслужила этого тихого семейного счастья, почему Мадонна не уберегла моего мужа – такого хорошего человека?
Красное, мокрое от слез лицо Костры озарилось светлой печалью – было видно, что даже спустя столько лет и жизней она все еще любила своего Генриха. Любила и скучала.
– Костра, прости, что перебиваю. Но ты не пробовала его найти здесь? Он ведь тоже персонаж, он должен быть в нашем мире!
– Милая Элис, конечно, пыталась. Вот только он помнит молодую, полную жизни девушку, а не эту потрепанную старуху.
– Женщина, ты рехнулась! – Родж возмущенно ударил стаканом по столу. – Да ты красотка в самом соку! Вот дура баба!
– Я думаю, он любил бы тебя любой, Костра.
– Да, Сэм, может быть, мой хороший. Вот только у него здесь другая жена – молодая, красивая… очень похожая на меня. Мадонна, я видела их вместе, они счастливы! Меня не было слишком долго, чтобы ждать от него верности на том свете!
– Но как же так! – Лин, казалось, потеряла разом всю веру в человечество. – Почему он не дождался тебя? Как он может любить другую?!
– Так бывает, милая. – Костра наклонилась через стол, вытирая слезы на девичьем личике. – В жизни всякое возможно. И любить можно не только один раз.
– Но это неправильно! – Лин вырвалась из объятий Элис и выбежала из комнаты. Астор тут же поднялся, кивнул Костре, извиняясь, что не дослушает ее рассказ, и поспешил следом.
– Детская наивность, – вздохнула Элис, опираясь подбородком на руки.
– Или вера в любовь. – Ветер украдкой глянул на Вик и отвернулся к окну.
– Он знает, что ты здесь? – Эван исправно выполнял роль бармена и разливал ром по стаканам.
– Нет, милый. Незачем ворошить былое. Если человек счастлив в настоящем, значит, он отпустил прошлое.
– Почему-то мне очень хочется кричать и топать ногами, прямо как Лин. – Элис шмыгнула носом и сделала глоток рома, чтобы не разрыдаться. У нее нет Астора, который побежит успокаивать ее.
– Он имеет право на новую жизнь – я была его женой в другом мире. Милые, не тревожьтесь, любовь сама по себе прекрасна, даже если ее не с кем разделить.
Все замолчали, уткнувшись в свои стаканы, боясь сорваться и снова перевести все в ругань. Сияющая саркастически хмыкала, Ветер понуро смотрел в окно, избегая смотреть на Вик, которая так и стояла у стены, уставившись на свои стопы на светлом дубовом полу кухни. Элис еле подавила в себе желание посмотреть на Эвана, прочитать, что же написано в его глазах.
– А что было дальше? Как ты попала сюда? – Сэм провел ладонью по своей светлой шевелюре так органично и, судя по всему, машинально, словно все еще играл красавчика-оборотня. Как там говорила Вик: привычки, привитые другими, искореняются слишком сложно?
– А дальше я просто содержала приют. Собирала нуждающихся отовсюду, бедных сироток, больных детишек. Заразиться чем-либо мне не грозило, да и выносливость у меня была о-го-го… Так что я заботилась как могла о своих детках и мечтала наконец уйти на покой. Моя жизнь была слишком насыщенной и страшной, чтобы сил хватило до старости. Вот, видимо, мечта и сбылась. Как – не знаю. Я просто уснула, а проснулась здесь. Что произошло, сама ли я отправилась в этот мир, целы ли мои детки – ничего не знаю. Мадонна, этот мир не дает ответов, к сожалению… – Элис развела руками, мол, знаете, кого винить, и Костра тут же спохватилась: – Прости, милый, это было не тебе.
– Все в порядке, Костра. Это действительно моя вина, нечего тут извиняться.
– Как у тебя на все это хватило сил? – Элис трясло от гнева, от сострадания и злости. Злости на всех этих бесчисленных авторов, которые возомнили себя богами и измывались над героями, как могли. Не понимая, что каждое написанное слово – это реальность, в которой живет персонаж. Каждая реплика, каждая выдуманная сцена – чья-то боль, радость или тупик. Как можно так легко распоряжаться судьбами?! Судьбами тех, кого ты сам и придумал, кому, как ребенку, даровал жизнь!
– А у меня и выбора-то не было. Когда все летит к чертям, только и остается, что жить, милые мои.
– Отличный тост! – Родж поднял свой стакан, ставя финальную точку в этом нелегком разговоре. Это утро пахло не только алкоголем: кровью, горечью и разочарованием. Все хотели поскорее сбежать, спрятаться в свои норки и зализывать раны – это читалось на лицах так явственно, что один за другим они поднимали стаканы, поддерживая Роджера. Черный ром ознаменовал окончание этого черного утра в некогда светлом и дружном доме. Элис поставила свой пустой стакан на стол, крепко обняла Костру и поцеловала ее в мягкую, пахнущую выпечкой щеку.
– Ты не монстр, Костра. Ты – герой. Я горжусь каждым твоим поступком и очень тебя люблю.
– Спасибо, Элис. – Костра поцеловала ее в ответ, оставляя мокрый от слез след. – Пригляди за Викторией – она, кроме тебя, никого не станет слушать.
– Ты неисправима – всегда заботишься о своих сиротках, даже если они совершают ужасные поступки.
– У меня лишь одно оправдание – я люблю вас всех.
– Мы знаем, Костра, мы знаем.