– А давай, брат, споем? – предложил он.
– Давай… Давай споем, братуха. Мою любимую. Запевай…
Егор закрыл глаза и тихонько, с чувством запел:
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется…
Костя подхватил:
Там сердце девичье забьется
С восторгом чувств – не для меня…
Мужики пели проникновенно, обнявшись, покачиваясь из стороны в сторону.
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются –
Такая жизнь, брат, ждет меня.
Допев песню, они минуту-другую сидели молча. Наконец Костян встряхнулся:
– Что-то ты того… Совсем, смотрю, загрустил. – Он пододвинул Егору стакан.
– И не говори…
После очередной порции зашел – это уж как водится – разговор про женщин.
– Вот ты скажи мне: чего этим бабам надо? Ведь все ж есть: дом – полная чаша, машина, мужик не из последних вроде… – искренне недоумевал Егор.
– Забей, – махнул рукой Костя. – Нам их сроду не понять. Моя вон тоже квартиру взялась делить.
Егор знал, что Костя полгода как развелся. И Анжелку его знал: в одной школе когда-то учились. Стервоза та еще! Но краси-и-ивая… Через это, видать, Костян ее и терпел столько лет. Развестись-то они развелись, а жить продолжали в одной квартире. Как соседи в коммуналке. И ругань как в коммуналке. То посуду делят, то очередь в ванную устанавливают.
– Продаете, что ли? Так у вас же двушка в хрущевке. Чего вы с нее себе выгадаете?
– Зачем продавать? – Костя подцепил вилкой квашеной капусты. – Так поделили.
– Это как это – так?
– Да вот так! Посидели мы тут с мужиками после работы. Душевно посидели. Я домой уж под утро притащился чуть живой. Ну и отрубился сразу. До вечера продрых. А крысильда моя тем временем позвала с соседней стройки гастарбайтеров – те мне дверной проем кирпичами-то и заложили. Я теперь как этот… как его… Узник совести. Во!
– Это как это – заложили? – опешил Егор. – А из дома как выбираешься?
– Да через окно! – хохотнул Костян. – Этаж-то первый!
Егор представил себе, как тот корячится, выползая на свет божий из окна. Е-мое! Этаж хоть и первый, но до земли метра два будет.
– А мне чего? Она измором думает меня взять. Думает, я сдамся, уйду из дома на радость ей… Чтоб она нового мужика привела? Ага, щас! А шишок под носок не желаете, нет? – Костян скрутил внушительный кукиш. – Ничего-ничего… Питаюсь я в столовке заводской, так что кухня мне без надобности. А чтоб выбираться удобней было, лесенку замастырил.
– А в туалет? Умыться, постирать?
– По нужде – на стройку к мужикам. А так – к Михалычу, соседу. А че ему, старому хрену? Все равно целыми днями дома сидит. Я и лестницу у него храню. А ему, на нас с Анжелкой глядючи, какое-никакое развлечение на старости лет.
– Капец… – Егор покачал головой.
Он, конечно, Анжелку знал как облупленную. Но это даже для нее чересчур. В очередной раз подивившись бабьему сволочизму, Егор налил «узнику совести». Его, надо сказать, искренне восхищало, что Костя при всей крайности своего положения бодрости духа не терял и относился ко всем передрягам на удивление легко. Еще и посмеивался над собой.
– А дачу тоже делить будете?
– Дача – это святое! – вскинулся Костян. – За дачу я знаешь… За дачу я ей такую козью рожу устрою! – Он угрожающе потряс пучком зеленого лука над головой. – Она же мне от родителей досталась. Я же в нее всю душу…
– Так и перебирался бы совсем.
– Не могу. – Костя с досадой покачал головой. – Не могу я ей, брат, такого удовольствия доставить. Ты не думай – я так просто не капитулирую. Не на того напала! Да и…
Он замолчал, пожевал стрелку лука и вдруг тоскливо – так тоскливо! – посмотрел на Егора исподлобья. Как пес побитый.
– Люблю я ее… заразу.
Егор опустил глаза.
– Давай, Костян, я тебя «свойской» угощу. Эксклюзив!
Он похлопал гостя по плечу и неверной походкой снова направился в кладовку.
…Разошлись далеко за полночь. Как добрался до постели, уже не помнил. Всю ночь Егору снилась Анжелка, которая заколачивала ставни дома, тяжело ухая молотком. Да так громко, словно она орудовала не снаружи, а по самому его темечку шарашила.
Проснулся Егор от пиликанья почты. За окном было еще темно. Он встал с кровати, пошатываясь, подошел к столу, долго целился мышкой по входящему письму… Щелкнул.
«Уважаемые сотрудники компании Beauty and health!
Руководство компании во главе с президентом сэром Даниелем Уилсоном обращается к вам с призывом помочь голодающим детям Сомали. Как вы все знаете, в результате сильнейшей засухи и непрекращающегося военного конфликта, приведшего к гибели тысяч сомалийцев… Призываем оказать посильную помощь сомалийским беженцам… В трудные минуты…»
– Вот твари! Детей Сомали они, значит, пожалели!
