Павел удивился, но не слишком. Обе стороны — как немцы, так и русские, — широко использовали трофейное оружие и технику, от автоматов до танков. Дементьев знал, что целые наши артиллерийские полки вооружались трофейными немецкими пушками. Такая часть приезжала на участок, где было много трофейных боеприпасов, выстреливала их по немцам и переезжала на другой участок. В седьмой дивизии «РС» было несколько батарей, сформированных на базе трофейных немецких шестиствольных минометов. Наши солдаты называли их «шакалами», «скрипунами» или «ишаками» за издаваемые ими при стрельбе скрипучие звуки, похожие на крик осла. А в сорок четвертом у прославленного комбрига подполковника Бурды, который сейчас командовал в корпусе Катукова танковым полком, в бригаде имелась целая рота трофейных немецких «пантер», и они успешно воевали против своих «собратьев».
Так что ларчик открывался просто: эти орудия были захвачены немцами давно, возможно, еще в начале войны, и с тех пор служили вермахту. Стремительная атака наших танков вынудила немцев бросить «изменниц» и дать драпа, а гаубицы обрели прежних хозяев.
— Ну, шалавы, больше не блудите, — сказал кто-то из батарейцев и погрозил пальцем отбитым у врага гаубицам. — А то смотрите у меня!
Бои продолжались. На следующий день у села Пустошка Дементьев, намеревавшийся устроить на берегу реки наблюдательный пункт, попал под обстрел тех самых «ишаков». Обстрел был сильнейшим — головы не поднять. Осколки мин рубили воздух, и группа Павла — он сам, несколько разведчиков, ординарец и радист Сиськов — распласталась на холодной земле, завидуя кротам, умеющим проворно в нее зарываться. А когда «ишаки» отревели, и бойцы стали приводить себя в порядок, выяснилось, что сержант Сиськов исчез — бесследно. Сначала предположили, что бедолагу разметало прямым попаданием мины — бывали такие случаи, — но вскоре пропажа обнаружилась: радист со всех ног бежал в тыл, даже не сняв с плеч рацию, и, судя по скорости его бега, он был не только жив-здоров, но и цел-невредим.
Павлу пришлось попотеть, прежде чем он нагнал беглеца — на крики «Стой!» радист не реагировал. И откуда только силы взялись у немолодого уже солдата…
Догнав Сиськова, комбат повалил его на землю. Радист вырывался, пытался бежать дальше, и разум в его остановившихся глазах отсутствовал начисто. Дементьеву пришлось успокоить его сильным ударом в челюсть, а потом приводить очумевшего бойца в чувство пощечинами. Сержант затих, встал на ноги, и взгляд его приобрел более-менее осмысленное выражение. А старший лейтенант вытащил пистолет и пригрозил:
— Если снова побежишь, пристрелю. Так и знай.
Сиськов упал на колени и разрыдался — громко, с надрывом и с какими-то воющими всхлипываниями. В нем как будто что-то надломилось: беспощадное осознание того, что он, человек из плоти и крови, может вдруг перестать быть, и все вокруг — весь этот мир со всеми его цветами, звуками и запахами — исчезнет для него навсегда, смяло и раздавило сержанта. Павел присел на корточки рядом с радистом, по возрасту годившимся ему в отцы, положил ему руку на плечо и сказал негромко:
— Ты думаешь, я не боюсь? — Он вспомнил змею пулеметной очереди, подползавшую к нему на кровавой поляне в лесу подо Мгой, и свой тогдашний страх, сковавший все тело. — Я тоже боюсь, Сиськов. Все боятся, а что делать? Война, Сиськов, война… Если не мы с тобой воевать будем, то кто? Один побежит, другой, и тогда все пропало. Держись, сержант. Возьми себя в руки — все будет хорошо. Пойдем, Сиськов…
Радист поднялся, помотал головой, словно отгоняя назойливых мух, и, ссутулившись, побрел обратно — туда, откуда он только что бежал сломя голову. Павел шел рядом, смотрел на Сиськова, на его пожухлое лицо, поросшее седой щетиной, и думал, как ему поступить.
На памяти старшего лейтенанта это был второй случай бегства с поля боя — еще в самом первом его бою с немецкими танками побежал лейтенант Речков, разжалованный за это в рядовые и переведенный в телефонисты. Законы войны суровы — комбат имел полное право со спокойной совестью отправить струсившего бойца в штрафбат, и дело с концом. И жесткой властности у Дементьева хватало: он уже списал рядовым в пехоту санинструктора Халилова, отказавшегося выносить раненых, — мол, подождать надо, стреляют шибко. Павел отправил его в батальон под охраной автоматчиков, приказав им пристрелить Халилова, если тот по дороге вздумает бежать. Но комбат видел разницу между Халиловым и Сиськовым: первый уклонялся от выполнения долга и при этом выискивал себе оправдание, а второй просто не выдержал и теперь, похоже, переживал.
И Павел вспомнил, как «воспитывал» трусов командир одного из дивизионов 35-го истребительного противотанкового артиллерийского полка, входившего в состав корпуса Катукова. Воспитательная речь комдива была краткой, но содержательной: «Ты осознаешь? Ладно, на первый раз прощаю, но если повторится, лично тебя расстреляю, тело прикажу бросить в яму, и всему дивизиону прикажу на него нагадить — будешь гнить в дерьме. Все понятно?». А Сиськову не требовалось и этого — хватило и того, что уже сказал ему старший лейтенант. Человек — машина тонкая и сложная, и все эти машины работают по-разному. И потому лучше не стричь всех под одну гребенку, а разбираться с каждым на особицу. Если, конечно, ситуация позволяет.
