Карлюта вытер глаза ладонью, и та стала черной. Он вдруг понял, что самое страшное еще впереди. И метнулся обратно в машину.
Он гнал изо всех сил, но не успел. Уже въезжая на свою ощетинившуюся покореженной арматурой улицу, Карлюта был подсознательно готов к тому, что увидел через несколько минут. Родная, сплошь в саже девятиэтажка пялилась на него разбитыми окнами. И в ней вместо пяти парадных теперь оставалось четыре. Одного не хватало – как раз Карлютиного.
Выскочив из машины, он столкнулся с соседями из дома напротив. Те волокли изрядно помятый холодильник и походя ознакомили Карлюту с подробностями, от описания которых прошу меня уволить. Разве что эта: «грады» начали атаку ровно в час дня, когда надо было собираться в музыкальную школу…
Карлюта какое-то время бродил по пепелищу, размышляя в том ключе, что мог бы устроить похороны по высшему разряду. Если бы, конечно, было что хоронить. В одном месте он наклонился и провел рукой по невзорвавшейся болванке. Под слоем пыли обнаружилась каллиграфическая, явно сделанная женской рукой надпись: «Едина країна – Единая страна». И помельче: «Привіт зі Львову». Он рассеянно покивал. Достал было телефон, чтобы сфотографировать увиденное, да передумал. Просто запомнил. И неожиданно даже для себя щелкнул языком, словно поставил точку. Затем отогнал машину в гараж и отправился записываться в ополчение.
– Говорят, где-то недалеко от Львова вуйки[7] рельсы перекрыли.
– На кой?
– Родители, шо ты хочешь. Детишек от армии спасают.
– Черт знает что такое. У меня товар скоропортящийся.
Карлюта и Лина сидели в одном из бесчисленных кафетериев второго этажа вокзала и пили чай. Он решил рискнуть, тем более что ничего другого ему не оставалось. Да и прикрытие было вполне приличным – обычная семья из трех человек. Папа, мама, сын. Почти как раньше. Разведчик Петро Сокырко проводил рекогносцировку снаружи, у сувенирных лотков, Лина старалась не упускать его из виду, а Карлюта от нечего делать прислушивался к разговору за соседним столиком.
Там вольтерьянствовали. Двое. Лет пятидесяти каждый. Тот, который поделился новостью про «вуек», запрокинул голову и вбросил в себя стопку «Ай-Петри». И не без издевки спросил:
– Чоколятки возишь или шо?
Он говорил нарочито громко, чтобы слышали окружающие, особенно Лина.
– Какой там… – Второй, со стянутой в «конский хвост» седой шевелюрой и выпученными глазами, горестно скривился (как будто это он, а не его визави только что принял на грудь). – Музыканты, мать их. Как-то с анализами связано. Щас гляну… О! Гурт «Вильный радыкал»! Творят в стиле патриотический панк. Что такое, хер знает. Теперь стопудово укурятся без присмотра. Либо забухают не по-детски, потом на сцену не вытащишь. Концерт завтра… А то еще наглотаются дерьма всякого и от публики прятаться станут… за барабанной установкой… или от софитов шарахаться – было уже. Каждый лишний час в пути умножает вероятность катастрофы… Утырки бандерштатские!
Он в отчаянье сунул в рот чуть ли не весь кулак и стал похож на Саакашвили из знаменитого ролика.
– Да не вибрируй ты так, Веня, обойдется, – с притворным участием похлопал приятеля по плечу любитель коньяка. И попутно нацедил себе новую стопку.
Веня, не слушая, продолжал ныть:
– Господи, за что мне это… Говорили умные люди, бросай к свиньям свой сраный Укрконцерт, переходи к нам на ТВ. Ты же и говорил. Сидел бы щас на этом вашем жлобском ICTV да Путина материл… с девяти до шести. Ниче, потом отмолить можно. Зато жил бы как люди! (Буфетчица вздрогнула и уронила чашку.) Так нет же, сука… Я, видите ли, с самим Патом Мэтини работал! В восемьдесят третьем еще. С Маркусом Миллером самогонку квасил. Мулявина видел… Гордыня, мля. Выгонят меня, чую, ой выгонят. А то еще и в АТО какое-нибудь забреют. С моим счастьем.
Он, очевидно забывшись, резко сжал в кулаке только что надкушенный чебурек. Мясной сок брызнул в разные стороны.
– Да ладно тебе, слышь, чувак, расторчись! На вот, выпей лучше крымского… Напоследок.
Он плеснул товарищу. Чувствовалось, что у него-то как раз все хорошо. Незадачливый антрепренер выпил. Но не «расторчался».
– А разогнать этих вуек на хрен! Битами! Сами же всю эту маету начали. Вот пусть и воюют их ушлепки – гопота западенская. А то хитрые не в дугу! Достали уже… Оккупанты.
– Н-да, – лицемерно покивал в ответ первый. И снова дернул стопочку.
Лина покраснела и стала массировать виски. Затем негромко заговорила:
– Мы с Петькой сегодня в лавре были. Я молилась. О своем. А он рядом стоял, не разведывал, как обычно, не язвил. В общем, хорошо себя вел. Зашли в трапезную пообедать. Там две бабки услышали наш говор, пересели подальше. Смотрели так – кусок в горло не полезет. И после, в метро, сумасшедшая какая-то: «Из-за вас всё, западенцы проклятые, Бог вас накажет». И тоже: «Оккупанты!» А какие мы с Петькой оккупанты? Ну разве похожи?