Егор сел за клавиатуру и, с трудом попадая по кнопкам, напечатал:
«Президенту компании… От всей души сочувствуя голодающим детям Сомали, хочу спросить. А не желаете ли вы, ни разу не уважаемый мною сэр, помочь детям Донбасса? Тем, что по подвалам сидят, а ваши обкуренные друзья долбят по ним из “градов”. Что же вы, мать вашу, гуманитарную помощь не собираете? Воззвания не пишите? Или донецким детишкам голодать не возбраняется?»
Он нажал «отправить», дошел до кровати и рухнул на постель.
Утром Егор услышал сквозь сон настойчивое дребезжание. На этот раз его разбудил телефонный звонок.
– Ты чего же это творишь? А? – раздалось в трубке.
Звонил московский шеф.
– А что такое? – удивился Егор.
– Ты там совсем допился?! – заорал шеф.
Егор отставил трубку от уха, поморщился:
– Да что случилось-то? Толком объясни!
– Я тебе объясню, хрен моржовый, я тебе объясню… Ты письмо Даниэлычу отправлял?
– Какое письмо?
Егор в недоумении потер виски. Последнее, что он помнил из вчерашнего, это то, как закрывал за Костяном калитку.
– В поддержку детей Донбасса! Миротворец хренов! Ты хоть представляешь, придурок, что́ я тут по твоей милости выслушал? Думаешь, я за тебя впрягаться буду?
Егор слушал, и недоумение его сменялось на легкую панику. Клюковка, конечно, вещь забористая, но не до такой же степени! Не может же он совсем ничего не помнить?
– Это же общая рассылка была! Твой меморандум все филиалы читают. Идиот!
– Да ты что, Иваныч? Ты, может, не понял чего? Может, это ошибка? Спам какой?
– Какой, на хрен, спам? Ты до сих пор не очухался, что ли? Да я тебя, гада, уволю без выходного пособия! Ты у меня в своем захолустье работу вовек не найдешь! Лапоть ты деревенский!
А вот это уже был перебор.
– Да пошел ты… – И Егор загнул такой крендель с вывертом, что сам обалдел.
Шеф на какое-то время замолчал. А затем зло прошипел:
– Пиши заявление!
В трубке раздались короткие гудки.
– Да и хрен с тобой!
Егор отключил телефон.
Он зашел на кухню. Налил чаю. Размешивая сахар в стакане, Егор смотрел в раскрытое окно и сосредоточенно думал: что дальше? На душе его было муторно.
Взошло солнце. Земля источала сладкие, пряные ароматы. За забором у соседа радостно надрывался петух. Жизнь шла своим чередом.
И Егора отпустило. Так покойно ему стало, так хорошо! Он с удивлением прислушался к себе. Что-то давно забытое просыпалось в нем и волновало. Волновало до щекотки. Как когда-то в молодости. И такую он вдруг почувствовал в себе уверенность! Уверенность в том, что все еще будет. Все сложится…
Где-то там, далеко-далеко, оставалась опостылевшая работа, не любящая его жена. Все оставалось позади. Начинался новый день. Новый день – и новая жизнь.
Егор сел за компьютер и набрал в поисковике: «Осетровая ферма. Инструкция по разведению и выращиванию».
Феруза ИбраеваПовестка
Памяти Сажиды Валиахметовой
Вполовине одиннадцатого вышла подышать у входа в кафе. Из динамика долетает гимн. Понятно: недалеко, на площади, где Вечный огонь, – отправка мобилизованных. Еле слышно – чья-то речь. Грянул марш. Отправка, точно. Стылый осенний дождь. Представляю, как холодно, склизко, плохо в душах провожающих, а мужики держатся, теперь они солдаты.
Минут через сорок снова вышла. Нехорошо мне, тревожно. Зазвучала сирена. На дороге показалась машина с мигалкой, за ней громадный красно-черный автобус. Лучше бы желтый, веселее. Я проводила его взглядом, послала вслед мысленное пожелание – возвращайтесь. Живыми.
Интересно, глава региона приехал в промозглый, дождливый день к Вечному огню или работает в кабинете? Спросить некого. И почему у первых лиц в основном дочери?
Вернулась работать в свой цех холодных закусок. Кафе на хорошем счету, едоки не переводятся.
Я не знаю, где правда. У каждого она своя. У меня «свой огород», потому публично вопросов не задаю. Каких? Извечных: кто виноват, что делать, как закалялась сталь. Это смелые задаются суровыми вопросами.
Несколько месяцев назад во время торжественной церемонии прощания с погибшим воином обычная российская женщина, получив звезду Героя России за ратный подвиг сына, произнесла речь: «Многие матери, потерявшие в этой спецоперации сыновей, дочерей, скажут: почему мой, почему он?» Естественный возглас скорбящих матерей. Но она неожиданно спросила: «Но почему должен быть другой, почему не твой?»
Давненько не задавался этот простой вопрос гражданам и гражданкам. Привыкли они по-другому вопрошать: «А почему я? Чуть что, так сразу – Косой, Косой». И тут же практичная мысль: надобно уклониться, улизнуть, дельце-то не из приятных. Общий интерес – не личный, за который и в огонь и в воду. Говорят: «Надо, Федя, надо». А кому – надо?
Вопрос матери героя взбудоражил многих. Одни в «Почему не твой?» услышали откровение. Другие усмотрели бахвальство перед камерой. Третьи злословили: «Гордится, что лишилась сына? Что поимела? (Так и говорили – “поимела”.) Посмертный кусок железяки?»