ои волосы… Это действительно Вселенная, планет таких несколько, но связи между ними нет, никто, кроме меня, о них не знает.
– Почему?
– Потому что Джордж никак не объяснил, как такое вообще возможно! И как все это связать воедино. И как нам всем жить вечно – он тоже как-то рассказать не успел. Я не знаю, Элис, я не уверен, что завтра этот мир не рассыплется в песок.
– Ты все это время боишься, что у истории истечет срок годности?
– Да. Этого всего не должно было быть, я ничего не должен был знать! Как я могу быть уверен в том, что завтра все не закончится? Как я вообще в чем-то могу быть уверен? Все эти годы я пытался найти ответы, не сойти с ума, не выдать себя… А потом просто осел ментором, когда понял, что изменить ничего не могу. Но это было очень непросто, поверь мне.
– Ты хорошо держался, если тебя это успокоит…
– О, из твоих уст это звучит скорее как оскорбление. – Он горько хмыкнул и прикрыл глаза. – Знала бы ты, как я ненавижу Джорджа хотя бы за то, что я не могу закончить это раз и навсегда. Хотя бы для себя самого.
Эти слова прозвучали как пощечина в пустой и гулкой комнате. Элис поднялась со своей кровати и подошла к окну. Первым порывом было подскочить к Эвану, ударить его, вытряхнуть эту дурь из его глупой головы. Но Элис не была уверена, что вынесет все, что может увидеть в его глазах.
– Ты нужен здесь слишком многим. А еще – ты должен много самому себе. Честности, жизни, возможностей… Рано что-то заканчивать, Эван. И ты это знаешь лучше, чем я.
Под окнами сновали паломники – так их прозвали ребята. Они приходили к дому, к больнице, высматривали Эвана и ждали. Ждали чуда, того, что всемогущий автор решит их проблемы, подарит второй шанс или такую ожидаемую смерть. Их сдерживали охрана и страх – никто ведь толком не знал, на что способен Эван, но рано или поздно эта бомба тоже должна была рвануть, Элис не сомневалась. Вот и сейчас какой-то явно подвыпивший мужчина засуетился, едва завидев ее силуэт у окна: он задирал голову, что-то выкрикивая, возводил руки к небу и ходил туда-сюда по парковке. Элис опустила жалюзи и ретировалась к себе на кровать – подальше от новых проблем. Свет зажигать не хотелось, поэтому они лежали в полутьме, ожидая, кто задаст следующий неловкий вопрос. И Элис не выдержала первой:
– Каково это – быть писателем?
– Ну наконец-то! – В этот раз голос Эвана звучал бодрее и ярче, что вселяло надежду на интересный и более легкий разговор. – Я не мог дождаться, когда же ты его задашь!
– Ну да, это самый очевидный вопрос. Но я-то не создавала миры и не приписывала людям целые судьбы.
– Я тоже. Надеюсь, ты помнишь, что это все – не совсем мое. Это мне досталось от Джорджа, и это он, как ты там сказала, создавал миры и приписывал людям судьбы.
– Я знаю. Но хотя бы так – расскажи!
– Быть писателем… Страшно. Это очень ответственно, Элис. Ты садишься, а перед тобой – чистый лист. Да, это очень захватывает, у тебя сразу столько возможностей и идей, ты практически всесилен! Пиши, что хочешь. А что ты хочешь? А вдруг выйдет плохо? А вдруг ты вообще ни на что не годен, кроме как назвать себя писателем и марать бумагу? А потом ты придумываешь героев – и вот тут степень ответственности взлетает до небес. Теперь от тебя зависит, какими они станут, какую жизнь проживут, полюбятся ли читателям, станут ли счастливыми… Это словно дети – ты за каждого в ответе, но ведь нельзя написать про горстку счастливых и прекрасных людей. Читателям подавай драму и боль, да и в жизни все хорошо никогда не бывает. И ты вот так собственноручно калечишь своих детей, смотришь на их боль, убиваешь их. Быть писателем, Элис, значит быть жестоким палачом для тех, перед кем ты в самом огромном долгу.
– Ты сейчас столько ужасов рассказал… Почему тогда люди пишут, если все это так страшно?
– Авторы всегда в ответе за своих героев, за свои миры. Если писатель не напишет – то кто? Ты уже просто не можешь оставить все на полпути, ведь где-то рядом застыли они и ждут. А еще… Это не совсем правда, что писатель всесилен. Сначала – да: ты прописываешь героев, придумываешь события, что-то планируешь. А потом однажды твои герои приходят, заваривают чай или закуривают сигарету, садятся вокруг тебя и начинают рассказывать свои истории. И ты просто записываешь, словно проводник. Поверь мне, герои всегда имеют свою точку зрения, свои козыри и могут многому научить. Со временем ты просто становишься инструментом, и уже текст пишет сам себя, он пишет тебя самого. В этом есть какая-то первобытная вечная магия, сопротивляться которой нет никакого желания. Именно поэтому, закрывая одну рукопись, писатель обязательно открывает другую. За новой порцией этой магии, за новыми историями, которые ему предстоит написать под диктовку своих героев.
– Ого! Это потрясающе! Я никогда не задумывалась об авторах и героях в таком ключе. Это вообще все так…
– Странно? Да. Может, именно поэтому столько веков люди продолжают писать и погружаться в другие истории – природу этого мастерства так никто и не познал до конца. И вряд ли ее можно разгадать вообще.
