– А если они погонятся за нами на вертолете? – спросил Коля.
– Пока заведут, мы будем уже дома.
– И все-таки? Что будет, если они нас догонят?
– Думаю, посадят в тюрьму.
– Лет на двадцать?
– Не меньше.
Коля присвистнул. Осознание тяжести совершенного преступления радовало. Он словно стал старше на несколько лет. Это тебе не в машинки играть, не в войнушку на стройке, пусть даже с пульками. Отныне это чувство всегда будет с ним.
– Порубим в «денди» сегодня? – спросил он товарища.
– Давай. У меня родители до завтра на смене.
– Я принесу «Черепашек-ниндзя».
Они снова пролезли под бетонным забором, ограждавшим поселок. Прошли мимо стройки.
– А вон и наши тихушники, – поприветствовали их ребята, теперь игравшие во дворе в прятки. – Вернулись со спецзадания?
– Здорово, пацаны! – крикнул Коля. – Мы вернулись!
Он и сам не заметил, как произнес запретное слово.
Виктор СтасевичКарточный домик
Жизнь – как карточный домик: складываешь, строишь, боишься дохнуть на него, такой он хрупкий и красивый, и ладно все, но вдруг вываливается одна карта, от одного неловкого прикосновения, от легкого дрожания в кончиках пальцев, и вот он рушится, как все твои мечты, построенные на иллюзиях. И уж не знаешь, как дальше жить, остается уповать на веру, что есть опора надежде.
Видимо, благодаря такой надежде и смог он сохранить свою жизнь, смог после каждого краха снова строить дом, новый, карточный, хрупкий, может, уже не столь красивый, но как же без него.
В юности, переполненный романтикой путешествий и пропитанный патриотизмом, кинулся в военкомат, где с остервенением требовал, чтобы его записали в десант и обязательно отправили в Афганистан. Военком, полковник с грустными глазами, поседевшими висками, двумя глубокими складками вдоль рта и красноватым шрамом на щеке, долго смотрел на него и, шумно вздыхая, почему-то именно ему говорил об опасностях и риске, а у него ведь одна мать… Но он ничего не слушал, громко говорил, размахивая руками, говорил вещи, неожиданные для самого себя, призывая военкома к патриотизму и партийной ответственности. Потом не мог понять, почему его так понесло, почему он, робеющий перед каждым пристальным взглядом взрослого, вдруг сорвался на такой пустой пафос.
После таких слов военком побагровел, не поворачиваясь, сквозь зубы сказал стоящему у него за плечом молодому лейтенанту:
– Обеспечим мы ему место для подвига, – и, развернувшись, сунул папку с его документами растерявшемуся офицеру.
Так он, Семён Михайлович Росомахин, попал в учебку недалеко от Ташкента, а через полгода уже высаживался на бетонку под палящим кабульским солнцем.
Резкий запах выхлопов от гудящих двигателей самолета, громкие команды, рев двигателей подъезжающих тяжелых грузовиков, толкотня у бортов и мелькающие афганки, еще не выжженные солнцем. Запрыгивая в машину, он чувствовал свое пружинистое тело, его радовала эта суматоха погрузки. Себя он уже видел героем, шагающим по деревенской улице с медалями на груди, отливающими ярким светом. Девки заглядываются на него, мужики степенно здороваются, предлагают папиросы, неспешно, с подчеркнутым почтением ведут разговор, выпуская густые струи дыма… Ехал он в тряском грузовике и строил, мысленно строил свой карточный домик; тепло было в груди, а запахи чужой земли пьянили.
На первом же боевом задании они попали в засаду; его машина наскочила на фугас, кто-то погиб, кто-то был тяжело ранен, прятался за камни, поливал из автомата… все это слилось у него в единый комок событий. Он лежал у переднего колеса оглушенный и сквозь какую-то пелену видел выщербленную резину, погнутый бампер, горящий кусок бесформенного тела, ощущал запах сладковатого, но едкого дыма и солярки. Голова наполовину была погружена в мягкую, немного упругую пыль, взбитую колесами проходящих машин. Верхний слой ее прогрелся, и эта горячая пыль забивала уши, ноздри, глаза.
Неожиданно из-за камней появились чужие люди в странных одеждах. Они, пригибаясь, шли к нему. Один, бородатый, с густыми бровями, на которых осела густая пыль, осклабился, увидев его открытые глаза, и с размаху ударил прикладом автомата. Все растворилось во тьме, остались лишь прикосновения, странная тряска и тепло под спиной. Очнулся ночью; перед глазами раскачивалось звездное небо. Почувствовав жесткие веревки, понял, что его привязали к какому-то животному и везут непонятно куда. С этой тяжелой мыслью вновь ушел в темноту. Когда пришел в себя, то первое, что увидел – резкие солнечные лучи, пробивающиеся через забитое досками небольшое окно в кривой саманной стене. Он лежал на земляном полу, ныла голова, горели руки и ноги, губы пересохли, хотелось пить. Попросил. Кто-то в углу зашевелился и по-русски сказал, что, слава богу, очнулся, а то местные не будут долго возиться с ним, выбросят в пропасть или в яму, где закидают камнями. Говоривший пододвинулся, и он увидел человека в изорванной гимнастерке, с плоским лицом, бесцветными глазами и потрескавшимися губами. Неизвестный взял кувшин, налил воду себе в руку и плеснул ему в лицо. Семён резко вздохнул и снова попросил попить. Ему помогли сесть и протянули глиняный кувшин, предупредив, чтобы не торопился.