Она тряхнула светлой, модно подстриженной копной и через силу, сквозь слезы улыбнулась. И напомнила Карлюте Стефу, когда та, чуть не плача, подкладывала загостившемуся тестю лучшие куски – в то время как тот, хлебнув лишнего, сначала благодушно, а потом все мрачнее попрекал дочку потраченными на нее деньгами. Всё вспомнил. Вплоть до ползунков и гэдээровской коляски «Мальвина».
Карлюте стало жарко. Он улыбнулся в ответ (в третий раз за полгода) и успокаивающе произнес:
– Не, не похожи. – И, чтоб окончательно разрядить обстановку, кивнул в сторону пацана: – А чего ему мороженого нельзя? Простужается?
И услышал в ответ короткое, как щелчок курка:
– Рак.
Лина закурила тонкую, очень подходящую под ее изящные пальцы сигарету.
– Рак горла. Первая стадия. Слава богу, вовремя диагностировали. Мы из-за этого в Киеве. Три дня уже. Должны были остановиться у швагра[8], а его нет… Квартира опечатана. Соседка сказала, арестовали на днях. За коррупцию: он в транспортной милиции работал. Сама бы я и здесь, на вокзале, да с малым как? Мне, правда, женщина одна еще в поезде подсказала: можно Петьку в лагерь. Круглый год работает, бесплатный. В Пуще-Водице, «Азовец» называется»… (Тут ее собеседник почему-то закашлялся и, отвернувшись в сторону, энергично поскреб искрящуюся золотинками бороду.) Мы приехали, походили… Вы знаете, гитлерюгенд какой-то. Воспитатели как из фильмов про эсэсовцев. В общем, ну его… Снимаем комнату здесь недалеко, на Соломенке. Условия жуткие: не помыться, холод ужасный. И дорого. Каждый день в Святошино надо, в онкоцентр. Отмечаемся, с понедельника химиотерапия… Если муж деньги привезет.
Последняя фраза прозвучала неуверенно.
– А много надо?
– Каждый цикл – сорок четыре тысячи… гривен. Да у нас есть, больше даже. Как бы есть – на счету, в банке. Срок договора истек, а они не отдают. Мы просили, справку вид онколога показывали – все равно не отдают. Муж адвоката нанял. А пока у друзей позычаем… Кто сколько сможет. Только вот могут не все. И не много. – Волнуясь, Лина непроизвольно вставляла в свою в общем-то правильную русскую речь украинские слова.
В кафетерии появились новые посетители. За одним из дальних столиков рассаживались четверо. В ладно подогнанном камуфляже, небритые, молчаливые и, по всему видно, основательно нюхнувшие пороху. Фронда по соседству приутихла.
Один из вошедших показался Карлюте смутно знакомым. Вернее, не столько он, сколько синеющая на бритом затылке татуировка: покосившийся каменный идол со свисающим между слепыми буркалами оселедцем. Впрочем, времени на воспоминания не было: Лина о чем-то спрашивала.
– …наверное, показался странным?
– Да нет, наоборот, прикольный пацан… На моего малехо похож.
– У вас тоже сын?
– …Ну да, тоже.
– С мамой сейчас?
– Что?
– Я спрашиваю, дома остался, с мамой?
– Ну как бы да – с мамой… Дома остался.
Сына у Карлюты теперь не было. Зато остался он сам, Карлюта. На горе нынешним и будущим сиротам из Центральной и Западной Украины. Из него получился идеальный солдат. Дисциплинированный, безынициативный и абсолютно лишенный каких бы то ни было эмоций. Такие выживают чаще других. А если и погибают, то максимально рационально. Однако Карлюте нельзя было погибать. Точнее, можно, но только нанеся предварительно симметричный урон. В памяти вертелось, вертелось и вспомнилось – принцип талиона. Вроде так называется.
Воевал он под началом того самого придурка. Придурок на поверку оказался бывшим кадровым военным. Прапорщиком. Отбарабанившим когда-то пять лет в Афгане и спившимся с круга после принудительного увольнения из родимого ДШБ[9]. Какая-то темная история…
Придурка звали Палычем. Он был воином. Из тех, кто, получая боевую задачу, не интересуется численностью противника, а спрашивает: где он? Пьяница и неудачник в повседневной жизни, на поле боя Палыч полностью преображался. Становился изобретателен, искрометен и едва ли не блестящ. Взять хотя бы тот случай, когда они добыли «дикого гуся»[10]. Вернее, гусыню. Вернее, пару.
…Трехэтажная обшарпанная хрущевка находилась в ничейной зоне. Она маячила на небольшом холме, как бельмо на глазу. И не давала двигаться дальше основным силам: из окон простреливалась вся окружающая местность, в том числе единственная ведущая вглубь вражеской территории шоссейная дорога. А надо было двигаться, причем быстро: обээсэшники[11] готовились в очередной раз зафиксировать линию разграничения.
Сложность состояла в том, что наряду с «укропами» в доме продолжали оставаться жильцы. Едва ли не в половине квартир. То ли их загнали, то ли они сами забаррикадировались в своих малогабаритных гостинках. Ор был слышен за километр. В общем, как минимум сотня заложников, работа не для артиллерии. Так объяснило начальство, ставя задачу. Не лично, само собой. По спутниковому телефону, акцентируя внимание на двух обстоятельст