– Вымолила, вымолила тебя, роднулечка…
Потом ему рассказали: полтора года назад в деревню пришел «цинк» с «его» телом, как раз через пару недель после того, как он попал в плен. Похоронили с почестями, даже из соседней части приезжали солдаты с офицером, дали залп. Колхозный парторг организовал. А тут – живой и даже не раненый. Родные смотрели на него как на воскресшего покойника, а мать говорила, что сразу поняла – не он лежал в этом железном гробу, чувствовала.
На следующий день повели его на кладбище. И там, как только он увидел памятник со своей фамилией и фотографией, понял, что вновь все рухнуло, сломалось. Табличку менять запретил, сказав, что если не выяснит, кто там лежит, то пусть будет по-прежнему: недостойно солдату лежать без имени, даже если оно и не его, оскорбительно это.
На кладбище он зачастил: садился на скромную крашеную лавку у ладно сваренной пирамидки с красной звездой, смотрел на себя улыбающегося и пил – то ли за упокой, то ли за здравие. Несколько раз ездил в военкомат, виделся со знакомым полковником, отводил взгляд и просил помочь опознать того парня. Военком хмурился, доставал папиросы и говорил, что сделает все возможное.
Семён с самого возвращения ходил как потерянный, не смотрел ни на кого, иногда даже не здоровался ни с кем из старых знакомых. Каждый день пропадал на кладбище, приносил туда воду и свежий хлеб, ломал его и ел, роняя крошки на могилку. Когда брал с собой водку, то пил, разговаривая с могилкой. Для него уже не было роднее человека, чем этот парень без имени и звания.
Родственники махнули на него рукой, мол, свихнулся, бездельник, сидит у матери на шее, свалился на нашу голову, да еще в плену был. После его мнимых похорон они уже приценивались к их дому, построенному еще при отце, заводили разговор с матерью о завещании, да она все откладывала, что-то чувствовала…
Неожиданно пришло письмо: выполнил свое обещание полковник. Груз «двести» тогда по ошибке отправили не по адресу. Оказалось, что они с тем солдатом из одной части, а родом он из такой же алтайской деревни. И были они двойными тезками, совпадали имя и отчество, а на фамилию нетрезвый прапорщик не обратил внимания. А что до адреса, то много деревень в Алтайском крае созвучны, полным-полно их, Волосяньих да Курлих.
– Поеду на родину к погибшему тезке, – решил Семён, взял свой штурмовой рюкзачок, куда кинул пару рубашек, надел гимнастерку, «афганку» и рано утром отправился на автобус, идущий в районный центр, а с пересадкой – и дальше, до нужной деревни.
Такая же остановка, та же лавка, да и деревня не сильно отличалась, разве только место было поживописней его малой родины. Небольшой пригорок, на котором раскинулась деревня, под пригорком сливалась пара речушек, к ним примыкал ручей. Дома утопали в цвету черемух и яблонь, такого великолепия он не видел давно. Изредка по улице пылила легковушка, ребятня на велосипедах, крича и смеясь, неслась к реке. Чистые лужайки, крашенные в один цвет заборы – сельсовет тут следил за порядком. Ласковое солнце, свежий воздух, наполненный запахом цветов, гул пчел среди ветвей.
Он спросил адрес. Аккуратный двор был чисто подметен, по краю шел цветник, вдоль которого бежала дорожка из старого кирпича. За забором виднелся огород и сараи для скота. Чувствовалась уверенная рука хозяина.
Калитка, сваренная из обрезков труб, тихо подалась на смазанных петлях. Семён вошел, огляделся, нет ли собаки, но было тихо. На краю недавно вымытого крыльца, еще сырого, аккуратными рядками выстроилась обувь, от поношенной до относительно крепкой. Неожиданно калитка, ведущая к постройкам и огороду, открылась и с пучком зелени вбежала девушка с непокорной челкой. Она торопилась, поэтому сразу не приметила Семёна, а когда увидела, резко остановилась, подалась вперед, видимо спутав с кем-то, но тут же замерла. Помолчала, рассматривая его гимнастерку и одинокую медальку, которую он зачем-то повесил перед выездом. Теперь ему было стыдно, он смутился, стянул афганку и хотел поздороваться, но слова застряли в пересохшем горле. Девушка вскинула голову, он увидел серые глаза, веснушки и маленький носик. Губы ее были крепко сжаты; она попыталась что-то сказать, но на глазах выступили слезы, и девушка кинулась в дом.
Из-за незакрытой двери послышался шум, и на порог вышел седой высокий мужчина, а за ним, держась за его рукав, полная женщина с гладко зачесанными волосами.
Мужчина подошел к нему, протянул руку и представился:
– Михаил.
Пожатие сухой большой ладони было крепким, пальцы в мелких трещинах, шершавые. Когда Семён назвал свое имя, девушка, оказавшаяся на крыльце, заплакала, а женщина потянулась к нему и обняла. От неожиданности у него тоже выступили слезы, теперь он снова не мог произнести ни слова, но мужчина прикрикнул на женщин и повел его в палисадник, усадил в уютное резаное деревянное кресло, из рядом стоящего шкафчика достал графин с подкрашенной жидкостью, плеснул в стопки. Они выпили.
После этого мужчина спросил:
– Однополчанин?
– Нет, тезка, – хрипло ответил Семён.
