Поиски идут на севере и на юге — так и называются разделы сборника. Карелия и Кабарда, финский праздник и Кавказские горы — здесь проходит поэт, сравнивая и сопоставляя, удивляясь и удивляя.
Поиски идут в «городском архипелаге», казалось знакомом до последнего переулка, а на самом деле открываемом заново.
Поиски идут в воспоминаниях о первой войне, о революционной Латвии, о литературных началах.
Поиски идут за рубежами страны, где Тихонов еще не бывал, но видит и угадывает больше, чем люди, живущие там годами.
Не на случайный час,
Но пущенный с уменьем,
Кружился в головах у нас
Волчок воображенья.
Когда нам говорили: «Вот
Смотрите: вьется птица».—
Нам было ясно: время врет,
Лишь клюв и перья выдает
За целую синицу.
Мы сами строили синиц
В запальчивости нашей, —
До сих пор живут они,
Ногами в драках машут.
Нет, они не только «ногами машут», но и пробуют поджигать море. И порой это у них здорово получается! Ведь такие стихи, как «В Карелии», «Тишина», «Гулливер играет в карты», «Избиение трутней», — это впрямь море поэзии. А зажигает его точный и жгучий взгляд человека, в каждом факте видящего явление.
Стихи Тихонова приобретают политическую остроту злободневности — он обращается к фактам, кричащим со страниц газет, поэтически трансформируя и обобщая сухую информацию. «Ночь президента», может быть, лучшее из стихотворений такого рода. Герой в конфликтной ситуации 20-х годов, наполненной яростными классовыми схватками, немыслим без антигероя. Поиски на одном полюсе приводили к находкам на другом, и президент буржуазной Эстонии Аккель, с гневным сарказмом рисуемый в стихотворении, становится одним из самых выпуклых и ярких антигероев тихоновской поэзии. Она в эти годы все больше становится классовой, рассматривая явления «с точки зрения диктатуры пролетариата», по известным словам Ленина. В поисках самого себя, сопровождавших поиски героя, выработка классовых оценок сослужила Тихонову в дальнейшем хорошую службу, утвердив в нем раз и навсегда мировоззрение поэта страны строящегося коммунизма.
«Поиски героя» — интересный и сложный раздел творчества Тихонова. Это как бы здание в лесах с еще не возведенными, но спроектированными этажами. Причем стройка экспериментальная — пробуются новые материалы: один раствор не годится, возьмем другой, кирпичи заменим железобетоном, а может быть, испытаем нечто совсем иное и небывалое. Поэзия проверяется законами прозы, а проза поэтизируется, композиция то сжимается в тесную колоду, а то вдруг рассыпается разрозненными картами.
Сам поэт весьма жестко потом оценил некоторые из этих опытов как «словесные джунгли». Но в них он торил собственную, никем до него не пройденную тропу, и она вывела его на широкую и прямую дорогу.
Подчеркнем, что потеряться в подобных джунглях он ни в коем случае не мог — слишком точные ориентиры стояли у него на виду и стоило раздвинуть ветки, чтобы определить путь по знакомым созвездиям. Таким созвездием была поэма «Лицом к лицу», посвященная Ленину. Она создавалась в 1924 году и вместе с поэмой Маяковского «Владимир Ильич Ленин» открыла чреду эпических произведений, входящих в советскую и всемирную Лениниану. «Как буря простой человек» ведет революцию к победе — таким вставал великий вождь трудящихся перед мысленным взором поэта.
«Поиски героя» естественно и закономерно переходят в «Юргу». Естественно и закономерно потому, что поэт здесь шел вровень с событиями. Страна нашла своих героев в людях первой пятилетки, и Тихонов увидел их вместе со страной. Увидел он их в туркменских барханах, у колодцев Ширама, куда выехал в 1930 году, возглавляя писательскую бригаду. Там был им создан цикл «Юрга», вошедший в классику советской поэзии.
