Вскоре после заката началась вторая волна интенсивной стрельбы. Катберт-Браун делал заметки:
20:10. Осознал, что слышу тихие рыдания с территории компаунда на западе (но, возможно, они постепенно усиливались в течение какого-то времени).
21:00. Рыдания продолжаются, но в оружейном огне и взрывах гранат возникла передышка.
21:20. Несколько взрывов гранат слышны рядом со штаб-квартирой Замбатта.
21:30. Беспорядочные одиночные выстрелы в той же области.
21:33. Шесть очередей выстрелов у стены лагеря.
21:55. Истерические вопли перекрывают тихие рыдания; замбийские офицеры предполагают, что это связано с драками на мачете в компаунде. Вскоре они уступают место прежнему уровню рыданий; они продолжаются всю ночь.
Один австралиец говорил: «Тот день завершился для нас чувством отвращения к РПФ и возмущением, что ООН не прислала больше людей, а только группу замбийцев и около 25 австралийцев».
Ночью солдаты РПФ прекратили стрельбу. «Вскоре после рассвета, — писал майор Катберт-Браун в своем журнале, — выглянул за стену… и увидел тела, разбросанные по всей территории». В течение того дня десятки тысяч ЛПВС выводили пешими и вывозили грузовиками из опустошенного лагеря, а команды ООН и гуманитарных работников обихаживали раненых и подсчитывали мертвых. Сразу после полудня в лагерь начали прибывать репортеры, и Катберт-Браун писал: «Слет медиабойскаутов на могилах». В первых данных о жертвах, переданных по телеграфу, было заявлено число 8 тысяч, но его быстро пересмотрели в сторону уменьшения — где-то между 2 и 4 тысячами. Больше всего людей было затоптано во время давки, многих убили бойцы РПФ, и довольно многих зарубили, забили дубинками и даже насмерть закололи копьями интерахамве. Но цифры эти были лишь приблизительными оценками; толща тел на земле в некоторых местах не позволяла продвигаться по лагерю, да еще и РПФ не открывал полный доступ.
Всю следующую неделю дороги из Кибехо были забиты десятками тысяч заляпанных грязью ЛПВС, бредущих по домам. Тут и там вдоль дороги группы местных жителей собирались в кучки, чтобы дразнить, а порой и избивать возвращающихся беженцев. Это был напряженный момент в Руанде.
— В прошлом году, когда никто в мире не пытался остановить геноцид, я видел, как первые ряды РПФ идут освобождать Руанду. Эти парни были героями, и я не задумываясь подходил пожимать им руки, — рассказывал мне Ферри Аалам, швейцарский делегат Красного Креста. — После Кибехо я уже не знаю, захочу ли первым протягивать руку.
Возвращавшихся из Кибехо ожидал несколько более высокий средний уровень арестов и насилия, чем беженцев из других лагерей. Но многие приверженцы «Власти хуту» из Кибехо, по слухам, бежали через буш, пробираясь через руандийские границы к гуманитарному архипелагу ооновских лагерей. Иных безопасных укрытий для génocidaires не осталось.
На пятый свой день пребывания в Руанде я ехал на юг от Кигали и наткнулся на автокатастрофу, в которой погиб тот молодой парень. Там были и выжившие раненые, и люди, с которыми я ехал, повезли их в больницу в Бутаре. Несколько норвежек, медсестер Красного Креста, вышли на улицу поболтать. Они опекали отделение тяжелой травмы, устроенное специально для раненых из Кибехо. Там проводили по 30 серьезных операций в сутки, и в то утро как раз выписали большую группу пациентов. Остались только самые тяжелые случаи.
— Хотите посмотреть? — спросила одна медсестра и повела меня, показывая дорогу. Двадцать или тридцать раскладных коек тесно сгрудились под слабым неоновым светом, среди вони гниющей плоти и лекарств. — Те, кто остался, — сказала медсестра, — это сплошь раненые мачете.
Я и сам это видел: множественные ампутации, разрубленные лица с припухлостями вокруг швов.
— У нас были такие, у кого мозг вылезал наружу, — вполне жизнерадостно продолжала норвежка. — Странно, да? Ведь РПФ не пользуются мачете. «Они» делали это со своими же.
Я ощутил сильную дурноту и вышел в холл, где прилег на холодный цементный пол рядом с открытым окном. Норвежка вышла вслед за мной.
— Странная страна, — заметила она. Я согласился. Она сказала: — В этой больнице — в прошлом году — была большая бойня. Хуту убивали тутси, врачи убивали врачей, врачи убивали пациентов, пациенты убивали врачей, сестер, всех подряд. Я работаю от Красного Креста — это очень по-швейцарски, очень нейтрально. Я здесь новенькая, только что приехала из-за этой истории в Кибехо. С Кибехо, говорят люди, все начинается заново. Это следующий геноцид. Я смотрю по сторонам. Разговариваю с людьми. Я ВИЖУ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ. И ДУМАЮ, МОЖЕТ БЫТЬ, ПРОСТО ОН ТАК ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, ОЧЕНЬ УРОДЛИВО И МЕДЛЕННО.
— Как вы определяете разницу? — спросил я.
— Разговариваю с людьми. Они напуганы. Они говорят: А как там, в заирских лагерях, в Бурунди, в Танзании? Как там с местью? Как с правосудием? Это нормально. Когда люди так напуганы, значит, они надеются. Они говорят, что у них есть что терять, — надежда.
