В марте погода в этих краях капризна и непостоянна. Утро встретит тебя голубым небом, веселым солнцем. Снег начинает оседать, ручьи засеребрятся. А к полудню вдруг задует ветер, накатит туман, низкие облака затянут небо.
15 марта 19 наиболее подготовленных для полетов в сложных метеоусловиях экипажей, ведомые К. Н. Ивановым, вылетели на выполнение срочного боевого задания. Нужно было разбомбить эшелоны врага в Павлограде и на линии Жуковка — Клетня. Дальний полет, почти на полный радиус действия Ли-2. Отбомбились точно. Разведка сообщила, что прямыми попаданиями разбиты эшелоны, станции горят.
Казалось бы, можно перевести дыхание. Но полк в воздухе, а пока полет не закончен, точку ставить рано. Погода ухудшилась внезапно, вопреки всем метеосводкам. Туман накрыл огромный район Балашова… С КП полка был дан приказ идти на запасной аэродром в Труостчино, что находился в шестидесяти километрах севернее Липецка. Семнадцать машин успели сесть до того, как и этот пятачок затянуло плотной серой пеленой. Два самолета — Р. А. Агаева и А. Н. Сидоряка — остались отрезанными от ВПП.
Мы напряженно вслушивались в переговоры экипажей с КП полка, но помочь товарищам, от которых отвернулась земля, ничем не могли. Оба решили идти к Балашову. Топлива оставалось в обрез. Почернело, осунулось лицо Осипчука. Он дал команду экипажам покинуть самолеты и выпрыгнуть с парашютами. Ответил один лейтенант Сидоряк: «Машину не бросим. Идем на вынужденную». Агаев не откликался. Топливо кончилось. Что ждало их в тумане?
Экипажу Сидоряка повезло. Когда топливо подошло к концу, радист Н. А. Пронин запросил атмосферное давление над Балашовом. По нему установили показания высотомера, и Сидоряк пошел на снижение. Он проскочил над аэродромом и сел за железной дорогой., Каким-то чудом машина осталась цела, а экипаж отделался лишь шишками и синяками. Ли-2, ведомый старшим лейтенантом Агаевым, разбился. Погиб командир экипажа, второй пилот А. М. Маркин, стрелок-радист И. В. Петрачков, воздушный стрелок Н. П. Мурыхин.
Штурман А. П. Павлов получил тяжелые травмы, но, остался жив.
Ли-2 Сидоряка приземлился в двух километрах от аэродрома. Нам нужно вернуть его домой. Мы огляделись вокруг: впереди овраг, дома, сзади — насыпь железной дороги, ямы, бугры. А он стоит в конце узкой, относительно ровной полоски земли. Любое отклонение привело бы к катастрофе.
— Повезло ребятам, — сказал старший инженер полка Николай Степанович Фомин.
— Повезло, — согласился я. — В рубашке родились.
Поставив Ли-2 на специальные лыжи, имевшиеся в полку на всякий аварийный случай, развернули на них самолет и тронулись в путь. Пока перекрываешь овраг или ров бревнами и досками, лыжи на мокром снегу, смешанном с землей, прихватывает мороз и они примерзают. Трактор натягивает трос, он звенит, рвется, опутывает шасси. Приводим все в порядок, подкапываем лыжи, трогаем машину вправо, влево. Снова обрыв. А то с небольшого склона Ли-2 норовит ринуться вниз на трактор, и нужно держать эту машину, словно норовистого коня. Лишь к концу дня Ли-2 встает на свою стоянку.
Март сорок третьего… Коварный, подлый март. 23-го числа ночью попал в зону обледенения и погиб Ли-2 с командиром первой эскадрильи майором К. Я. Меснянкиным, летчиком старшим лейтенантом А. В. Малюгиным, штурманом лейтенантом А. Ф. Даньшиным.
В Старобельске потерпел аварию Ли-2 того же А. Н. Сидоряка. Сильным порывом ветра его при посадке снесло на стоянку истребителей, и один из них воздушным винтом рубанул по концу левого крыла. А на борту пассажир — майор с двумя мешками денег. Пришлось понервничать, пока не прибыла охрана и драгоценный груз не покинул самолет.
Выяснилось, что ремонт обшивки и лонжерона крыла предстоит сложный. Необходимы новый элерон и консоль крыла. За ними пришлось лететь в Куйбышев на авиационный завод.
Волга разлилась, начался ледоход. Мы шли на малой высоте и вдоволь могли налюбоваться весенним разливом могучей реки. Но война напомнила о себе даже в глубоком тылу, на авиазаводе. Сжалось сердце, когда увидели за станками мальчишек, работавших наравне со взрослыми. Им доверяли очень сложные операции, и они не подводили мастеров. Я навсегда запомнил недетскую серьезность и настороженность в их глазах, походку, так похожую на походку взрослых и все же совсем детскую.
Неделю ремонтировали Ли-2 Сидоряка, пока он смог перелететь на аэродром в Лабинскую, куда перебазировался полк.
А мы со Щуровским летали в Подмосковье, в Балашов, на другие аэродромы, где получали воздушные винты, двигатели, другие агрегаты и запчасти, доставляя их в самые разные пункты. Наши изношенные Ли-2 все чаще совершали посадки из-за неисправностей и отказа материальной части.
Однажды терпеть бедствие пришлось и нам. Загрузили новый двигатель, чтоб везти в Новоалександровск, что восточное Кропоткина. Взлетели. Через полтора часа полета в правом двигателе температура масла поднялась до 120 градусов, давление его упало до нуля.
— Что делать будем? — Щуровский поглядел на меня и Олейникова.
