Ровный голос из-за простреленной перегородки отчетливо произнес:
– Dorothy, I’m retiring. Kick out for both of us in Vegas. Over and out[13].
Затем раздался щелчок и все стихло. Карлюта ничего не понял, кроме «Дороти» и «Вегас». А Палыч понял. Потому что вдруг заулыбался и, перед тем как тронуться дальше, задорно подмигнул изрешеченному «стечкиным» балкону. Они продолжили движение. Позади что-то клацнуло и покатилось по асфальту. Карлюта резко обернулся – но это был всего лишь уоки-токи. А сверху, сквозь прореху в фанере, безвольно свисала мускулистая мужская рука, плотно облитая явно нездешней, чешуйчато-сегментированной броней.
После седьмой гранаты интенсивность стрельбы с линии гаражей значительно ослабла: видать, Котина команда начала маневр. Палыч удовлетворенно хмыкнул и дал знак перебазироваться к следующему подъезду. И тут с той стороны, где уже все вроде было зачищено, откуда-то из невидного им окна, раздались гулкие, сотрясающие воздух очереди. Они переглянулись: судя по звуку, работал крупнокалиберный «утес».
– Как так, е-мое?! – Палыч лихорадочно мусолил свои записи. Потом отбросил в сердцах блокнот и выдохнул: – Быстро назад, мухой… По ходу, кирдык Коте!
И припустил вдоль фасада в обратную сторону. На несколько мгновений остановился у мотоцикла, чтобы варварски выломать расположенное над ручкой газа зеркало. Трофей вручил Карлюте вместе с подобранным где-то по дороге фрагментом бамбукового удилища:
– Слышь, старый, найди где-нибудь проволоку, прикрути – и за мной.
А сам поспешил дальше, но уже осторожнее, вплотную к холодному кирпичу фасада. И замер почти на самом углу дома, плотно впечатавшись, буквально слившись со стеной.
В глубине коляски нашелся резиновый жгут – получилось что-то вроде селфи-палки (Стефа купила такую в прошлом году в Турции). На ее сооружение Карлюте понадобилось чуть больше минуты.
Котины парни гибли один за другим. Те, кто залег или пытался отступать, оказались для пулеметчика самой легкой добычей. Человек пять рванули было куда-то в сторону, надеясь на ограниченный угол обзора стрелка, но тот быстро сориентировался, отсек бойцов от шоссе и вернул в общую группу. Большинство же во главе с самим Котей, чуть ли не на карачках, упорно как муравьи приближались к дому. Правда, их с каждой минутой становилось все меньше.
– Третий этаж, только не пойму, какое окно: штатские орут шо резаные. – Палыч указал глазами на треснувшее зеркало: – А ну, давай глянем.
Карлюта стал понемногу выдвигать удилище перед собой.
– Еще… еще мал-мала… Опа, ты гляди, негритоска!
«Дикая гусыня» стояла у окна третьего этажа прямо над ними и куда-то начальственно тыкала длинным, как будто нагуталиненным пальцем. Видимо, корректировала пулеметчика. Карлюта вопросительно взглянул на командира. В руках у того уже была граната. Однако не эргэдэшка – другая, красная, с латинской маркировкой.
– На день ВДВ кунаки подогнали. Служили когда-то вместе. – Палыч сентиментально шмыгнул носом-кнопкой. – Хер тебе, Дороти, а не Вегас. Передавай привет своему Железному Дровосеку. – И выдернул чеку.
Карлюта ничего из сказанного не понял. Хотя, если честно, он привык.
…Изящная эбеновая кисть дымилась почти у самых Карлютиных ног. Ухоженный ноготь указывал на бредущего в их сторону ополченца. Это был один из тех двоих весельчаков. Руки парня плотно опоясывали собственный развороченный пулями живот. Он и сейчас пытался натужно улыбаться, только как-то неуверенно, словно догадываясь, что что-то не так.
Впрочем, остальные Котины люди уже вовсю штурмовали подъезды. Сам Котя – сто двадцать килограммов мышц и маленькая бритая голова на бычьей шее – размеренно вышагивал перед Палычем, укрывая его от случайного выстрела. Позади шли Карлюта и молодой худенький парень, немец, с вечным комсомольским значком на бронежилете. Палыч звал его – Андреас Баадер. А тот почему-то в ответ лыбился. Сам же при знакомстве представлялся Мартином. В общем, дурдом.
Они поднимались в ту квартиру: Палыч хотел посмотреть. Зачистка подходила к концу. В пролете между вторым и третьим этажами лежала убитая молодая женщина, из жильцов. Над ней, стоя на коленях, голосил муж. Он на мгновение обернулся, и Карлюта увидел полные муки воспаленные глаза и вспомнил себя год назад. Мужчина выкрикнул что-то навзрыд, что-то обидное в их адрес. И снова всем телом прижался к мертвой. На его затылке мелькнула татуировка: равнодушный каменный истукан с квадратной башкой и длинным, до земли, чубом. Бр-р-р.
Палыч, пряча глаза, пробормотал:
– Давайте, брателлы, шустрее, – и они не сговариваясь ускорили шаг.
В квартире все было выжжено дочерна. Станина «утеса» опрокинулась. Гусыня валялась у самого окна. Рядом еще кто-то, с вплавленным в обугленную ладонь пистолетом. На кухне не меньше пяти тел, все в позах эмбрионов, похожие, как близнецы. Чернее ненавистной антрацитовой пыли.