И — по коням... И странным аллюром,
Той юргой, что мила скакунам,
Вкось по дюнам, по глинам, по бурым
Саксаулам, солончакам...
Чтобы пафосом вечной заботы,
Через грязь, лихорадку, цингу,
Раскачать этих юрт переплеты,
Этих нищих, что мрут на бегу.
Позабыть о себе и за них побороться,
Дней кочевья принять без числа —
И в бессонную ночь на иссохшем
колодце
Заметить вдруг, что молодость прошла.
Удивительно красивые стихи! Такие же, как «Цинандали» в следующем, кахетинском цикле. Но здесь сжимает горло «пафос вечной заботы», оборачивающийся «бессонной ночью на иссохшем колодце»... Мало того что перед вами героика — это прекрасная героика! Помню, как мы — Михаил Кульчицкий, Николай Майоров, Павел Коган — наизусть читали эти стихи в продымленной комнате... С ними мы проходили не только очередную ступень отечественной поэзии, но и школу советской героики.
«Стихи о Кахетии» вплотную примыкают к «Юрге». Это уже поэзия победившего социализма. Тон стихов праздничный, приподнятый, бурлящий. Стремительная, ликующая жизнь мчится по стихам: «Будто гонит с нами рядом тень вселенной налегке». И вместе с хлопководами, виноделами, шоферами, охотниками, равный среди равных людей труда, идет «поседелый, как сказанье, и, как песня, молодой» автор великолепных строк. Трудно удержаться, чтобы хоть выборочно не процитировать один из тихоновских шедевров — «Цинандали». Самохарактеристика, приведенная нами, одна из самых точных и объемных. Таким поседелым и молодым остается Тихонов и до сих пор. Но вспомним стихи:
...И струился ток задорный,
Все печали погребал:
Красный, синий, желтый, черный
По знакомым погребам.
Но сквозь буйные дороги,
Сквозь ночную тишину
Я на дне стаканов многих
Видел женщину одну,
Я входил в лесов раздолье
И в красоты нежных скал,
Но раздумья крупной солью
Я веселье посыпал.
Потому, что веселиться
Мог и сорванный листок,
Потому, что поселиться
В этом крае я не мог.
Потому, что я прохожий,
Легкой тени полоса,
Шел, на скалы не похожий,
Не похожий на леса.
Я прошел над Алазанью,
Над волшебною водой,
Поседелый, как сказанье,
И, как песня, молодой.
В «Тени друга» советская поэзия 30-х годов заново открывала зарубежный мир. В 20-х годах нашим Колумбом был Маяковский. Великое противостояние, объявленное им: «У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока» — продолжало действовать и теперь, но историческая обстановка резко изменилась. Мир встал накануне открытой борьбы с фашизмом, который уже взял власть в Германии, обрушился на беззащитную Абиссинию, поднял франкистский мятеж в Испании. Пытливый взгляд поэта-философа ищет причины будущих катастроф в недавней истории Европы. Он видит их в классовой природе общества. Фашизму, перешедшему в наступление, преграждают путь народные массы. Потом они будут преданы своими правителями, но пока в Париже
Литейщики, пилоты, слесаря
Сливали свой товарищеский говор,
И песни их, точнее хрусталя,
Сменяла буря стали лозунговой.
Но вещая тревога уже свила гнездо в душе поэта, и стихи о форте Дуомон словно предвещают трагическое поражение Франции в 1940 году:
Нет, не хотел бы надпись я прочесть,
Чтобы в строках, украшенных аляпо,
Звучало бы: «Почтите мертвой честь —
Здесь Франция стояла! Скиньте шляпу!»
Многими тысячами жертв заплатила прекрасная страна за предательство петенов и лавалей.
Тихонову ни на мгновенье не изменяет исторический оптимизм, и «Статуя самофракийской победы», «У маяка», «Возвращение», наконец, весь этот напряженный поэтический цикл проникнуты утверждающим победоносным чувством.
Угасает запад многопенный,
Друга тень на сердце у меня,
По путям сияющей вселенной
Мы пройдем когда-нибудь, звеня.