Я промолвил:
— Я вижу, что из вас выйдет хорошая медсестра.
— Нет, правда, я серьезно, — отмахнулась она. — Люди всегда говорят гадости о правительстве — как и о врачах. Это нормально. Может быть, это потому, что, как и врачи, правительство больше всего нужно людям только тогда, когда оно не может достаточно помочь.
Она заставила меня улыбнуться. Я сказал:
— Вы имеете в виду, что они, как врачи, кого-то убивают, кому-то не могут помочь, а кого-то спасают?
— А разве это так уж плохо? — парировала она. — Спросите людей. Притворяйтесь, будто вы журналист, когда бываете в таких местах, как это. Разговаривайте со всеми.
Я признался, что я и есть журналист.
— Ой, — вздохнула она. — Увы! Мне нельзя с вами разговаривать. Правила Красного Креста. Забудьте все, что я наговорила.
Но как я мог забыть эту медсестру-норвежку? Она была самым оптимистичным человеком из всех, кого я встречал в Руанде.
Однажды вечером, через пару недель после событий в Кибехо, я сидел в бистро в Кигали, деля котелок фондю бургиньон и графин вина с Анник ван Локерен-Кампань и Александром Кастаниасом. Нидерландка Анник и грек Александр работали наблюдателями миссии ООН по правам человека в Руанде. Они оба были в Кибехо во время катастрофы и за этим ужином в последний раз сидели вместе: Анник возвращалась в Голландию. Может быть, поэтому Александр заговорил о Кибехо. Он сказал, что заговорил о нем впервые за эти недели, и, закончив ужинать, мы остались в ресторане, просидев там не один час, заказали еще графин вина, послали за сигаретами, а Александр то и дело подливал нам коньяку.
Разговор о Кибехо начался с того, что Александр спросил меня, бывал ли я в церкви в Ньярубуйе, видел ли тамошний мемориал непогребенных мертвецов, жертв геноцида. Я еще не успел там побывать (хотя, съездив, не жалел об этом) и высказал Александру то, что считал тогда — и считаю до сих пор — хорошим аргументом против существования подобных мемориалов. Я сказал, что у меня вызывает внутреннее сопротивление сама мысль вот так вот навеки бросать тела людей на месте их убийства — напоказ, как памятники совершенному против них преступлению, армиям, которые остановили эти убийства, и жизням, которых люди лишились. Такие места противоречат духу популярной в Руанде футболки с надписью: «Геноцид. Хороните мертвых, а не истину». Я считал эти слова хорошим лозунгом и сомневался, что так уж необходимо своими глазами видеть жертвы, чтобы полностью осознать это преступление. Эстетическое насилие пляски смерти порождает возбуждение и эмоции, но действительно ли это зрелище помогает нашему пониманию несправедливости? Судя по своей собственной реакции на образы жестокости и на то, что я видел в больничной палате с ранеными из Кибехо, я гадал, уж не запрограммированы ли люди психологически сопротивляться, когда им приходится впитать слишком большое количество ужасов. УЖЕ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА МЫ СМОТРИМ НА ЗВЕРСТВА, МЫ НАХОДИМ СПОСОБЫ РАССМАТРИВАТЬ ИХ КАК НЕРЕАЛЬНЫЕ. И ЧЕМ БОЛЬШЕ СМОТРИМ, ТЕМ БОЛЬШЕ ПРИВЫКАЕМ К ТОМУ, ЧТО ВИДИМ, — А НЕ ПРОНИКАЕМСЯ ИМ.
Я все это высказал, и Александр возразил:
— Я совершенно не согласен. Я ощущал Кибехо как кино. Происходящее было нереальным. Только потом, когда я разглядывал сделанные фотографии, — вот тогда это стало реальностью.
Когда началась первая волна стрельбы, Александр был в «Замбатте». Он рассказывал:
— Помню, там были тысячи людей, ломившихся на территорию парковки. Тысячи и тысячи людей. Я был на крыше, наблюдал. И увидел эту одну женщину. Толстую женщину. Эта толстая женщина была единственным человеком, которого я видел среди тысяч, тысяч и тысяч людей. Больше я не видел никого. Они были просто — тысячи. А эта толстая женщина, напиравшая вместе с толпой… когда я смотрел на нее, она напоминала человека, который тонет. — Александр свел вместе ладони, дал им сложиться внутрь и упасть — и, казалось, сгорбился, став меньше ростом. — В эту секунду она еще стояла, а в следующую уже валилась в толпу, и я видел, как это происходило. Она исчезла. Только тогда мне захотелось фотографировать. Эта толстая женщина, одна-единственная толстая женщина… Когда произносят слово «Кибехо», она — все, что я на самом деле помню. Это навсегда останется моим единственным настоящим образом Кибехо — та толстая женщина, тонущая в тысячах и тысячах людей. Помнится, на ней было желтое платье-сорочка.
Я никогда не видел сделанных Александром фотографий, но сказал ему, что данное им описание этого момента и его собственного перехода от ощущения нереальности во время этих событий к реальности фотографий сильнее берет за душу и это гораздо ярче и информативнее, нежели всё, что могут, по моему убеждению, сказать сами фотографии. В некоторых отношениях рассказ был спокойнее, чем фото, а шокирующие моменты — не такими концентрированными, но при всем том рассказ больше увлекал слушателя и уводил за собой.