— Выключать надо, — сказал Олейников.
— Ладно, выключай. Попробуем на одном дотянуть до аэродрома у Сосновки, севернее Тамбова.
Александр Дмитриевич Щуровский, командир нашего 1-го авиаотряда 2-й эскадрильи, не любил много говорить. Он предпочитал делать дело. Крепкий, выше среднего роста, всегда подтянутый, собранный, он уважал порядок и аккуратность. К членам экипажа был требователен, расхлябанности не прощал. Мне нравилось с ним летать. Он никогда не занимался мелочной опекой, не донимал придирками, доверял техникам. В неожиданных ситуациях в небе не терялся. Вот и теперь он лишь покрепче перехватил штурвал, чтобы помещать уходу самолета с курса из-за несимметричной тяги. Мы шли со снижением.
— Не дотянем, — сказал штурман. — До Сосновки не дотянем. Высоты не хватит.
— Вижу, — проговорил Щуровский. — Будем искать подходящую площадку.
— Хутор Красный впереди, — сказал А. Т. Пустовойт. — В восемнадцати километрах от аэродрома. Рядом с ним пашня.
— Там и сядем на вынужденную, — принял решение командир.
Аккуратно, мягко, будто при показательном полете он посадил машину с одним работающим мотором на вспаханное поле рядом с хутором. Нашли неисправность.
— Смешно, — сказал Щуровский. — Есть новый двигатель на борту, а лететь не можем. Близок локоток, да не укусишь…
Притащили обломки жердей, доски с колхозного полевого стана, устроили подмостки. Размонтировали винт. Вес его полторы сотни килограммов, и, чтобы снять, пришлось всему экипажу потрудиться. Заменили уплотнения, вернули винт на место. Теперь нужно менять поршневые кольца. Даже на базовом аэродроме эта операция относится к числу весьма непростых. Здесь же, в открытом поле, где на ненадежных подмостках висишь, как воробей на ветке, выполнить ее втройне тяжело. Но на фронте говорили «надо», и никогда не оставалось места для «нельзя». Прошли сутки, как мы вылетели из Монина. Ремонтируем самолет. Дает о себе знать голод.
У женщин, пахавших неподалеку на коровах поле, попросили картошки. Взамен дали им немного бензина. Сварив картошку, съели ее без соли и хлеба. Ремонт закончили поздним вечером и лишь на рассвете с влажной пашни с трудом взлетели и взяли курс на Сосновку. Но там для нашего Ли-2 не нашлось горючего. Пришлось переночевать в избе на разостланной на полу соломе. Только к вечеру доставили бензин и полетели в Новоалександровск.
…Полк, получив только четыре новые машины, приступил к боевым действиям на Северо-Кавказском фронте. Войска его, нанеся крупные поражения фашистам под Орджоникидзе, Моздоком и Краснодаром, отбросили их на Таманский полуостров. Здесь врагу удалось закрепиться. Он удерживал Новороссийск, низовье Кубани и Тамань как плацдарм для нового удара по Кавказу.
Когда я узнал, что полк перелетает на Кубань, сердце мое дрогнуло. В марте заместитель командира полка Л. Г. Павлов принес письмо от родных. Более полутора лет я ничего не знал о судьбе жены и дочери, уехавших на Кубань. На фронте привыкаешь ко многому, и сердце, кажется, черствеет. Но руки мои так сильно дрожали от волнения, что Павлов взял письмо и сам прочел первую весточку от любимых, близких мне людей. Жена писала, что остались живы, натерпелись страху, унижений, голода, потому что фашисты отобрали корову и последние два пуда муки… Теперь, к счастью, все это позади. И вот мы летим в те самые места, откуда я получил письмо. Не многим на войне выпадает такое во фронтовой судьбе.
С высоты следы войны увидеть непросто. Кубань плыла под крылом залитая солнцем, весенняя, веселая. Голубело небо, зеленели поля, белели цветущие сады. Но на подходе к станице Лабинской, снижаясь, увидели разрушенную железнодорожную станцию, пепелища, пустые улицы.
Аэродром лежал на берегу реки Лаба. Ровное поле. Два барака. В одном разместились полевая кухня и столовая, во втором — общежитие летного состава. Техники, мотористы отрыли землянки. Но жить в них почти не пришлось. Навалилась работа. Ожидая машины из полета, отдыхали прямо на стоянках. После сталинградской зимы, мук и лишений, выпавших на нашу долю на Волге, здесь, у подножия Кавказских гор, все повеселели, глядеть на мир стали радостней. Положение на фронтах не казалось таким гнетущим. Победа под Сталинградом вдохнула в нас новые силы.
Но на следующую после перебазирования ночь, 18 апреля, война расставила все акценты по местам. Лишь сутки было отведено экипажам полка для подготовки к удару по вражескому аэродрому в районе железнодорожной станции Керчь-II. Мы хорошо знали, что полуостров и сама Керчь отлично защищены всеми средствами противовоздушной обороны: от эрликонов до ночных истребителей Ме-110. А вот о том, что фашисты применяют и аэростаты заграждения, узнали только по результатам вылета. Дорогой ценой обошлись нам эти сведения. Три экипажа — и каких! — не вернулись домой в ту проклятую ночь.
На войне случается всякое. Надежда здесь умирает последней. Но в этот раз сомнений не могло быть — по докладам нашей разведки, два Ли-2 наскочили на вражеские аэростаты, один был сбит после выполнения задания. Теперь, когда в полку оставалось все меньше тех, кто воевал со дня его основания, потеря каждого старого товарища отдавалась в сердце все большей болью. Апрельской ночью мы недосчитались сразу трех командиров экипажей из первого набора.