– А то заблюешь все, а нам тут жить – придется дышать твоей гадостью, а своей хватает, куда уж больше-то…
– Где я? – тяжело дыша, спросил Семён.
– В кишлаке, у пуштунов… Название я сам еще не знаю, сижу здесь всего неделю. А до этого наш тут был, повесили уже два дня как… не хотел работать, все норовил сбежать… вывели – и с концами. За ним и меня выволокли, бросили к его ногам под виселицей и что-то громко говорили. Слов не понял, а смысл дошел: мол, рванешь в горы, все равно поймаем, наши это места, каждый камень знаем, так что не рыпайся. Вот я и не рыпаюсь. Работаю за кусок лепешки и кувшин воды.
Понял Семён, что рухнул его карточный домик, рухнул с грохотом, оглушившим похлеще фугасного взрыва.
Больше года он таскал в кишлаке камни, месил глину с навозом и сеном, формовал глиняные кирпичи, строил кошары, дома, заборы. Трудно было первое время, но через пару месяцев стал немного понимать чужую речь. Тогда высокий пуштун с седой бородой предложил им с напарником принять веру, а потом жениться и жить правоверной жизнью мусульманина. Сосед по несчастьям после недолгих раздумий согласился, а Семён отказался: веру не приучен менять, не портянки. Пуштун усмехнулся и увел соседа, а он лег на сено в углу сарая и задумался, какая же у него вера, комсомольская или та, бабушкина.
Так и жил, отупело проводя долгие вечера, разминая ноющие мышцы, перевязывая тряпьем мозоли. Несколько раз к нему приходил бывший сосед. Он уже был в пуштунской одежде, грубой шерсти, но добротной. Уговаривал, даже принес мяса и козьего молока. Последний раз пришел с юной женщиной, похвастался, что женился, механиком у них в кишлаке, в почете. Опять стал уговаривать, но Семён молчал, отвернувшись. Женщина, пряча лицо за платком, робко поставила у его ног чашку с рисом, кувшин молока и положила несколько свежих лепешек. Больше он эту пару не видел, но запах лепешек долго преследовал его в беспокойных снах. Вот тогда он стал строить свой новый карточный домик, перекладывая его робкими мечтами о возвращении с запахом лепешек и их теплом.
Однажды его погрузили в видавший виды грузовичок, прежде завязав глаза и сковав руки и ноги. Он подумал, что его хотят утопить за строптивость, но потом понял, что не резон пуштунам пускать его в расход, повезут на работы в ущелье. Как-то раз было такое – тогда он дня три таскал камни на источник, обкладывая его и укрепляя. Но в этот раз ехали слишком долго, пока не остановились у небольшого речного порога, за которым был протянут навесной мост. На мост его и повели. Сняли повязку, и на другой стороне реки он увидел других пуштунов и своих, в выцветших гимнастерках, в брониках и с автоматами. Семён решил, что это новые пленники, но удивился, почему они при оружии. А когда его вытолкали вперед, он увидел, как наши развязывают других пуштунов, и понял: обмен пленными.
Не сразу осознав происходящее, невольно потянулся за выходящими с моста пленными пуштунами, но его остановила сильная рука и спокойный голос:
– Не спеши, сынок. На сегодня хватит.
Есть он не мог, мял хлеб в руках и вдыхал его запах. Потом была теплая броня бэтээра, раскачивающаяся антенна, дружеское похлопывание по спине…
И вот вновь рухнул его карточный домик. Он был потерян, ходил по части и чужими глазами смотрел на окружающих. После спецпроверки и санчасти его отправили в Ташкент, где через пару месяцев комиссовали.
В поезде он ощутил, что новый карточный домик, теперь уже большой, с новой жизнью, стал расти на глазах. Ехал и радовался каждому встречному, слушал забытую речь, наслаждался суетой вокзалов, пропахших кисловатыми запахами, подходил к редким киоскам, ларькам, останавливался в небольших кафе и смотрел, как люди разговаривали, спорили, поглощали пищу, приправляя ее хорошей стопкой водки. Иногда ему наливали, но он всегда отказывался, боясь, что расплачется, как тогда в части, когда ему во время обеда плеснули спирту.
Потом снова ехал, стоя в тамбуре у открытого окна, и все не мог надышаться родным воздухом. А как вышел из автобуса на деревенской остановке, испугался, сел на лавку, задумался, куда же он приехал, и тут ощутил забытый запах свежих лепешек и услышал блеянье овец. Отгоняя странные мысли, он снова взял свой убогий чемоданчик и зашагал к дому, но чувство, что он вернулся куда-то не туда, не покидало его.
Встречные, узнавая, шарахались от него, а выпивший сосед почему-то спросил, странно кося глазом:
– Снова помирать пришел?
Дома мать, увидев его, осела, стала креститься и плакать. У него защемило в груди, он бросился к ней, попытался поднять, но так и сел рядом с ней, гладил по морщинистому лицу, вытирал слезы и смотрел в родные глаза.
Мама только и повторяла: