Но рассчитывать на то, что Зарина станет моей соседкой по парте, а тем более другом или родственником, было бы глупо. Вот я и не рассчитываю, ведь сижу в самом конце кабинета – первый ряд, последняя парта.
Зато в столовой – с краю длинного стола, у двери.
Ещё чуть-чуть, и Зарина села бы рядом со мной во время обеда. Если бы не Мухин. Я даже успела подвинуться, чтобы ей было просторно и удобно. Но Рома, наверное, заметив мои слегка перепачканные колготки, сказал, что я дебилка и вообще заразная, поэтому лучше держаться от меня подальше. И указал новенькой на стул напротив себя.
Она и уселась.
А потом они долго улыбались друг другу и болтали о чём-то. О чём – я не слышала. У меня противно звенело в ушах. Видимо, ветром надуло.
А может, я и правда заразная?
Сначала я дружила с Олей Калугиной. Она живёт недалеко, в доме через дорогу. Мы встречались с ней во дворе и, перебросившись приветствиями, шли через Аллею Славы в школу.
Мы учились в разных классах – она в «А», а я в «Б». Но у нас было много общего. И нам всегда было весело, даже несмотря на то, что мы особенно-то и не разговаривали.
Но дружили хорошо. Почти как с Пашкой. Только с Пашкой мы дружим в Центре, а с Олей наша дружба определялась маршрутом «дом – школа – дом».
Ещё в первом классе, когда я каждый день жила с мамой, по дороге домой мы с Олей попали под сумасшедший ливень. Даже если бы я взяла с собой зонтик, он бы меня не спас – зонтик и сам был, бедняга, немного поломанный, потому что мама прогоняла им дядю Толю… или дядю Сашу… я уже точно не помню. Но с тех пор зонт остался растопыренным и кособоким.
Так вот! В тот самый день Оля меня успокоила и достала из ранца огромный шуршащий пакет на резинке. И две пары маленьких бахил – как носочки.
Смеясь, мы обулись, влезли вдвоём в необъятный голубой дождевик и, не страшась непогоды, добежали до Олиного подъезда – он был чуточку ближе, чем мой. Постояли немного под узеньким козырьком, отдышались, и вдруг Оля предложила подняться к ней в квартиру, чтобы погреться и пере-ждать дождь.
А я осмелилась и согласилась.
У Оли мы пили чай из неимоверно прекрасных чашек в горошек с изогнутыми ручками. Я никогда не видела таких! Дома мы с мамой пьём чай из стаканов, как в школе и в Центре. А Алёнины чашки похожи на стаканы с ручками.
Олина бабушка рассказывала нам всякие забавные истории, макая в варенье хрустящие сухари. А немного погодя спросила про моих родителей. Я, конечно, сразу же обрадовалась, потому что никто никогда не разговаривает со мной о моих родителях! Точнее… разговаривает, но без интереса. Например, как наша учительница, Анна Максимовна. Олина бабушка же казалась очень заинтересованной, и я с охотой стала рассказывать.
Рассказывала я всё как есть: что мама у меня очень хорошая, и что я её очень люблю, и что мой последний папа пропал без вести, как и все предыдущие. И как мы живём, и что мы обычно делаем, и как веселимся тоже рассказала, и как покупаем кильку, копчёную колбасу и ящик газировки в честь маминой первой зарплаты, если ей удаётся устроиться на работу.
Олина бабушка слушала-слушала-слушала и, в конце концов, отодвинула от меня варенье и сухари. Наверное, подумала, что её угощение против нашего с мамой пира – жалкое зрелище.
Но это она зря.
К тому же дождь тогда как-то внезапно кончился, хотя ещё моросил.
А потом…
Потом Оля заболела.
Вот так вдруг – р-раз! – и заболела. И сколько бы я ни ждала её по утрам, сколько бы ни просиживала во дворе, всматриваясь в окна с салатовыми шторками на третьем этаже, всегда уходила в школу одна. А если решалась подняться и позвонить в её квартиру, Оля всегда оказывалась нездоровой.
Иногда занятой – делала уроки.
Потому что в школу моя подружка всё-таки ходила. Я сама видела её в коридоре на перемене или в столовой и при удобном случае махала ей рукой. Но она меня не замечала.
Да я не обижаюсь.
Когда болеешь, обычно слезятся глаза и всё кажется мутным. А ещё болит голова, и тебе нет дела до других. Я это точно знаю, потому что, когда плохо себя чувствую, вот как Оля, всё равно иду в школу, и мне нет дела до других, а другим – до меня.
В общем, в школе подруг у меня нет, и о причинах этого несчастья мне думать совсем не хочется. Да и зачем? У меня же есть Пашка.
А одного близкого и понимающего тебя друга вполне достаточно.
Достаточно, чтобы быть счастливым человеком.
А вот когда Пашки нет, я целую вечность могу ходить сама не своя, как будто счастье сбежало от меня навсегда. Если только… если только меня вдруг не забирает мама.
Глава 5
Моя мама когда-то работала в школе. Учительницей она была очень хорошей, даже домашние задания не всегда задавала. Иногда отпускала свой класс пораньше. Или даже устраивала им среди недели выходной. А однажды мама разрешила второклашкам продлить каникулы на целых три недели! За хорошую успеваемость.
Это только Анна Максимовна вечно жалуется, что мы ничего не успеваем. А мамин класс всё успевал!