Ситуация позволяла. В своих разведчиках и в своем ординарце Дементьев был уверен — не будут они докладывать «куда положено» о том, что комбат-два «покрывает паникеров и трусов». А Сиськов… А что Сиськов? На первый раз прощается!
— Послушай, сержант, я скажу ребятам, чтобы они помалкивали. А ты пообещай, что такое с тобой было в первый и последний раз, договорились?
Радист вскинул голову, посмотрел на Павла и судорожно кивнул, словно проглатывая что-то очень горькое. Сержант остался служить на батарее, воевал исправно, но при встрече с комбатом опускал глаза, стыдясь того, что случилось у реки Лучесы.
Бои декабря сорок второго были тяжелыми — первая мехбригада за неделю потеряла убитыми больше трехсот человек. Перед ними стояла дивизия «Великая Германия» — умелый враг, дравшийся упорно и ожесточенно. Достойного противника настоящие воины уважали во все времена, однако с некоторых пор Павел Дементьев перестал считать этого противника достойным — с тех пор, как он увидел, что творят завоеватели на захваченной русской земле. Конечно, солдаты слышали о зверствах фашистах в сообщениях «Совинформбюро», об этом говорили на политбеседах, да только мудра пословица «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». И Павел видел, причем не однажды.
…Батарея в очередной раз меняла позицию. Грузовики с пушками на прицепе шли колонной по белой заснеженной дороге, кое-где взрытой черными воронками от снарядов. Впереди показалось село, и Павел, сверившись с картой, узнал его название: Софийское. Села как такового не было: сиротливо торчали закопченные печные трубы, поклеванные осколками, дымились кучи обгорелых бревен, оставшихся от домов и сараев. Пахло гарью, и к чаду пожарища примешивался душный запах горелого мяса. «Танк, что ли, сгорел вместе с экипажем? — подумал Дементьев. — Деревню-то брали с боя».
Земля вокруг действительно была изрыта гусеницами, содравшими снег, но подбитых машин Павел не увидел. Зато он увидел другое — кучу трупов, наваленных на снегу. И трупы эти не были телами погибших солдат.
— Останови! — приказал он водителю, открыл дверцу и выпрыгнул из машины.
Подойдя ближе, Павел остановился, пораженный чудовищной картиной. Перед ним лежали мирные жители — старики, женщины, дети. Их было много — десятка четыре. Тела не принесли сюда хоронить: людей согнали сюда живыми, и здесь же расстреляли — Дементьев видел пулевые дырки на лицах и телах. Ближе всех к старшему лейтенанту лежала навзничь молодая женщина в сбившемся на затылок темном платке, и восковое лицо ее выглядело четырехглазым — два лишних глаза были сделаны пулями, выпущенными, судя по всему, в упор — за полтора года войны комбат видел достаточно трупов и научился сколько-то разбираться в характере ранений. Женщину явно добивали, как добивали и другую женщину, постарше, лежавшую чуть поодаль. Она тоже лежала на спине, и Павел понял, что добивали ее штык-ножом — по животу и груди пожилой селянки словно прошлись громадные злые когти, оставившие глубокие раны с вдавленными в них клочьями одежды, разорванной железом. Остальные убитые лежали кучей, в которой перемешались остекленевшие глаза, оскаленные рты, пряди седых волос, скрюченные руки и согнутые в коленях или широко раскинутые ноги. А более всего запомнился Павлу светловолосый мальчишка лет восьми, в глазах которого отражалось хмурое зимнее небо. Пальтишко у мальчика задралось, открывая светлые теплые штанишки, надетые, наверно, заботливой матерью, оберегавшей сыночка от холодов и не сумевшей уберечь его от смерти — скорее всего, и сама она лежала здесь, среди прочих мертвецов. На левой ноге мальчика остался надетым коричневый ботинок; правая нога была босой, с поджатыми синими пальцами. «Ему холодно» — промелькнуло в сознании Павла нелепая мысль: нелепая, потому что мертвые уже не чувствуют ни холода, ни боли. И еще понял старший лейтенант Дементьев, откуда тянет горелым мясом — шагах в пятидесяти от места расстрела виднелись развалины длинного сарая, облизанные огнем.
Над мертвой деревней висела тишина, нарушаемая только плачущим свистом ветра. В этой тишине комбат услышал хруст снега под ногами и обернулся. Позади него стояли его батарейцы, смотрели во все глаза, и было в этих глазах такое, что Павел понял: трудно ему будет теперь объяснять своим солдатам, что пленных убивать нельзя.
— Товарищ старший лейтенант, посмотрите…
Дементьев повернулся в другую сторону — туда, куда показывал его ординарец, и только сейчас увидел то, чего не заметил раньше, поглощенный открывшимся ему страшным зрелищем следов казни беззащитных и безоружных.
На открытом пространстве между руинами, в центре злосчастной деревни, стояли люди — живые. Они стояли молча, и поэтому комбат не обратил на них внимания. Это были наши солдаты, окружившие десятка полтора дрожавших от холода — и не только от холода — немцев. А у раскидис