– Хорошо, – неопределенно произнес Михаил и снова плеснул в стопки, крикнув за плечо, что они тут.
Быстро зашуршали шаги в палисаднике, вбежала девушка с двумя чашками, наполненными моченой брусникой и огурцами, поставила принесенное на стол, стрельнула глазами на Семёна и побежала обратно.
– Танька, младшая, – пояснил мужчина и опрокинул стопку. Из нагрудного кармана вытащил пачку «Памира», с трудом достал последнюю сигарету и громко крикнул, чтобы ему принесли новую пачку.
Семён не знал, как начать разговор, а Михаил тоже тянул, не спрашивая, глубоко затягиваясь и шумно выпуская дым. Он снова взялся за графин и, наливая, предложил:
– Не тяни, рассказывай, пока женщины на кухне суетятся. Видел его?
– Нет, только… – Семён замолчал.
– Говори, солдат, не на обкомовском приеме, говори как есть! – жестко оборвал его Михаил.
– Только могилу видел…
Мужчина крякнул, кинул сигарету под ноги, вздохнул, встал, достал из шкафа уже граненые стаканы и налил себе полную, а гостю – половину. Выпил залпом, не садясь. Семён также хватил крепкого напитка. В это время вновь прибежала девушка, увидела, что отец пьет из стакана, хотела ему что-то сказать, но осеклась на полуслове.
Отец же коротко ей бросил:
– Зови мать!
Татьяна поставила тарелки с закуской, достала пачку сигарет, положила на скатерть и побежала в дом.
Михаил сел, взял пачку, стал резко ее рвать, пальцы дрожали, смял, так и не вытащив сигареты. Оперся о стол, положив голову на руку, и спросил:
– Где?
Семён назвал свою деревню.
Мужчина поднял голову и посмотрел на него мутными глазами, пожал недоуменно плечами:
– Как так?
– Перепутали, – ответил Семён и уже сам плеснул крашеной самогонки ему и себе в стаканы.
В палисадник вошла женщина, опираясь на руку дочери. Она села на краешек стула, с мольбой и надеждой посмотрела на Семёна, но он отвел взгляд и резко опрокинул стакан. Хозяин тоже выпил и уже твердым голосом сказал, обращаясь к женщине:
– Похоронили нашего Сёмку, нету его, теперь уже точно.
Женщина заплакала, за ее спиной заныла девушка.
Михаил смотрел на стол, и слезы катились по его обветренному лицу; потом он смахнул их и цыкнул на женщин:
– Хватит! Ты, мать, выпей… да и тебе, Танька, надо бы принять. Давай, служилый, разливай и рассказывай, что и как…
Вечером следующего дня собрались многочисленные родственники и соседи. Пришел даже председатель колхоза и парторг с главным агрономом. Каждый выслушал историю, рассказанную Семёном. Вспоминали, как к ним приезжали из военкомата, говорили, что пока непонятно, куда делся их сын, что его обязательно найдут, где бы он ни был. А вона какое дело – под боком был…
В гостях Семён пробыл два дня, потом на старых «жигулях» он с хозяевами отправился на кладбище. По пути в районном центре заказали новую табличку и керамическую фотографию.
Когда приехали в его родную деревню, сразу завернули на кладбище. Поплакали, повспоминали… Мать тезки робко предложила мужу перезахоронить сына, но тот резко ее оборвал – мол, где судьбой определено лежать, там и будет, не нам решать.
Табличку на памятнике поменяли. Брат пообещал, что закажет каменный обелиск, и в ночь они уехали.
– Работы много, – отмахнулся Михаил от предложения Семёна остаться, а когда садился в машину, добавил: – Ты уж навещай нас, теперь мы не чужие.
Уехали, а Семён через пару дней вновь засобирался к ним. Мать удивлялась, зачем снова тревожить людей, а он не знал, что и ответить.
В этот раз не стал надевать гимнастерку, взял свой парадный костюм, попросил немного денег, впервые пообещав вернуть с первой же получки – мол, на работу он теперь обязательно устроится. Мать с тихой радостью вздохнула, открыла маленькую сиреневую шкатулку, где рулончиком лежали скромные сбережения, достала деньги и все протянула ему. Семён вытащил пару купюр, остальное положил на место и уехал.
К полудню, когда он добрался до деревни тезки, Михаил был в поле, дочь – в детском садике, где работала воспитательницей. Встретила его мать, усадила за стол в палисаднике, принесла кастрюлю с наваристым борщом, достала наливки, пояснив, что самогонку у них пьет только отец, налила ему и себе. Вскоре пришла Татьяна, увидев Семёна, покраснела, улыбнулась и пошла переодеваться. И уже сидя за столом, когда мать отправилась встречать подъехавшего на тракторе Михаила, Семён спросил Татьяну, сам себе удивляясь:
– Выйдешь за меня?
Она уронила ложку в тарелку, посмотрела на него, опустила глаза, качнула головой, тихо сказала: «Да…» – и выбежала из палисадника, во дворе наскочив на отца и чуть его не зашибив. Тот, удивляясь, подошел к столу, пожал гостю руку, покачал головой:
– Ох уж эти бабы… – и, подмигнув, добавил: – И без них нельзя.
А Семён, как в тумане, вдруг выпалил:
– Михаил Степанович, отдайте за меня вашу дочь