— Принесите шинель! — приказал он. — Скорее! И дайте глоток водки — он замерз!
Вестовой принес шинель и хотел набросить ее Пахолу на плечи, но Стахурский отстранил его.
— Нет, нет, разденьте его, вытрите раньше, потом наденете на сухое. Успокойтесь же, Ян!
Он хотел отстранить от себя Пахола, чтобы дать вестовому возможность переодеть его, но Пахол изо всех сил сжал его руку, прижимаясь к ней головой, и его нельзя было оторвать.
— Успокойтесь, — повторял Стахурский, — успокойтесь. Вы опять с нами. Тут у нас бой, как видите, бой после войны…
Стахурский не знал, о чем еще говорить, — он сам был очень взволнован неожиданной встречей.
Наконец Пахол выпустил руку Стахурского и дал себя раздеть. Он стоял посреди комнаты, заставленной мебелью и засыпанной штукатуркой, не стыдясь своей наготы, не замечая ее. Он все еще дрожал, весь синий от холода. Палийчук накинул шинель на его дрожащие плечи.
— Вы… — прошептал Пахол, когда обрел, наконец, дар речи, — это вы, товарищ комиссар? Неужели это вы?
— Быстренько рассказывайте, — попросил Стахурский, — рассказывайте скорее, а то может опять начаться атака.
Он посмотрел в окно. В центре было спокойно. Бойцы снова заняли линию обороны на гребне первой возвышенности.
— Откуда вы? Значит, вам удалось спастись?
Пахол стоял перед Стахурским, шинель на нем почти касалась пола. Глаза его горели, как у безумного, он был страшно худ, щеки его запали.
Но он не ответил на вопрос и в свою очередь спросил:
— Разрешите спросить, товарищ Мария погибла тогда, когда подожгла бензин?
— Нет, — ответил Стахурский, — Мария вернулась, выполнив порученную ей операцию. Она жива и до последнего дня войны была в армии.
Пахол глубоко вздохнул. На мгновение он закрыл глаза, и в это время по лицу его пробежала еле заметная улыбка. Это была улыбка облегчения: должно быть, все это долгое время Пахол жил со страшным угрызением совести: Мария погибла, потому что пошла на диверсию одна.
— С вашего позволения, — прошептал Пахол, — я благословляю вас за слова, которые вы сейчас сказали мне.
— Вы отыскали своих родных?
— Да, нашел, — ответил Пахол. В его голосе прозвучали тоска и боль.
— Где же они? И как вы очутились здесь?
Телефонист прервал их:
— Капитан Иванов-первый докладывает, что у него тридцать человек и они уже ногами в реке.
Стахурский посмотрел на часы: прошло еще десять минут. Но когда Вервейко выйдет на гребень третьей возвышенности и атакует правый фланг противника с тыла, они еще сильнее нажмут на Иванова-первого. У них другого выхода не будет: или погибнуть под огнем Вервейко, или броситься к реке. Иванову-первому, конечно, нужно подкрепление, чтобы выдержать этот отчаянный напор смертников. Стахурский скользнул взглядом по комнате: кроме него, было еще пятеро — Палийчук, ординарец, вестовой, телефонист и радист.
— Самый раз майору Джонсону ударить им во фланг, — сказал Стахурский.
Палийчук сердито проворчал:
— Обойдемся без них, черт бы их побрал! В Сталинграде мы их не звали. Тоже было дело на берегу реки…
— Товарищ Тагиев, и вы, — обратился Стахурский к ординарцу и вестовому, — отправляйтесь к капитану Иванову-первому.
Сержант и солдаты откозыряли и вышли.
Палийчук подошел к окну. Не ожидая приказа, он занял место у пулемета, где раньше был ординарец.
Стахурский снова взглянул на часы.
— Значит, вы нашли свою семью, — рассеянно сказал он Пахолу. — Отчего же вы очутились здесь?
Он говорил с Пахолом, но видел перед собой склоны возвышенности и полосу леса, из которого гитлеровцы ежеминутно могли снова броситься в атаку. Он говорил с Пахолом, но слышал только стрельбу на левом фланге и тиканье часов у себя на руке. Почему же не выходит на гребень над ущельем Вервейко с группой последних бойцов?
— Она в концлагере, — сурово произнес Пахол. — В Зальцбурге.
— Кто в Зальцбурге? — рассеянно спросил Стахурский.
— Жена, — сказал Пахол, — Маричка. А дети умерли. В концлагере.
— «Мальва» слушает… — бубнил телефонист в углу.
— Дети умерли, — машинально повторил Стахурский.
Он понимал трагический смысл сказанного, но не находил слов, чтобы выразить свое сочувствие несчастному Пахолу, в голове его была только одна мысль: почему запаздывает Вервейко?
— Но теперь ведь в Зальцбурге англичане, — сказал он. — Вероятно, вашу жену уже освободили…
— Нет, — мрачно произнес Пахол. — Ее не выпустили. Маричка принимала участие в восстании против фашистов, которое произошло в лагере. А теперь англичане проверяют всех, кто участвовал в нем.
— Вот оно что, — сказал Стахурский. — Но что там проверять, если она приняла участие в восстании? Восстание же было против фашистов. Ее скоро освободят, будьте спокойны.
— Англичане подозревают, что это восстание против немцев подняли коммунисты, поскольку им руководили пленные красноармейцы. И они не хотят выпускать коммунистов из лагеря, боятся, как бы их идеи и здесь не нашли сочувствия у народа.
— Что вы говорите, Ян? — Стахурский оторвался от часов и посмотрел на Пахола, в глазах его было удивление. — Впервые слышу подобное.
Палийчук сердито отозвался от пулемета:
— Свой к своему, товарищ майор. Я же говорил…
— Можете мне поверить, товарищ майор, — сказал Пахол. — Я только что оттуда. А Маричка осталась там.
Стахурский смотрел на часы. Отчего не дает о себе знать группа Вервейко?
Стрельба на левом фланге не утихала.
— Так… Что же вы там делали, Ян? — спросил Стахурский, не отрываясь от циферблата.
— Пока были немцы, я прятался у австрийских шоферов. А когда пришли английские войска, мне наконец удалось повидать Маричку.
— Ах, увидели все-таки… Это хорошо, — машинально произнес Стахурский. Он слушал Пахола, но голова его была занята другим.
— Не очень хорошо, с вашего позволения, — сказал Пахол. — Когда я попросил у англичан разрешения повидаться с женой, они и меня посадили в лагерь, и лишь тогда я увиделся с Маричкой.
— Вас посадили? — снова удивился Стахурский. — Почему же?
— Как подозрительное лицо.
Палийчук захохотал. Это был редкий случай — увидеть смеющимся всегда мрачного Палийчука.
— Ах, вот оно что! — сказал Стахурский. — Ну, вас проверили, установили, что вы чех, а не фашист, и выпустили. А дальше что? Зачем вы бросились в реку?
— С вашего позволения, — сказал Пахол, — дело обстоит иначе. Когда меня привели на допрос, чтобы установить, не красный ли я, то я сразу заявил, что можно меня не проверять, так как я и есть красный и даже был в партизанах. Тогда они посадили меня в каземат…
Он умолк, потому что Палийчук мешал ему. Недовольный взгляд Стахурского сдержал громкий хохот Палийчука, и теперь он смеялся потихоньку, прикрывая ладонью рот, но плечи его тряслись от смеха.
— «Мальва» слушает, — бубнил телефонист. Потом доложил Стахурскому: — Сержант Тагиев и бойцы прибыли. Что передать капитану Иванову?
— Держаться! Сейчас выйдет на гребень Вервейко. Еще несколько минут.
«Где же Вервейко? — мучился Стахурский. — Расстояние, по-видимому, больше, чем мы рассчитывали. Да еще местность пересеченная — овраги, холмы, взгорья, перевалы».
— Ну, ну, — подбодрил Пахола Палийчук, — рассказывай, рассказывай, землячок. Мы тебя слушаем.
Пахол пожал плечами:
— С вашего позволения, когда стало известно, что на этом берегу реки будут стоять советские войска, я решил бежать из каземата. Мне это удалось. Я улучил минуту, когда мы находились в отхожем месте, и удрал. Потом я пробрался в этот городок, но они тщательно следят, чтобы сюда, на ваш берег, никто не перешел, и мне пришлось скрываться в кювете на набережной. Потом здесь начался бой, и англичане встревожились. Потом через мост перебежал немец, и охрана на берегу стала смотреть, что здесь происходит. Я воспользовался этой минутой и бросился в реку. Мне очень хотелось сюда.
Стахурский посмотрел на Пахола. Казалось, смысл всей его речи только сейчас дошел до сознания Стахурского. Пахол рассказывал важные и любопытные вещи.
— Но ваша жена осталась в английском лагере? — спросил Стахурский.
Пахол горько усмехнулся.
— Что же из этого? — сказал он. — Но я тут…
Он умолк. Молчал и Стахурский. Он нетерпеливо поглядывал на циферблат. Что случилось с Вервейко? Миновали уже все сроки. Ему давно пора быть на месте.
В центре и на правом фланге было совсем тихо. Только на левом не умолкали пулеметы и методично хлопали мины: пять взрывов подряд, потом пауза и снова пять взрывов. Было совсем тихо, как бывает на войне в минуты боя только на фланге.
Пахол прошептал:
— И я уже не уйду отсюда…
Стахурский сказал:
— По правилам, установленным на демаркационной линии, союзники обязаны возвращать каждого, кто с оружием или без оружия без разрешения властей перейдет рубеж. После боя я должен буду вас отправить к англичанам, Ян.
— Нет, — тихо сказал Пахол, — вы этого не сделаете.
Стахурский удивленно посмотрел на него. В речи Пахола, обычно такой неуверенной, звучала непререкаемая убежденность. Но Стахурского удивило не только это: он действительно не был уверен, что вернет Пахола на ту сторону.
— Вы не вернете меня, — еще раз сказал Пахол, — с вашего позволения, я репатриант.
— Что вы, Ян! Вы подданный Чехословакии, а тут Австрия. И мы — Советская Армия. Я имею право не вернуть советского подданного — репатрианта. Но вас я должен вернуть.
— Я возвращаюсь на свое постоянное место жительства, — упрямо сказал Пахол, — и я репатриант. А раньше я был советским партизаном. И я вернулся, чтобы отыскать свою часть. Я ее нашел. Вы мой комиссар.
— Партизанских частей уже нет, — возразил Стахурский. — Уже почти год как наш отряд вошел в Советскую Армию.
— Я не сумел выполнить вашего приказа: разведать и возвратиться, — грустно сказал Пахол, но во взгляде его промелькнуло лукавство, — теперь вы поймали меня и должны передать в трибунал. Вы не имеете права отпустить меня, раз я подлежу полевому суду… Пусть трибунал приговорит меня к расстрелу, но я не вернусь туда.