Участник Парижского конгресса в защиту прогресса и мира, вдумчивый свидетель нарастающих событий, борец и поэт возвратился из-за рубежа с тенью друга на сердце. Этот Друг в предстоящей великой войне стал героем Сопротивления вместе с советским солдатом, сломившим хребет фашизму.
А большая война уже была на пороге. К ней Тихонов пришел через преддверие финской кампании, отразившейся в его книге «Палатка под Выборгом». Но вовсю развернулся мужественный тихоновский талант в жестокую блокадную пору, в годы Великой Отечественной войны. В ноябре 1941 года Тихоновым была создана поэма «Киров с нами». Впечатление от ее публикации было огромным. Ее читали солдаты на всех фронтах от Баренцева до Черного моря. Ее твердили наизусть в глубоком тылу. Для всех она стала живым свидетельством несгибаемой воли ленинградцев. Дочитав поэму до конца, каждый заново убеждался: «Врагу в Ленинграде не бывать!» И снова повторялись слова: «Пусть наши супы водяные, пусть хлеб на вес золота стал, мы будем стоять, как стальные, потом мы успеем устать». А в советскую классику вошли строки:
Домов затемненных громады
В зловещем подобии сна,
В железных ночах Ленинграда
Осадной поры тишина.
Но тишь разрывается воем —
Сирены зовут на посты,
И бомбы свистят над Невою,
Огнем обжигая мосты.
Под грохот полночных снарядов,
В полночный воздушный налет,
В железных ночах Ленинграда
По городу Киров идет.
Счастье познакомиться с Тихоновым мне выпало именно в те годы. Знакомству предстояли различные обстоятельства, и, выпади хоть одно из них, ему бы не состояться. Наша 2-я Ударная армия прорывала блокаду со стороны Волховского фронта. Я работал тогда корреспондентом-организатором армейской газеты «Отважный воин». Газета Ленинградского фронта «На страже Родины» все время посылала к нам своих лучших сотрудников. Они должны были рассказывать Питеру о наших боях за город. Среди них наиболее желанным для меня был Сократ Кара-Демур. Эту редкостную фамилию, напоминавшую восточный титул, носил молодой офицер, стройный, подтянутый, ясноглазый. Да, ясноглазый, хотя глаза у него были темные, а это редко сопрягается с ясностью. Но душа у Кары, как я звал своего нового знакомца, была такая прозрачная, что глаза перенимали это качество. Был он несколькими годами старше меня, но это не мешало установившейся дружбе, хотя придало ей некоторый путеводительский оттенок, очень помогший мне в дальнейшем. По национальности Кара был курдом. Он любил называть себя последним огнепоклонником и в порядке самохарактеристики цитировал определение старого энциклопедического словаря: «Курды злы, мстительны и жестоки». Нечего говорить, что он был прямым опровержением этих качеств. Удивительно доброжелательный человек был Кара. Его доброжелательность распространялась на мои стихи, которых я сочинял тогда без счета. Поэзию он знал превосходно, и я до сих пор подозреваю, что когда-то стихи ему тоже были сродни. Естественно, в наших разговорах мы касались всего круга тогдашних поэтических проблем. Война их выдвигала в не меньшем объеме, чем мирное время. Со мной всегда был однотомник Николая Тихонова, изданный лет за пять до войны. Я помнил из него наизусть сорок стихотворений, не считая отдельных строк. Кара знал Николая Семеновича по Ленинграду и часто рассказывал о нем. В его словах передо мной вырастал тот рыцарь без страха и упрека, который лишь подтверждал сложившийся в воображении облик. Многие поэты мне были знакомы к тому времени, но Тихонов выделялся среди них заманчивостью своей военной биографии, солдатской прямизной, целенаправленностью. А эти качества в 1943 году ценились особо. Я уж ничего не говорю о стихах, тот факт, что столько тихоновских строк я знал на память, говорит сам за себя.