– Думаю, расскажи ты это всем, стало бы куда меньше неблагодарных персонажей, которые только и делают, что ругают своих авторов почем зря.
– Таких, как ты?
– Именно. Теперь я определенно пересмотрю свое отношение… когда-нибудь. – Элис тихонько рассмеялась своему упрямству. – Все-таки тот ад, что я прожила, сложно так просто забыть.
– Как это было? Теперь я хочу услышать твою историю… Честную.
– А ты мстительный, как я посмотрю. – Элис пыталась отшутиться, но понимала, что это так же бесполезно, как и попытки Эвана получасом ранее сменить тему. Вдруг ей подумалось, что рассказать все это может оказаться отличным шагом к освобождению от тянущей ко дну темноты внутри нее. – Что ты хочешь знать?
– Каково было болеть?
– Страшно. Да, может, кого-то такие испытания делают сильнее, открывают второе дыхание и все такое, но меня болезнь сломала. С самого первого мгновения, как прозвучал диагноз. У меня было много планов и амбиций, у меня был молодой человек и мечты о свадьбе, у меня впереди была целая огромная жизнь, а потом вдруг все перестало иметь значение. У меня остался только животный страх, что я умру. Я не могла понять, почему я? Почему не кто-то другой, а именно я должна страдать? Я не верила в исцеление, честно тебе скажу. Когда ты видишь вокруг всех этих болеющих людей, видишь, как они потухают, ты понимаешь, насколько все плохо у тебя. Врачи ведь стараются ободрить, но я таяла на глазах. Все эти боли, слабость, химиотерапия, волосы, которые вылезли живьем… Болезнь сожрала меня изнутри, как физически, так и морально. Я стала нытиком, озлобленной на весь мир и бесконечно усталой. Я не сражалась, Эван, я сдалась и просто доживала столько, сколько мне было отмерено. Я столько всего пропустила, потеряла из-за своей слабости и смирения, что никогда не смогу этого простить ни себе, ни автору. Я так себе образец для подражания. Меня скорее надо выставлять на входе в онкоцентр с табличкой «как нельзя сдаваться раку».
– Такое испытание любого может сломать, – ободряюще произнес Эван, и Элис все-таки скривилась.
– Вот она, первая и самая разрушительная подруга в таких случаях: жалость. Тебя все жалеют, и ты сама начинаешь жалеть себя несчастную. Я не спорю, подобное действительно сбивает с ног, но, знаешь, не все ведь остаются лежать ничком на земле, подкармливая монстра, который медленно, но верно ведет тебя в никуда. – Элис подтянула колени к груди, словно ей стало холодно. Все воспоминания о прошлой жизни и болезни действовали одинаково: переносили в другой мир, забирали тепло и выматывали. – Я ведь могла бороться, могла помогать другим, вести блог о том, как пережить тяжелые времена, например. Могла больше улыбаться маме и слушать крутые книги. Или отправиться в путешествие – пусть и последнее. Я могла сделать столько всего вместо позорного увядания, вечных слез и жалости к себе, что меня просто разрывает от злости! Ну как мой автор мог так бездарно угробить столько возможностей!
– А может, в этом и была задумка? – оживился Эван.
– В смысле? Поизмываться над героиней всласть, раз уж можно писать что угодно?
– Выставить тебя, как ты там говорила, с табличкой напоказ? Может, твоя история должна была заставить других бороться? Не всегда же примеры вдохновляют. Некоторые злят и раздражают, но зато заставляют так никогда не делать.
– То есть даже в своей истории я раздражаю и злю людей? Серьезно?! Что за жизнь!
– Ну ты же хотела приносить пользу. Просто способ автор выбрал немного не такой, как мечталось.
– Писательская солидарность? – накинулась Элис на Эвана, и тот только глаза закатил.
– Конечно! Я – как раз тот персонаж, которого и прописали хорошо, и возможностей дали безграничных, а уж любви читательской – о-го-го! – Эван указал на ногу, что все еще покоилась на специальном навесе.
– Ладно-ладно, один – один! Жалеть не буду, даже не проси. Так себе ощущения, скажу тебе по секрету. – Элис внезапно замолчала, растеряв всю шутливость, которая только-только стала пробиваться через толстый слой разочарования. Был еще один пункт во всем этом, который она никогда и никому не рассказывала, а сейчас почему-то очень захотела это сделать. – Знаешь, что самое страшное в болезни?
– Сама болезнь? – предположил Эван.
– Нет, самооценка. Когда тебя настигает рак, или просто что-то посерьезней простуды, ну такое, надолго, на всю жизнь, например… Ты сразу чувствуешь себя ущербным. Неполноценным. Недостойным каких-то нормальных человеческих чувств и отношений, понимаешь? Сразу кажется, что все вокруг – из жалости и сочувствия. Что ты – обуза, которая тянет близких людей на дно. Кто вот меня такую больную и лысую полюбит, думала я. Кому нужно со мной мучиться? А за этим приходила злость на всех тех, кто живет нормальной жизнью, а ты – нет. Вот это и было самым страшным: чувствовать себя чудовищем просто оттого, что что-то в тебе болеет.