Оказывается, об этом же подумал Палыч. Он подошел к гусыне, коснулся ее носком высокого шнурованного ботинка и сочувственно произнес:
– Эх ты, вороная… И чего не сиделось в своем Канзасе? – Затем откашлялся и сказал что-то вроде короткой надгробной речи. – Вот вы спро́сите: если представители белой расы, сгорая, становятся похожими на негров, то какими же становятся сами негры? Я вам скажу какими – точно такими же. Пламя всех уравнивает. Разве что этих, от природы черных, чуть легче опознать родственникам, что в нашем случае значения не имеет – какие у «диких гусей» могут быть родственники? Тем более на Донбассе. Закопали – и привет.
И пошел к выходу.
Уже в вестибюле парадного они нагнали второго из весельчаков. Тот волок за ногу женщину в гражданском. Ее коротко стриженная голова глухо билась о бетонные ступеньки. Женщина выла благим матом и цеплялась за лестничные перила.
– Слышь, ты, переодеться успела, хуна. – Улыбка весельчака была страшной. – Гля, зарубок скока. – Он протянул им снайперскую винтовку Драгунова с разбитой оптикой.
– Котя, прими пленную.
Голос Палыча снова становился невыразительным и тусклым, а сам он впадал в свое обычное, меланхолическое настроение. Ровно до следующего боя.
– Не отдам! – Озверевший от ненависти боец наступил снайперше на лицо и стал торопливо сдергивать с плеча автомат. – Хотел во дворе, рядом с Генкой… Нет – так здесь грохну!
Женщина тонко завизжала.
– Утухни, Толян. – Котя, бывший чемпион района по боям без правил, легко отобрал у подчиненного оружие, стараясь, впрочем, действовать нежестко. – Иди бухани как следует, помяни Геныча – к ночи поотпустит.
– Поотпустит… Шо ты понимаешь, тролляка. Шо я матери скажу – он же ж младший у нас.
Однако чувствовалось, что бедняга уже сдался. Он безнадежно махнул рукой и, волоча ноги, побрел к телу убитого брата. Женщину увели. Губы ее тряслись, но она старалась взять себя в руки, шла относительно ровно, высоко подняв голову.
Общие потери в бою составили пятьдесят пять ребят. Из них тридцать четыре – невозвратные. Разведгруппа противника состояла из двадцати семи бойцов, из которых двадцать были уничтожены, шестеро взяты в плен и один исчез. Вполне нормальное соотношение для наступающих. Да еще двоих «туристов» уработали… Так преувеличенно громко разглагольствовал сам с собой Палыч. До самого вечера. А к вечеру пошел ливень. И выяснилось, что обээсэшники решили перенести мероприятие на следующую неделю.
Узнав об этом, командир выпил ноль семь «Хортицы» и глубокой ночью, прихватив с собой верных Котю, Карлюту и Мартина, отправился в бывшее РОВД, где содержались пленные. Там он обманом проник в обезьянник и, пока Карлюта с товарищами сдерживали часовых, застрелил из личного «стечкина» четырнадцать человек. Сквозь прутья решетки. Пятерых «своих», а остальных – взятых в предыдущих боях и приготовленных для обмена. Женщину-снайпершу убил выстрелом в живот. И с легким сердцем отправился на гауптвахту.
…Участие в боях доставляло Карлюте удовольствие лишь очень недолгое время. А потом снова вернулась тоска. Вместе с мучительным ощущением беспомощности. Как в детстве, когда Сашка Кирпичников, дав Карлюте пинка, прятался за спиной воспитательницы. И находился рядом с нею до самого вечера, пока за ним не приходили. Он избегал, таким образом, ответного пенделя, что было совершенно невыносимо. Отпускало только назавтра, когда возмездие все-таки настигало потерявшего бдительность обидчика. Прямо с утра, у их общего шкафчика с ежиком.
Что же касается нынешнего Карлютиного состояния – оно объяснялось очень просто: среди врагов отсутствовали дети. Мужчин было в избытке, женщин тоже хватало (взять хотя бы «дикую гусыню» и снайпершу), а детей ни одного, хоть вой. Что в принципе исключало возможность правильной, взаимообразной «талионной» мести.
Ведь только в его парадном, помимо Стыця, погибло четверо мелких. Если не считать всеобщего любимца, безобидного тридцатилетнего дурачка Люсика по кличке Пыль-на-ушах. Когда звучала эта фраза, дурачок начинал потешно подпрыгивать и отряхиваться… Так вот, с ним – шесть. А через неделю еще семь. И еще, и еще – в Луганске, Счастье, Славянске – они продолжали гибнуть день за днем, месяц за месяцем.
А с той стороны – нет. Да, наверное, там дети тоже умирали – от болезней или из-за несчастного случая… Как все нормальные дети. Только не потому, что на их маленькие, ничего не понимающие головы падали гаубичные снаряды. Это была вопиющая несправедливость, которая подлежала устранению. А устранять, получается, как бы и некого, что медленно, но верно погружало Карлюту в безысходную сумеречную депрессию.
И кто знает, что стало бы с нашим героем дальше, если бы ровно в нужный момент ему не попался Антон. Полное имя – Антон Лонский, разорившийся мажор, пофигист, бездельник и геймер, каких поискать.
– Вэл, вэл, вэл… Отже, Антон Лонськый.
Перед их столиком стояли «волонтеры»… Это они сами себя так называют. Ну, киевляне в курсе. Для остальных – короткая справка. При слове «волонтеры» у непосвященного тут же возникает перед глазами образ кудрявого бакенбардистого молодца в гусарском ментике, помогающего каким-нибудь свободолюбивым грекам в их неравной борьбе с осточертевшим османским владычеством. Или как вариант: аристократка с впалыми щеками, обносящая питьем раненых в парижском госпитале Сен-Луи.