Правда, из-за такой нагрузки мама очень уставала. Её еле держали ноги. Когда она возвращалась домой, то сразу валилась ничком на кровать. Иногда маму даже приводил кто-нибудь, потому что её глаза закрывались на ходу и она сама не смогла бы дойти до нашей квартиры.
Мне было её так жалко, что я отдавала ей своё одеяло, а сама заворачивалась в старую дядь-Женину шубу и долго ворочалась, слушая мамино громкое и прерывистое дыхание. Утром наводила ей чай и, когда не могла её добудиться, страшно пугалась.
Я тогда ещё не ходила в школу, а то бы непременно вызвалась маме помогать – нарисовала бы на доске яблоко или вазу, чтобы дети смотрели и срисовывали себе в альбом. Я, вообще-то, неплохо рисую! А мама пусть хотя бы на уроке ИЗО поспала.
Но мама и так в школе долго не проработала – вовремя поняла, что надо уходить. Хотя Рома Мухин говорит, что мою маму выгнали за пьянку. Но он всё врёт! Врёт! Мама начала выпивать только с дядей Серёжей. А это было уже позже, когда я ходила в первый класс.
Я всегда думаю, что было бы, если бы мой папа так и оставался моим папой?
Мы жили бы дружной семьёй, и, может быть, мне не приходилось бы так часто ночевать в Центре? Но мама говорит, что у папы есть другая дочь и он её любит больше.
Ну и пусть больше! Зато у меня была бы сестра. И бабушка с дедушкой, наверно, были бы.
Вот у Ксюши Головиной, моей одноклассницы, две бабушки и два дедушки. Они все по очереди приходят её забирать из школы к себе. Какое ж это великое счастье! У Оли – одна бабушка. Зато какая! Красивая, молодая. А у меня нет даже самой захудалой бабушки.
Точнее… бабушка всё-таки у меня есть. Она живёт где-то очень далеко, и мама совсем-совсем не хочет о ней рассказывать. Она почему-то злится, когда я спрашиваю, где бабушка живёт и как её зовут. И цедит сквозь зубы: «У-тебя-нет-бабушки».
Но бабушка у меня всё-таки есть. Я слышала, как соседка баба Нюра приставала к маме, чтобы та, наконец, написала своей матери, то есть моей бабушке, и попросила прощения за себя и за какого-то «Кольку-наркомана-который-давно-околел» – ага, именно так баба Нюра и сказала. И чтобы мама уже сообщила бабушке свой адрес и призналась, что в беде. И что в беде её внучка, о которой бабушка даже не знает. Я, то есть.
Но разве я в какой-то беде?
Хотя баба Нюра права: бабушка бы нам не помешала.
Я достаю свой блокнот, в котором между последними страницами храню маленькую чёрно-белую фотографию. Я нашла её давно в старом альбоме между другими фотокарточками и забрала себе – всё равно маме она не нужна. И с тех пор время от времени смотрю на неё и улыбаюсь этой полноватой, вполне себе милой женщине. Ведь она мне тоже улыбается. Всегда! Не улыбкой, нет, – одними глазами. Но я это вижу и чувствую. Ведь это она, моя бабушка.
Я могу доолго смотреть на неё, как и сейчас, и узнавать свои черты: тёмно-русые жидкие волосы, узкий лоб, немного оттопыренные уши и конопушки на носу и на щеках. А потом торопливо целую страничку чуть ниже фотографии и убираю блокнот подальше, в потайной карман рюкзака. Чтобы никто у меня не отнял и не забрал бабушку.
– Санта! – кричу я издалека и машу, машу изо всех сил старику, а сама бегу и оглядываюсь по сторонам в поисках Джульбабоса. – Санта! Он уже ушёл?
Старик перекидывает доски с места на место и не сразу соображает, о ком я спрашиваю. Но когда я настигаю Санту и с разлёту врезаюсь лбом в его тугую грудь, он снова выпускает ворон наружу. Кхар-кхар-кхар!
– Ты сегодня что-то рано. – Санта аккуратно отодвигает меня от себя.
И тогда я начинаю бодаться. Мне хочется немного подурачиться.
– У нас не было физры, и я могу час побыть у тебя. Ты рад? Ты рад? – Смотрю на него исподлобья и улыбаюсь.
– Ты, что ли, не видишь? Я занят. – Снова изображает равнодушие. Но я-то знаю, что он рад.
Я скидываю с плеч рюкзак и усаживаюсь на опрокинутое дырявое ведро. Но прогнившее дно не выдерживает, и моя попа проваливается внутрь. Я пытаюсь изъять себя из ведра, но понимаю, что застряла.
Хихикнув, я делаю рывок, собираясь встать, но получается подняться только вместе с ведром. Я прыскаю и смеюсь, как сумасшедшая, и принимаюсь расхаживать по двору вперевалку. С ведром на попе.
Старик тоже смеётся. Гогот стоит такой, будто бы он действительно обзавёлся птичьим хозяйством.
– Санта! – вскрикиваю я, поглощённая этой идеей. – А почему бы тебе не завести гусей?
Ведро меня уже не забавляет, и я с лёгкостью от него избавляюсь. Оно с грохотом катится к покосившемуся жилищу Санты.
Старик перестаёт смеяться и отворачивается.
– Ещё чего придумала! – фыркает он.
Но я не сдаюсь:
– Ты мог бы сделать им озеро! Ещё больше, чем река для нашего каноэ! Они бы плавали, такие миленькие, славные белые гуси с красными лапками! И были бы тебе благодарны.
Санта сначала коротко кхыкает. Один раз, другой, третий. А потом принимается раскатисто хохотать.